Двуязычная, русско-немецкая книга табличной формы с двумя колонками: в левой колонке русский текст, в правой - немецкий.Для тех, кто хочет закрепить свой немецкий и в подробностях ознакомиться с историей Поволжских колонистов.
Книга формата А4(21,0 х 29,7),
страниц 376,
твёрдая обложка,
бумага офсетная 100 гр./м.кв.
ISBN 978-3-7375-4861-8
Указав ISBN, вы можете заказать книгу в любом книжном магазине.
«В Россию на свободные земли» Иоганна Фохт-Вагнера — нелегкое чтение, хотя читается легко (да простится мне этот невольный каламбур). Нелегкое уже хотя бы потому, что, едва приступая к этой саге о колонистах, читатель заранее знает ее конец. В античной трагедии рока герой, как правило, гибнет, но остаётся хор, в голосе которого судьба протагониста получает своё завершение и осмысление. В трагедии поволжских немцев, какой бы ни была судьба отдельных его представителей, финалом становится гибель хора, конец самобытной культуры этого народа как таковой. Шок от случившегося был настолько сильным, что депортация в корне изменила национальное сознание: непреклонно отстаивавшие свою «немецкость» — язык, традиции, религию — на протяжении полутора столетий, упорно не желавшие ассимилироваться поволжские колонисты в большинстве своем русифицировались, вернее, «советизировались», за одно поколение. И, как это всегда происходит с болевыми точками, депортация стала смысловым центром самосознания народа: когда об этом событии стало можно говорить, оно зачеркнуло всё, что было до, и накрыло своей тенью всё, что было после.
Ценность книги, — именно в том, что в ней делается попытка реконструировать то, что было до, нарисовать образ цивилизации немецкого Поволжья и человеческого типа, породившего её и ею порождённого. При этом автор сам ощущает свою принадлежность к этой цивилизации; в основу реконструкции положен собственный личный и родовой опыт. Конечно же, не обошлось и без исторических документов, исследований; манифесты, постановления, статистические отчёты вкраплены в повествование. В этом отношении роман близок жанру фактомонтажа 1920-х годов, что способствует созданию эффекта достоверности происходящего на его страницах. Однако главенствует всё же беллетристическое направление, и роман не становится этаким «лоскутным одеялом», наспех сшитым из разных по фактуре и цвету кусков. Это единое полотно, с прихотливо выстроенным (да ещё и замкнутым в кольцо) сюжетом.
Повествование всё время идёт в двух планах: в «историческом» плане постепенно разматывается весь свиток истории немецкого Поволжья, что называется, ab ovo, от отъезда из Германии. В современном –– рассказывается о переселенческой эпопее одной семьи, возвращающейся на свою первую родину из России.
Как уже было сказано выше, эпопея читается легко, — этому способствует динамичное, не романное, а скорее драматическое, развитие событий. Развивая аналогию с драмой, можно было бы сказать, что первая книга «Предвестье графа Воронцова» –– восходящая линия разыгрываемой пьесы; вторая, «Старый Адам», –– её нисходящая линия и финал. В первой части эпопеи основной вектор — путешествие переселенцев из Германии в Россию, основание колоний, судьба первого поколения колонистов. Отсюда и жизнеутверждающий в целом пафос её. В ней, наряду с вымышленными, действуют исторические лица –– граф Воронцов, фаворит императрицы Григорий Орлов и сама Екатерина II, барон Кано Борегард. Речь персонажей стилизована под XVIII век по рецепту, некогда предложенному для авторов исторических произведений пионером этого жанра, Вальтером Скоттом: использованы характерные для языка описываемой эпохи средства на фоне добротного, понятного современнику литературного языка.
Вторая книга охватывает временной промежуток от кануна Русско-Японской войны до перестройки и постперестроечного времени. Господствующий вектор — по направлению к современности: эмиграция из России и возвращение в Германию. Тем самым вторая книга симметрична первой и в то же время переосмысливает её.
