Нонна шла по проселочной дороге и не могла отделаться от ощущения, что попала в город детства. Те же одноэтажные кирпичные дома, крытые листовым железом под суриком, потрескавшиеся асфальтовые тротуары — из трещин выпирали корни деревьев, густые заросли разноцветных мальв и метровой высоты сероватая пыльная полынь у заборов.
И даже сами деревья на узких извивающихся улочках были таких же пород — акации с отцветающими кружевными гроздьями беловатых лепестков, адамово дерево, увешенное длинными тонкими стручками, чинары, только здесь их, конечно же, называли платанами, а не чинарами, и айланты, которые по-простому звались вонючками, — их листья, если потереть, пахли препротивно, но считалось, что они отпугивают мух и комаров.
Даже побелены стволы деревьев были точно так же, как это делали у них, в Ташкенте. Зачем каждую весну народ массово выходил на улицы с банками густо разведенной извести и старательно обмазывал ею все растущие возле домов деревья, сказать трудно. Кто-то объяснял это борьбой с вредителями, кто-то эстетикой. Нонне казались теперь нелепыми оба объяснения, хотя когда-то она увлеченно мазала деревья вместе со всеми.
Но сейчас Нонна была не в Ташкенте, а в небольшом приазовском поселке — на хуторе Керчик, правда, на современных картах он значился деревней Ставрово. А на письмах, которые она нашла у покойной матери, назывался колхозом имени Дзержинского.
Керчиком же его упрямо величали местные жители, так он назывался в далеких дореволюционных временах - по имени основателя хутора, обрусевшего турка.
Было жарко. Июнь в Приазовье оказался таким же душным и сухим как в Узбекистане. Так же над головой с криками проносились ласточки. Так же жухла без дождя на обочинах трава.
«Ласточки низко — к грозе», - вспомнила Нонна старую верную примету, тоже из ташкентского детства, и улыбнулась внутри себя. На небе, впрочем, было ни облачка.
Сама Нонна уже давно жила не в Узбекистане, а в Петербурге. Так давно, что некоторые считали ее петербурженкой. Хотя ею она не была — ни по рождению, ни по духу. Скорее всего, как невесело шутила в кругу друзей Нонна, она была тем самым безродным космополитом, с которыми когда-то усердно боролся усатый вождь.
В Ташкент ее предки переселились в конце девятнадцатого века из-под Воронежа. Была и такая кампания в истории государства российского. Добровольным переселенцам в Туркестан полагались многие льготы и немалые материальные блага.
Переселились ее предки в Азию и прижились, не в пример многим. И не уехала бы Нонна в Россию, если б не кончился Советский Союз, когда она — как и остальные русскоязычные, (так их звали в Узбекистане), в одночасье превратилась в колонизатора и оккупанта.
Нонна тяжело вздохнула. Ощущение легкости и погружения в детство оказалось обманчивым и быстро ушло, примерно где-то на втором-третьем километре пешего пути.
Нет, это было, конечно, не детство, когда можно было пройти с подружками с десяток километров до Теплых ручьев — нескольких ледяных, аж до зубовного скрежета, ключей возле старого военного аэродрома, или до озера Рохат — заброшенного карьера за городом, который заполнили водой и сделали местом отдыха горожан. Пройти, гомоня и грызя вареную кукурузу, заедая ее купленными в небольшой чайхане у дороги горячими лепешками, - и не заметить этих километров.
Ходить пешком, как выяснилось, Нонна совсем разучилась. Голову немилосердно напекло, а о косынке она не подумала. Сердце металось в груди, словно пыталось выбраться из клетки ребер наружу. Просто даже уже хотелось придержать его рукой. Ноги в плетеных босоножках на низком каблуке отекли, хотя это была ее самая легкая и удобная обувь, потому и надела в дорогу. Нонна подумывала, не сбросить ли босоножки и не пойти ли босиком? Останавливало одно — где потом вымыть ноги?
Хотелось пить. Бутылка минералки, которую она захватила, была давно выпита и выброшена в кусты — мусорных ящиков, как не высматривала, она не нашла. А тащить пустую стеклянную тару не хотелось, даже она казалась лишним грузом.
