Глава V
Субботний день клонился к вечеру, солнце нехотя покидало летнее небо, окрашивая в багряные оттенки медленно плывущие облака. Сумерки еще не опустились на город, а улицы зажглись мерцающими огнями витрин, фонарей, рекламных щитов и пестрых вывесок. Начиналась жизнь ночного города. Она бурлила под вой полицейских и пожарных сирен, под аккомпанемент пистолета-пулемета Томпсона (только что появившегося на рынке любимого оружия гангстеров) и под сопровождение сотрясающих воздух, наперебой ревущих оркестров. Такова была музыка Нью-Йорка, характерная для той эпохи.
Серебристая «минерва» остановилась у парадного входа резиденции Коула Портера. В этот день устраивалась вечеринка в честь его дня рождения.
Ирвинга и Коула связывала многолетняя дружба и любовь к музыке. Но в отличие от Ирвинга, он всегда жил в богатстве и был превосходно образован. Его музыкальные таланты проявились еще в раннем детстве: с шести лет он обучался игре на скрипке, двумя годами позже на фортепиано, а с десяти начал сочинять первые песенки. Коул был единственным внуком самого богатого человека штата Индиана, который завещал ему многомиллионное состояние. При этом дед хотел, чтобы обожаемый наследник непременно стал адвокатом. По воле деда Коул закончил элитную Вустерскую академию, Йельский университет, поступил в престижный Гарвардский университет на отделение права. Однако через год, в тайне от деда, перевелся на факультет искусств и наук, где наконец-то смог сосредоточиться на музыке.
Несмотря на то что Коул сочинил уже несколько сотен музыкальных произведений, настоящее признание к нему еще не пришло. Но он не унывал и упорно продолжал писать музыку. Путешествуя, Коул всегда возил с собой портативное пианино, а карманы его пиджаков были набиты нотной бумагой.
Берлин вошел в огромный зал, ярко освещенный множеством золотых канделябров, и сразу же попал в атмосферу всеобщего веселья и непринужденности. Здесь все отражало великолепие праздника — роскошная обстановка дома, беспечный смех, музыка, танцы, брызги шампанского, безукоризненно одетые джентльмены, дамы в вечерних нарядах, витающий в воздухе аромат парфюма, смешанный с запахом дорогих сигар и сигарет.
Коул Портер сидел за роялем и, слегка откинув голову, играл легкую оригинальную мелодию в ритме фокстрота. Он был блестящим пианистом и, как Ирвинг, являлся одним из немногих композиторов, который сам сочинял стихи к своим песням.
I'm in love again...10 — пел он под собственный аккомпанемент.
Коулу исполнилось тридцать два. Он был стройный брюнет, приятной ухоженной внешности; одет, как, впрочем, и всегда, с изысканным вкусом: хорошо сшитый белый фрак с бутоньеркой в петлице, такого же цвета жилет и белый галстук-бабочка.
Жена Коула, светская красавица Линда Ли Томас, самозабвенно слушала игру, облокотившись локтем на полированную крышку рояля. Рядом с ней стояла Эллин Макки. Она старалась казаться веселой и беззаботной: безмятежно улыбалась, и только глаза выдавали ее взволнованность. Время от времени девушка бросала нетерпеливый взгляд то на арочный вход в зал, то на толпу танцующих. В какой-то момент она осознала, что не слышит музыки, но тут же ощутила на себе чей-то взгляд, повернула голову и увидела Берлина. Он шел по направлению к ним присущей ему энергичной походкой, всем своим видом излучая радость встречи. Эллин преобразилась, ее глаза засветились счастливым огнем, словно зажженным откуда-то изнутри, из сердца.
Прошло около трех недель, как они познакомились. Эллин знала, что он был приглашен на эту вечеринку. Сама того не осознавая, она ждала его появления, и вот он здесь.
— Добрый вечер, миссис Портер! — как того требовал этикет, Берлин вначале обратился к хозяйке дома.
— О, мистер Берлин, рада видеть вас в нашем доме! — дружески приветствовала гостя Линда.
— Мисс Макки, позвольте вам представить друга нашей семьи, композитора Ирвинга Берлина, — обратилась хозяйка дома к Эллин.
— Мы уже знакомы, — ответила Эллин, встретив взгляд молодого человека радостным блеском глаз. — Как поживаете, мистер Берлин?
— Очень рад видеть вас, мисс Макки! Как может поживать мужчина, имеющий возможность встретить в одном месте двух самых красивых женщин Нью-Йорка!