Далёкое прошлое насыщено большими, эпохальными событиями, действие развивается стремительно; это — история рода в целом, показанная через судьбу его основателей. Не случайно имя главного героя первой книги — Адам. В исторической части особенно ощутимы стилевые черты романа-мифа, романа-апокрифа, явственнее всего проявляющиеся в истории дуба, одноименного герою. Эта история трагически завершается во второй книге: «Старый Адам» гибнет в огне, знаменуя тем самым гибель цивилизации российских немцев.
Во второй книге основным событием становится возвращение рода Вагнеров в Германию. Всё, что происходит в «историческом» времени действия, — изменения законодательства Российской империи, ухудшающие положение колоний, крупномасштабная эмиграция в Новый Свет, Первая мировая война, Октябрьская революция, Гражданская война и голод 1920-х, коллективизация и раскулачивание — мотивирует новую одиссею. В то же время само возвращение подано в совсем иных тонах, лишено эпического звучания. Это насыщенные юмором, а порой и сарказмом, откровенно мемуарные зарисовки, в которых характеры и обстоятельства важнее событий, а сами события буксуют в бытовых мелочах.
Объективное и субъективное, порой предельно субъективное, сочетаются в повествовании так, что иногда трудно уловить грань между высказыванием персонажа и точкой зрения автора. И дело не только в том, что Арнольд Вагнер, главное действующее — и беспрестанно размышляющее, в романе ему отведена роль первого резонера — лицо «современного», перестроечного, пласта, безусловно, alter ego автора. Симпатии и антипатии автора легко восстанавливаются из самого сюжета и системы образов. Его идеал — тип крепко стоящего на земле, недоверчивого ко всему, что лежит за пределами эмпирического, трудолюбивого и честного, при этом предприимчивого и, что называется, себе на уме крестьянина. Немецкого бауэра или, по-русски, — мужика, крепкого телом и здорового духом, ибо «Жизнь на земле — там, где большая часть людей занята земледелием и скотоводством, а ремёсла лишь служат тому и другому — духовно развивает человека. Крестьяне издревле отличались от жителей городов. И хоть порою простодушие их вызывает насмешки недалёких людей, человек зрелой мудрости почувствует в них ровню себе и восхитится глубиною и жизненностью их суждений. А коль их дух здрав, то и тело без изъяна».
Таков Адам Вагнер — главное лицо первой книги, который словно бы представительствует от имени всего народа. Он — как герой фольклора — не исключение, но правило; образ его не столько характерен, сколько монументален. Таким и должен быть первый человек на девственной, только что сотворенной, земле.
Родовая черта, присущая всем без исключения Вагнерам и берущая исток в их прародителе — непрестанный поиск и сомнение. Деятельная и ищущая натура порой подстрекает его на поступки, непонятные односельчанам: не случайно именно Адам рискует отправиться в долгое и опасное путешествие, поселиться в неизведанной стране, представляющейся его соотечественникам сказочным пространством, где живут неведомые племена и поджидают незнаемые опасности; потеряв жену, в зрелом возрасте он женится на девушке, напоминающей покойную подругу, и его не очень-то заботит мнение колонистов — ни о том, что не кончился ещё положенный срок траура, ни о том, что нареченная — ровесница его дочери. И если молодой Адам старается объяснить близким свои поступки, убедить их поверить ему, то зрелый Адам к этому не стремится. Ему достаточно того, что он сам прозревает в своей душе: он знает, как глубока его тоска по почившей, знает, что никто не способен заменить её в его сердце, и потому никому не намерен демонстрировать это показной скорбью. Знает он также и то, что нужно жить дальше, что запасы любви в нём не истощились, что хватит ещё сил поднять новую семью и новое хозяйство; знает, в конце концов, что крестьянину в его повседневном труде не справиться одному.