А тут еще эта дурацкая сумка. И кой черт дернул Нонну набить ее «литературой», так она про себя сейчас ехидно окрестила несколько сборников своих стихов, недавно вышедший альманах, где тоже были ее стихи, и женский глянцевый журнал, который брал у нее когда-то интервью.
На его обложке тоже была Нонна — улыбающаяся, уверенная в себе, с лицом, над которым долго работали косметолог и визажист. В вечернем платье от известного кутюрье, его ненадолго на нее надели в студии. В жизни она, конечно, такой не была. Серая моль — как однажды обозвал ее бывший муж, отец двух ее сыновей.
Выкинуть «литературу» как бутылку не хватило духа, оказалось, что жалко.
На хутор Керчик из Приазовья автобус, конечно, ходил, но два раза в сутки — утром и вечером. Можно было бы взять такси — не так дорого, допустимо при ее зарплате главного редактора. Но Нонне почему-то захотелось пройти эти двенадцать километров пешком. Ну вот и шла... Брела, ползла, тащилась. И хоть бы одна попутная машина.
Собственно говоря, история эта началась несколько лет назад. Со смертью старенькой мамы. Когда Нонна после сорока дней наконец-то решилась подступиться к ее письменному столу, не подозревая, что ждут ее открытия, которые, не то что перевернули жизнь, - нет, конечно, не перевернули, но бессонных ночей и нерадостных мыслей прибавили.
Среди маминых бумаг и конспектов, фотографий, почетных грамот, благодарностей и всякого рода ерунды, которую зачем-то несет через жизнь с собой каждая женщина, - засушенного букетика лаванды, крышки от китайского чайника, маленькой куколки без руки, поломанной ракушки: видимо, все это привязывалось к каким-то событиям и людям, - Нонна нашла завернутые в старенькую желтую многотиражку два письма.
Ей бы выбросить их, не читая. Сжечь. Но любопытство взяло верх. Почему-то она сразу поняла, что это не просто газета и письма, а часть истории ее семьи, тщательно оберегаемая от чужих глаз. И от ее тоже.
Мама всегда была неболтливым человеком. А о себе и вовсе ничего не рассказывала. Тем более что в последние годы жизни с дочерью почти не общалась. И не то что бы они были в ссоре, но, как говорила себе Нонна с невеселой иронией, разошлись во взглядах.
Виной тому была работа Нонны, и даже не работа, а род занятий, как это очень обидно звучало в устах мамы.
Любимое мамино выражение, которое Нонна слышала от нее часто:
- Порядочные люди идут в учителя, медики, инженеры. А кто не хочет зарабатывать на жизнь честным трудом, становится журналистом и писателем.
Самым непостижимым во всем этом было то, что мама жизнь без книг себе не мыслила, обязательно читала на сон грядущий, а ее домашняя библиотека была одной из лучших, что Нонна когда-либо видела. Начинал собирать ее еще прапрадед, тот самый переселенец.
Газет и журналов выписывалось в их доме столько, что они не влезали в почтовый ящик, и почтальонша вечно ругалась с мамой по этому поводу.
Но когда Нонна пыталась рассказать что-то маме о делах, поделиться удачей или неудачей, та поджимала губы и начинала махать руками:
- Не надо-не надо! И не говори! Я в этом ничего не понимаю! И слушать не хочу!
А потом обычно добавляла:
- Порядочные люди идут в учителя, медики, инженеры... - Далее — по тексту.
И быстро выходила из комнаты.
Мамы до пенсии была как раз-таки учителем. Физики и черчения.
А еще до того — инженером-строителем. В тридцатые-сороковые это было модно — идти девушкам в мужскую профессию.
Ушла мама в школу со стройки, где работала прорабом, когда родилась Нонна.
На долю мамы выпала трудная жизнь — как всему ее пережившему войну поколению. И в конце концов она вылепила себе образ благополучной дочки. У которой будет то, чего не было у нее самой.
После школы и института — обязательно аспирантура и кандидатская степень. Достойная работа в кругу образованных интеллигентных людей. Муж из хорошей семьи, дети, благоустроенная квартира, непременно летний отдых на Черном море. Заграничные моря советскому человеку были недоступны.
И где-то рядом доживает свой век она — счастливая бабушка. Вокруг нее — внуки, покой и уют. Такое небольшое и, как тогда считалось, мещанское счастье.