В это время Коул закончил игру, и гости восторженно зааплодировали.
— Браво! Великолепно! — неслось со всех сторон.
— Изумительно, Коул! Какая необычная игра рифмы! Какая ритмическая изобретательность! — пожимая руку Портеру, похвалил его песню Берлин.
Коул широко заулыбался.
— Эту песню я сочинил, еще будучи в Париже. Но вот что самое смешное. Во время путешествия по Европе я ее слышал и в Париже, и в Лондоне, и в Риме, но никто не знал, что ее написал я. Как-то в одном кабаре я вновь услышал эту мелодию и спросил у пианиста, известно ли ему, кто композитор. И знаете, что он мне ответил? «О, эта мелодия родилась в черном районе Гарлема».
— Со мной тоже была подобная история во время путешествия по Европе, — смеясь, начал рассказывать Берлин. — От скуки я пел песни своим попутчикам. Они удивленно спросили меня, откуда я знаю столько много песен, не догадываясь, что все их написал я... — он вновь засмеялся и продолжал: — Так что, Коул, считай, что твои мелодии становятся истинно народными! А успех и слава к тебе еще придут!
— Обязательно придут! Я верю в тебя, Коул! Америка еще будет гордиться тобой! — обняв мужа за плечи, вторила Берлину Линда.
Брачный союз Линды Томас и Коула Портера основывался не на чувствах и любви, а на экономической и социальной выгоде обоих. Подобная брачная сделка — явление весьма типичное для той эпохи. Линда была разведена и к тому же на восемь лет старше Коула, но имела блестящее положение в свете, слыла одной из самых красивых женщин Америки и владела достаточным капиталом. Коул был геем, но их связывали теплые дружеские отношения. Они оба обладали значительным финансовым состоянием и имели высокий социальный статус в обществе, поэтому этот брак был удобен для них, а для окружающих выглядел, если не идеальным, то вполне удачным. Коул и Линда много путешествовали по Европе, вели беспечную и разгульную жизнь. И везде, где бы ни жили, они окружали себя праздной роскошью, устраивали блестящие приемы и грандиозные пиры, о которых потом еще долго ходила молва. Портер, несмотря на распутный образ жизни, увлечение наркотиками и трансвеститами, всегда испытывал самую сильную привязанность к своей надежной жене и другу Линде.
— А вот и мистер Гершвин — новая звезда! Вы сыграете нам что-нибудь, Джордж? — спросила его Линда.
— О, музицировать в гостях — моя страсть, вы же знаете! — улыбаясь, ответил Джордж Гершвин.
Он сел за рояль, опустил руки на клавиши, и первые звуки волнами прокатились по огромному залу, заставляя умолкнуть гул голосов. Гершвин играл свою новую песню Oh, Lady Be Good11.
— Всякий раз, слушая игру Гершвина, меня пленяет его виртуозное и такое необычное исполнение популярной музыки, — произнес Ирвинг.
— Мистер Берлин, а вы что-нибудь сыграете нам сегодня? — спросила Эллин.
— О нет, дорогая мисс Макки, пожалуйста, увольте меня от этого занятия... По крайней мере, сегодня. Я скверный пианист... И немного похожу на поэта, который может написать стихи, нравящиеся людям, но сам не может разобрать и предложения в этих стихах.
Гершвин играл неподражаемо, импровизируя на ходу с удивительной легкостью, а его руки, взлетающие над клавишами и выделывающие замысловатые трюки, казалось, были независимы от извлекаемых каскадов звуков.
Несколько лет назад молодой Джордж Гершвин, начинающий композитор, пытался устроиться к Берлину музыкальным аранжировщиком. Ирвинг был на десять лет старше и давно стал его кумиром, которого он называл «величайшим песенным композитором Америки... американским Францем Шубертом». Тогда Ирвинг обратил внимание на его незаурядные способности и ответил: «Я могу предложить вам тройной оклад, но не соглашайтесь, иначе вы потеряете свою творческую индивидуальность и станете вторым Берлином. Оставайтесь самим собой и однажды вы станете первоклассным Гершвиным». Слова Ирвинга оказались пророческими. Двенадцатого февраля тысяча девятьсот двадцать четвертого года стены концертного зала Иоулиэн-холл услышали симфонию Джорджа Гершвина «Рапсодия в блюзовых тонах» под управлением известного дирижера Пола Уайтмена. В тот день на передних рядах сидели ведущие музыкальные критики и члены жюри, среди которых были признанные композиторы Игорь Стравинский, Леопольд Годовский, Сергей Рахманинов, Фриц Крейслер. Покоренная необычной музыкой публика восхищенно рукоплескала. Несомненно, это был шумный успех... В мире музыки произошла настоящая сенсация. Критики наперебой старались перещеголять друг друга в красноречии, хваля музыку Гершвина — такого же, как и Берлин, сына еврейских иммигрантов из России, чье детство тоже прошло на улицах Ист-Сайда...