Здравый смысл и привычка надеяться только на себя, самодостаточность отличают и всех потомков Адама — вплоть до Арнольда, во всём, будь то продажа оставшейся в России недвижимости или выбор школы для детей и языковые курсы в Германии, основательного и не удовлетворяющегося тем, что предлагают ему обстоятельства. Отсюда и уже упомянутое вагнеровское сомнение, коему подвергается всё: религиозные догмы, правительственные постановления, броские лозунги. Сомнение не касается одного: нравственных устоев. Главное слово в лексиконе Вагнеров — честность: это то качество, которое, по их мнению, в наивысшей степени присуще их народу, отличает его от других.
Чувствуется, что это глубочайшее убеждение и самого автора — несмотря на то, что этот постулат неоднократно опровергается ходом повествования. «Простоватый» Рома и вороватый Сережа и в Германии, и в России готовы «цапцарапнуть» то, что плохо лежит, будь то чужой велосипед или бензин простодушного соотечественника, остановившегося помочь на дороге. (Впрочем, автор объясняет это тем, что «Серёжа был немцем только по материнской линии, потому и воспитание его было лишь наполовину немецким — заповедь «не укради» он пропустил в детстве мимо ушей».) Общежитие аусзидлеров напоминает большую коммунальную квартиру совершенно в духе зощенковских рассказов –– с борьбой за лишние метры и порой нескрываемой завистью к тем, кому удалось «урвать» от новой (старой?) родины побольше. Да и сам Арнольд Вагнер в перестроечные времена без сомнения использует те возможности, которые предоставляет ему всеобщая неразбериха. Подразумевается, видимо, что таковы плоды суровой науки выживания, сполна освоенной поволжскими немцами в суровой школе ХХ века.
Но бросается в глаза то, что другим народам в праве поступать соответственно этим урокам в сборнике отказано. Больше всего достаётся, русским. Впрочем, русским –– да и другим народам, среди которых живут поволжские немцы –– уделено в эпопее не так уж много внимания: в основном это эпизодические персонажи, — вроде соседки Вагнеров по лестничной клетке, — и отрицательные их качества не столько демонстрируются, сколько неоднократно декларируются, проговариваются главными героями (качества эти –– вороватость, безалаберность, лень –– в общем, стандартный набор, сопровождающий образ «Иванушки-дурачка»). Те же иноплеменные герои, которые дорастают в обоих книгах до сколько-нибудь значительного масштаба, по-своему интересны и скорее симпатичны, нежели отталкивающи, а то и вовсе положительны: таков в первой книге марбургский студент, один из авторов первого русского разговорника для купцов Капитон Потапов, по воле судеб связанный с колонистами на всю жизнь (впоследствии он осуществляет ревизию, т.е. проводит перепись населения, опись имущества колонистов) — «Капитон Ипатьич почитал себя человеком добропорядочным, честным, одним словом, истинным христианином –– и пройти мимо несправедливости не мог. Ему одному обязаны были колонисты освобождением от частных зазывателей. Это он, минуя Канцелярию опекунства иностранных в Саратове, одно за другим строчил письма в Санкт-Петербург, обличая нечистые дела комиссаров. Благодаря Потапову в семидесятые все приватные колонисты стали коронными…» Такова во второй книге «вечная любовь» Генриха Трерина Майя, облик и история которой чем-то напоминает Лару из «Доктора Живаго». А одной из самых поэтичных вставных новелл эпопеи становится история о приемыше кочевников, немецком мальчишке из разоренного села, и его двух отцах, при этом отец-калмык Басан получился едва ли не ярче отца-немца Каспара Шнайдера. Немногими штрихами, прежде всего при помощи речевой характеристики персонажа, создает Иоганн Фохт-Вагнер этот образ. Его Басан поражает своей достоверностью; меньше страницы посвящено ему — а запоминается он прочно и встаёт перед глазами как живой: «Годы текли, как песок, пересыпаемый из ладони в ладонь. Жизнь хороша долгая, слова — короткие, часто приговаривал Басан; в конце долгой своей жизни такими вот короткими мужскими словами поведал он приёмному сыну всё, что знал о его родне. <…>
— Сказано предками: нет воина, не изведавшего печали. Моя печаль ко мне уже приходила: не было у меня сына родного –– небесные покровители послали мне тебя. Теперь вот второй раз пришла. Во лжи нет добра: не мог я дольше держать тебя в неведении. Не младенцем ведь ты был, когда проснулся в нашей кибитке. Многое понимать должен был, многое помнить. А память — она такая: потеряешь любимого друга — семь лет вспоминаешь, покинешь родину — до смерти не забудешь. Отпускаю тебя к роду твоему. Ты — мужчина, решай сам, что тебе делать. Поедешь вперёд — назад не оглядывайся, о тех, кого оставил, не думай. Сам выбирай, где твоя дорога. Что сладко и горько — знает тот, кто отведал, что близко и далеко — знает тот, кто побывал. Только знай, что я любил тебя и люблю как родного сына. — И, когда всадник вдали превратился в еле различимую глазом точку у самого горизонта, добавил: …и буду любить — даже там, в Небесной Степи».