Его желала она дочери, а не голодного детства, парализованного после гражданской войны отца, полуразрушенного холодного жилья с клопами и протекающей крышей в глухой узбекской махалле, войны, когда она подростком работала в ночную смену на кабельном заводе, очередей за картофельными очистками и клеклым хлебом, пополам с отрубями.
Уже после войны - института впроголодь, подработки санитаркой в онкологическом диспансере. И единственной пары парусиновых башмаков, которые приходилось обматывать веревкой — чтоб не отвалилась подошва.
А потом еще и ребенка, рожденного вне брака.
И школы, где она работала на двух с половиной ставках и откуда приходила домой, вымотанная малолетними жестокими оболтусами.
Поначалу оно у Нонны, вроде, так и складывалось, как мечтала мама.
В детстве - английская школа, музыкалка, а еще - бассейн и кружок рисования в доме пионеров. «Все — как у людей», - говорила мама.
После школы с серебряной медалью были политехнический институт с красным дипломом, место ассистента на кафедре, где Нонну оставили сразу после защиты, сданный на отлично кандидатский минимум, научная работа, которая катилась как по маслу.
И к этому времени — уже семья. Все точно так, как хотела мама: приличный муж - внук научного руководителя и бывший однокурсник Нонны, и двое здоровых детей — Славик и Игорек, погодки.
А рядом мама — благополучная бабушка в благополучной семье.
Но... Где-то там наверху резвились однажды Мойры, греческие богини судьбы, если кто не в курсе. Им показалась эта ячейка общества необычайно пресной. И они добавили туда перчика...
Уже несколько лет Нонна жила двойной жизнью. Ни мама, ни муж, ни даже закадычная подруга не знали, что она пишет стихи. И давно публикуется — под псевдонимом. И уже вышел в свет ее первый сборничек — тоненький, под мягкой страшненькой обложкой, но все же настоящая книга.
Вот тут-то и разразилась семейная катастрофа. Нонне предложили возглавить отдел культуры городской газеты, взамен скоропостижно умершей пожилой писательницы.
К этому моменту вопрос, что главнее — кандидатская или литература, для Нонны уже не стоял.
Вечером за ужином, набравшись духа, она объявила маме и мужу, что уволилась с кафедры и завтра выходит на новое место работы — в газету. Положила на стол тот самый сборничек стихов.
Несколько минут за столом длилось молчание.
Первым от шока оправился муж. Он покрутил у виска пальцем, встал из-за стола, оставив недоеденной котлету — тревожный симптом, и вышел из комнаты, как следует двинув за собой дверью.
Мама горько заплакала и тоже вышла.
«Слава богу, дети спят», - подумала Нонна.
Муж вскоре вообще ушел из дома. После ее нескольких, вызвавших резонанс, публикаций и новогоднего огонька на телевидении, куда ее пригласили читать стихи, он собрал вещи и объявил, что не хочет всю жизнь быть бесплатным приложением к Нонне Бревадкиной.
- Ну стань тогда кем-то сам, чтобы я была приложением к тебе! - крикнула уже в гулкую пустоту их бывшей спальни Нонна.
Ушел он, конечно, не в никуда, а к женщине, которая, как оказалось, ждала от него ребенка. Так что, литературный демарш Нонны оказался мужу весьма кстати.
Мама после развода слегла в больницу с гипертоническим кризом.
А на разговоры о новой работе Нонны дома было наложено эмбарго.
Детям говорилось: мама ушла на работу, мама пришла с работы, мама поехала в командировку — и только. Чем конкретно занимается мама, не обозначалось.
Просто отверженная, будто торгую собой на панели, и дома боятся, что занесу сифилис, иногда с досадой думала Нонна.
Какую-то подрывную деятельность, видимо, мама и бывший муж, общаясь с детьми, вели. Потому что сыновья — будто сговорившись: и тогда, и когда выросли, не интересовались, где она работает, чем живет.
Младший был более толерантным и, вежливо послушав ее пару-тройку минут, если она, забывшись, вдруг заводила разговор о чем-то своем, под благовидным предлогом его прекращал.
Старший — с черно-белым характером, просто обрывал:
- Знаешь, мать, мне эти твои дела — по барабану! Это только твои дела! Извини!