Ирвинг и Эллин говорили о ничего не значащих банальных вещах, но их лица радостно светились уже только от того, что в обществе друг друга они чувствовали себя комфортно, непринужденно и легко, как бывает, когда люди проникаются взаимной симпатией, получают истинное наслаждение от общения. Им хотелось без умолку говорить, ловить взгляды друг друга, и, казалось, весь мир принадлежал только им! Он смотрел на нее с восхищением. Ее сияющие глаза и улыбка озаряли счастьем самые глубины его души.
Эллин выглядела потрясающе эффектно в белом платье из тончайшего шифона. В ярком свете канделябров расшитая бисером струящаяся ткань переливалась разноцветными мягкими оттенками. И этот белый цвет так шел к ее юности, веселой улыбке, прелестным голубым глазам, будто впитавшим всю синеву неба! Ее вечерний туалет дополняли длинные белые перчатки и воздушная шаль, накинутая на обнаженные плечи; волосы украшала бриллиантовая заколка, в ушах блестели маленькие серьги.
Платье подчеркивало девичью стройность. Несмотря на вошедший в моду новый дамский образ в стиле «мальчика-подростка», формы ее тела были женственны, а прямая осанка придавала некое величие.
Тем временем в зале становилось тесно от танцующих пар.
— Мисс Макки, если на этом вечере вы без сопровождения, я был бы счастлив составить вам компанию. Вы не возражаете?
— Я не против, мистер Берлин.
— Тогда позвольте вас пригласить на танец.
Ирвинг подал ей руку. Эллин приняла его предложение.
Она была похожа на неземное существо, когда, словно невесомая, плавно задвигалась с ним по зале. Вовремя предупреждая его движения, в такт ритмам, ее стройные ножки в туфельках на невысоком каблучке то замедляли, то убыстряли шаг, то проделывали замысловатые петли и, наконец, остановились, когда музыка закончилась.
— Вы похожи на прекрасный цветок белой лилии, — сказал ей Ирвинг, когда они подошли к столу-буфету и взяли по фужеру коктейля. — Да, именно на цветок белой лилии, или как его еще называют — цветок лотоса.
— Красивое сравнение! В вас заговорил поэт!
— Поэты для того и существуют, чтоб воспевать женскую красоту. Этот необыкновенный цветок символизирует честь, чистоту мыслей и, если хотите, чистоту души. Уходя корнями в землю, он растет вверх, стремясь к свету. Вырастая из грязи, его раскрывшиеся лепестки всегда чисты и прекрасны, они никогда не бывают испачканы.
— Действительно, удивительный цветок!
Вновь зазвучал рояль, за которым по-прежнему играл Гершвин. На этот раз он исполнял песню Берлина «Скажи это с музыкой». Мелодия медленно полилась в зал, окутывая все вокруг нежными переливами звуков.
В этот вечер они много танцевали, говорили, смеялись. Ирвинга удивляло и восхищало, с какой быстротой Эллин отвечала остроумными фразами на его шутки, иногда это напоминало веселую словесную дуэль.
Далеко за полночь он поехал провожать ее домой. Как и в прошлый раз, они ехали в машине Берлина. Пассажиры «минервы», оба возбужденные и счастливые, продолжали вести беспечный разговор, шутить и смеяться. Проехав около пяти миль от резиденции Портеров, они увидели на востоке огненное зарево, и вскоре с ревом сирен мимо них пронеслись три пожарных машины.
— Давайте поедем за ними, — желая приключений, предложила Эллин.
— А почему бы и нет, — согласился Берлин. — Давай, Жак, гони за этими машинами с мигалками! — возбужденный весельем, как подросток, крикнул шоферу Ирвинг.
Жак Маккензи, который во время войны водил танки, молча нажал на газ, машина дернулась и понеслась быстрее.