Надо отдать должное автору: он не списывает полностью на «инородцев» трагедию немцев в ХХ веке. И с этим связана одна важная особенность системы образов.
Во второй книге именно исключения, единицы, яркие характеры, вне зависимости от того, входило ли это в задачу автора или случилось вопреки его воле, выступают на передний план. Мятежный Генрих Трерин со своей «любовью вечной», Майей, с литературно-философскими опытами и поисками социальной справедливости, приведшими его к марксизму, и его антагонист, «застёгнутый на все пуговицы» охранитель монархических устоев Николай Шеффер; подневольно отрекшийся от родителей Давид получились гораздо ярче и трагичнее тех представителей рода Вагнеров, которые продолжают «крестьянскую» линию. И дело даже не в том, что героев сложных, многоплановых, не однозначно положительных описывать проще, чем идеальных. Дело в том, что это отвечает правде времени, в начале ХХ века выдвинувшего на авансцену именно таких людей — творческих, по словам Льва Гумилева, «пассионарных», но в силу самой своей пассионарности противопоставленных народной массе с незыблемыми патриархальными устоями. И то, что основной акцент в сюжете второй книги падает именно на эти образы, изначально вносит в эмоциональную палитру эпопеи оттенок тревоги. Очевидно, что декларированная в первой книге самодостаточность колонистов, их отграничение от происходящего «во внешнем мире» дало трещину. Поволжская цивилизация пала не только под ударами извне; её коснулись общие для всего мира веяния. Внутри себя породила она будущих председателей комитетов бедноты, эмиссаров правительства во время раскулачивания, журналистов, благословляющих всё это и призывающих детей «отмежеваться» от несознательных родителей… Словом, тех, кто «до основанья» разрушил устои, о которых говорил некогда Капитону Потапову Адам Вагнер: «Наша общая культура, прежде всего, исходит от церкви, потому мы и не имеем отношений ни с русскими, ни со степными народами. <…> Наши успехи можно приписать исключительно трудолюбию, и ничему более».
Два разнонаправленных вектора двух частей эпопеи — не параллельные линии. Это вообще не линейное, а круговое движение. Как некогда Екатерина II пригласила в Россию жителей Германии, надеясь на обогащение культуры метрополии по той причине, что внутри неё появится своеобразный «остров», так и возвращение на круги своя — не бессмысленное возвращение в ту же точку, из которой был некогда осуществлён выезд. Это было бы бессмысленно. Но ни в истории, ни в повествовании Иоганна Фохт-Вагнера бессмысленности нет места. Поэтому финал книги — всё-таки не горящий дуб, не гибель крестьянского рода Вагнеров, а судьба их потомка и эпилог, заканчивающийся оптимистичными словами: «В настоящее время вернувшиеся на историческую родину немцы бывшего СССР глубоко внедрились в общественные, культурные, производственные сферы Германии. Они представительствуют и во многих земельных, краевых и городских парламентах. Их дети и внуки живут на РОДИНЕ.
Ну вот и всё, на этом пока и остановимся…»
26.05.2014
Лада Сыроватко, филолог, кандидат педагогических наук.