Когда старший кончал школу и решался вопрос, куда ему поступать — в политех или лесотехническую академию, Нонна робко предложила: может, на филфак или в журналистику?
Славкины школьные сочинения стабильно занимали первые места на районных и даже городских олимпиадах, все-таки сказывалась некая гуманитарная наследственность.
Но он жестко закрыл тему:
- Дома одного сумасшедшего достаточно! - намекая, конечно, на нее.
Со временем Нонна привыкла, что для детей она — всегда только мать. Занимающаяся чем-то там, не то чтобы совсем уж непристойным, о чем в приличном доме не говорят, но уж точно никому не нужным. Ну, не повезло сынам с матерью, такая она у них! Родителей, как известно, не выбирают.
Мама умерла, так и не смирившись с потерей дочери для общества, как она полагала. Ушла быстро. Во сне. Но и в гробу лежала с обиженным лицом, непримиримо сжатыми губами. Нонна понимала — обида на нее, непокорную дочь, не оправдавшую надежд.
А потом Нонна, разбирая мамин письменный стол, наткнулась на те самые письма. А еще на пухлую канцелярскую папку с завязочками, на которой маминым «училкиным» почерком было крупно выведено — Нонна.
Каково же было ее изумление, когда она высыпала содержимое папки на стол. Это были ее собственные публикации и публикации о ней, которые мама, как оказалось, собирала все годы. Вырезки из журналов, газет, альманахов. Мелкие заметки были бережно вклеены в канцелярскую книгу, которая так и называлась: «Что пишут о Нонне». Писали, к счастью для мамы, по большей части благожелательно.
В коленкоровой общей тетради мама вела хронику ее выступлений по радио и на телевидении.
«Двадцать второе марта. Передача «Литературный вестник». Нонна рассказывала про семинар молодых писателей. Хвалила стихи какой-то Нины Крымовой.»
«Двадцать шестое декабря. Новости по городскому радио. Говорили о писателях, выступавших перед фронтовиками. Нонна тоже читала стихи».
«Третьего июня по телевидению в новостях сказали, что делегация писателей была в Чернигове. Показывали поездку и выступление Нонны. Она там была.»
На столе перед Нонной лежала вся ее творческая жизнь, за которой мама внимательно следила. Отмечала успехи дочери, наверняка, гордилась ими. Но никогда в жизни ни словом не обмолвилась об этом.
- Мама! Мама, почему так-то? За что? - выдохнула Нонна. - Разве это хуже кандидатской? Разве я мало работала?
- Зряплата! - потешался над ее гонорарами и над ней бывший муж. - Богема!
- Все писатели и журналисты — пьяницы и развратники, - вторила ему мама.
Бывший муж — бог-то с ним. Но - ты, мама?
Нонна почувствовала себя обокраденной.
- Почему мы никогда не могли поговорить об этом? - упрекала она покойную мать, кивая на рассыпанные по столу бумаги. - Почему ты собирала все это, таясь от меня?
Закусив губу и смахивая слезы с ресниц, Нонна перебирала лежавшие перед ней неровной стопой газетные вырезки. Доставала ту или иную публикацию, вспоминала давно быльем поросшие и позабытые даже ею самой дела, имена, события.
Пять строчек в газете о поездке писателей в Бухарскую область. А сколько за этим крылось. Сколько стыда натерпелась тогда Нонна. Она и сейчас невольно поежилась, вспомнив дурацкую ситуацию, в которую попала.
Ее привезли в отдаленную колхозную школу — выступать перед младшими классами. И тут оказалось, что школа эта - с таджикским языком обучения, и дети ни слова не понимают по-русски.
Нонна взбрыкнула, расшумелась, потребовала, чтобы ей немедленно дали машину и отвезли обратно. Но директор школы — невысокий пожилой таджик в плохоньком пиджаке и новой рубашке с жестким воротником, который натирал ему шею, завел ее к себе в кабинет.
- Дети очень ждали вас, готовились, не обижайте, пожалуйста, детей, они никогда не видели настоящего писателя, это очень бедный колхоз, сюда никогда никто не приезжает, не надо лишать детей праздника, - печально и тихо, как тяжелобольную, уговаривал он ее на ломаном русском.