Увиденное потрясло Эллин и Ирвинга, когда они приехали на место пожара. Огромные рыжие языки пламени поглощали верхние этажи дома в своей огненной пучине и выбрасывали клубы желто-серого дыма в ночное небо. Вокруг собрались жители и толпа зевак, жаждущая зрелища. Перед домом, упав на колени, рыдала женщина, рядом с ней стоял мужчина, обняв испуганных детей, он молча, со скорбью в лице смотрел на горящий дом. Пожарная бригада быстро и слаженно выполняла свою работу.
— Бедные люди, как это ужасно остаться без крова над головой! — с состраданием произнесла Эллин. — Я впервые вижу пожар. А вы?
— Пожар — мое самое раннее воспоминание из детства, — задумчиво проронил Ирвинг, вернувшись мыслями в далекое прошлое. — Никогда не забуду наш дом, объятый огнем во время очередного еврейского погрома в далекой, тогда еще царской России, в сибирском городе Тюмени12. В нашей семье я был самым младшим из шести выживших детей: мне не было и пяти. В то время как родители старались спасти хоть что-то из вещей, я лежал на обочине дороги, завернутый в одеяло, и смотрел, как догорает наш дом.
В тысяча восемьсот восемьдесят первом году, после убийства царя Александра II, Россию захлестнула новая волна антисемитских настроений. Поводом послужил тот факт, что конспиративная квартира, в которой террористы хранили взрывчатку и размещали подпольную типографию, принадлежала еврейке Гесе Гельфман. Цареубийцами объявили евреев. Новому царю Александру III и его ближайшему окружению было на руку направлять социальное недовольство населения в сторону евреев как «главных эксплуататоров народа». К этому времени многие евреи сумели достичь существенных успехов в науке, культуре, финансах и составить успешную конкуренцию русскому населению. Ближайший советник царя Константин Победоносцев проводил политику под лозунгом «самодержавия, православия, народности». Евреи были признаны инородцами, а иудаизм самой враждебной христианству религией. В мае 1882 года комитет министров ввел «Временные правила» для еврейского населения, строго ограничивающие их место проживания, право на образование, бизнес и прочее.
Бесправные, находящиеся на положении пришельцев, евреи были не защищены и от погромов, совершаемых при бездействии властей и полиции.
— И что было дальше? — жадно ловя каждое слово, спросила Эллин.
— Мы покинули Тюмень и отправились к родственникам в Могилевскую губернию, проделав путь почти в полторы тысячи миль. Но и там отношение к евреям было не лучше. Мы все были политическими заключенными. Тогда-то родители и приняли окончательное решение об иммиграции — жить евреям в Российской империи становилось все опаснее. В сентябре 1893 года, после долгих мытарств и одиннадцатидневного плавания на трансатлантическом пассажирском пароходе, мы прибыли в Нью-Йорк и поселились в еврейском Нижнем Ист-Сайде.
Много еще историй из своего детства поведал Ирвинг девушке в тот поздний вечер.
Они снова прощались у ворот поместья Харбор-Хилл. Сдерживая волнение, Эллин протянула ему руку для прощания, он ответил крепким пожатием. Их взгляды встретились. Все ее существо дышало юностью, свежестью и в то же время какой-то необузданностью. Ее глаза блестели, он уловил легкую застенчивую улыбку на губах. Она ждала с трепетом, невольно сдерживая дыхание, и была слегка напряжена. «Неужели, как и в прошлый раз, он уедет и не предложит ей еще раз встретиться?»
— Мисс Макки, я хотел бы вас пригласить в эту пятницу вместе поужинать в ресторане «Астория».
Ее сердце радостно ёкнуло.
______________________________
Примечание:
10 I'm in love again / «Я снова влюблен».
11 Oh, Lady Be Good! / «О, леди, будьте добры!» — песня, сочиненная Джорджем Гершвиным на слова его старшего брата Айра Гершвина из одноименного мюзикла, премьера которого прошла на Бродвее 1 декабря 1924 г.
12 В свидетельстве о рождении, петиции о натурализации и в свидетельстве о регистрации брака с Дороти Гоуц местом рождения значится г. Могилев (genealogy.com). Поэтому существует мнение, что Ирвинг Берлин родился в деревне Толочино, Могилевской области нынешней Белоруссии. Так считал вначале и Ирвинг Берлин. Однако позже, изучив документы, он опроверг эту информацию и везде указывал местом своего рождения г. Тюмень.