И Нонна дала себя уговорить.
Да, ее действительно ждали, к ее приезду готовились. Стенки в разбитом физкультурном зале, куда стащили, наверное, все школьные стулья — старые, разномастные, были украшены самодельными гирляндами и флажками. Полы и окна чисто вымыты. Стол, за который ее посадили, накрыт куском красной хлопчатобумажной неподрубленной ткани. На нем стояла трехлитровая банка с розами и ирисами. Такие же Нонна видела в клумбе возле правления колхоза, куда ее сначала завезли и напоили чаем.
Дети сидели тихо-тихо: маленькие, едва дышащие, приклеенные к стульям фигурки. Только глазами хлопали. Смуглые мальчики в белых рубашках, с мокрыми приглаженными вихрами, девочки — в чистых скромных платьицах. Почти все — со звездочками, то есть, октябрята, самые маленькие, определила Нонна. Многие держали немудреные букетики — из того, что росло по дворам и на обочинах дорог.
Нонна читала им стихи, что-то рассказывала. А они, ничего не понимая, пожирали ее глазами. Им было неважно, на каком языке она говорит. Был важен факт — к ним приехал писатель из Ташкента. Примерно, то же самое, что инопланетянин. А когда она замолкала, хотя бы на полуслове — чтобы перевести дыхание, все начинали дружно хлопать.
Потом выступали сами: пели, танцевали. Дарили ей цветы.
Она тоже ничего не понимала, но кивала, улыбалась, благодарила: «Рахмат, болалар!» - и с трудом сдерживала слезы, ей было их жалко просто до боли сердечной.
И даже сейчас, держа в руках двадцатилетней давности газетную заметку о писателях, выступивших перед детьми тружеников хлопковых полей, Нонна почувствовала, как в горле вырастает ком. Что сталось с теми мальчиками и девочками?..
Вздохнув, она стала возвращать вырезки в папку. И наткнулась еще на одну: на собственное стихотворение, посвященное маме. Нонна помнила, что тогда ее попросили написать что-нибудь для газеты к женскому дню. На самом деле, стихотворение было посвящено матерям вообще. Но мама, видимо, поняла по-своему. Потому что рядом с двадцатью зарифмованными строчками было написано шариковой ручкой: «Спасибо, дочка!»
И вот тут уж Нонна разревелась по-настоящему. Главным образом потому, что мамы больше не было, и ничего нельзя было поправить.
А из писем, к которым Нонна приступила потом, немного отдышавшись, сполоснув лицо и выпив кофе, она наконец-то все узнала о своем отце.
Если честно, его отсутствие ее никогда особо не угнетало. Может быть, потому что она была девочкой. Возможно, сын переживал бы сильнее.
В раннем детстве ей было достаточно слов матери: он умер.
Потом на ее более поздние вопросы — как и от чего, мама скупо отвечала: от воспаления легких. Лекарств не хватало, и его не смогли спасти. Кем был папа? Тоже инженером. Простудился на стройке, на пусковом объекте.
Уже подростком Нонна начала соображать, что это — не вся правда. А, может, и не правда вовсе. А где же фотографии отца? Хотя бы одна. Где похоронен? Почему мама никогда не навещает его могилу? Кто ее вторые бабушка и дедушка? Да и вообще, где вся родня с той стороны?
Любые вопросы на эту тему «запирали» маму: она замолкала, и к ней потом было долго не подступиться.
Когда Нонна однажды решила пойти напролом и, блефуя, сказала, что знает — отец ее жив, мама, помолчав, обронила:
- Знаешь? Ну и хорошо...
И это было все.
Мамина сестра, тетя Люся, которую Нонна стала было тоже донимать расспросами, ответила честно:
- Если мама решит, что тебе надо это знать, расскажет сама. А я не могу. Я ей обещала.
Теперь в живых не было ни мамы, ни тети Люси. И ни та, ни другая ей так ничего и не рассказали.
Зато перед Нонной лежали два письма из приазовского колхоза имени Дзержинского — от той самой второй бабушки и от папиной жены. Очевидно, оба были ответами на мамины отчаянные письма.
Бабушка была сдержанна. Писала, что, если бы Нина была честной девушкой и соблюдала себя, не попала бы в беду. А теперь пусть пожинает то, что заслужила. Ребенок (это про нее, про Нонну!) не виноват в грехах родителей, пусть родится и растет здоровым, зла она ему не желает, но и родным не считает. Просит больше не напоминать о нем и о себе. У нее уже есть внучки, Любушка и Олюшка...
Нонна долго рассматривала тонкий тетрадный листок в линеечку, даже понюхала его. Почерк был на редкость красивым, письмо грамотным, даже запятые - на своих местах. Бабушка тоже была учительницей? Или библиотекарем? А может, работала на почте? Впрочем, почему на почте?..
Зато теперь Нонна знала, как бабушку зовут — Анна Георгиевна Ставрова. Вернее, как звали. Вряд ли она была жива.
Второе письмо пылало ревностью. Нонна физически ощутила ненависть, которой исходила та женщина к своей сопернице. Почерк - рваный, неровный, некоторые слова — потаскуха, сучка, тварь азиатская — были подчеркнуты с такой силой, что прорвалась бумага.
«И чтоб не смела больше ему писать, шлюха подзаборная! И подохнуть твоему змеенышу в твоей утробе!»
Нонна задрожавшей рукой отложила письмо. Перевела дух и отерла пот со лба. Злоба законной жены отца и матери его детей сквозь десятки лет резкой болью отдалась в виске. Убрать подальше! Немедленно порвать! Не видеть самой и чтоб никогда не увидели сыновья!
Нонна осторожно, словно бумажный листок был пропитан ядом — собственно, так оно и было, подняла его со стола и вернула в конверт.
Машинально — она еще не пришла в себя от прочитанного, стала складывать газету, в которую оба письма были завернуты, и вдруг отчетливо увидела в тексте фамилию - Ставров.
Посидев мгновенье, набрав в грудь воздуха и выдохнув резко, Нонна опять развернула газету, оказавшуюся заводской многотиражкой.
Это был репортаж с заседания товарищеского суда. Разбирали некоего Анатолия Ставрова, бригадира-монтажника, соблазнившего комсомолку, молодого инженера. Год выпуска газеты — тот самый, ее рождения.
«Приехав с бригадой на строительство завода, Анатолий Ставров умолчал, что давно женат и имеет двоих детей. Стал ухаживать за девушками. Да и они начали поглядывать на красивого работящего парня, гармониста и весельчака, особенно полюбилась ему одна.»
В газете была плохонькая фотография. Но как Нонна ни старалась, рассмотреть черты лица человека, стоявшего на сцене заводского клуба, она не смогла. Слишком мелко и расплывчато. Видны были худощавая фигура в рабочей робе, взъерошенный чуб надо лбом, угадывался упрямо вздернутый подбородок — и только.
Так вот кем был ее отец... Весельчак и гармонист. Бригадир монтажников. После разразившегося скандала он, видимо, вернулся домой, на Кубань.
Отчество, кстати, у Нонны было не Анатольевна, другое. Мама дала ей его наобум? Кто теперь сможет ответить на этот вопрос?
В Приазовье Нонна попала через много лет. Совершенно случайно. Почему-то тут — у черта на куличиках, вдали от центра, проходил газетный форум. Ее, к этому времени главного редактора газеты, пригласили выступить. Что ценно — оплачивали дорогу и гостиницу. Почему же не поехать? Никогда там не была.
А уже потом Нонна вдруг сообразила: ее отец был откуда-то из тех мест.
Стала пробивать по интернету.
Узнала много интересного.
Колхоза-миллионера имени Дзержинского давно не существовало. Вместо него остался маленький поселок, который носил теперь имя ее деда, погибшего на войне, — Ставрово. Правда, новое название не приживалось, народ упрямо именовал деревню хутором Керчик.
От Приазовья — рукой подать. Решение созрело моментально.
Жив отец — не жив, значения не имело. Было сначала просто некое смутное желание - посмотреть на те места, может, отыскать кого-то из родни. Как там звали ее сводных сестер — Любушка и Олюшка?
Потом недоброе чувство заворочалось в груди. В первую очередь, конечно, к отцу, которому никогда, за сорок с лишним лет, не пришло в голову узнать, что сталось с его ребенком. Здоров ли? Нуждается в помощи? Что сталось с женщиной, которая доверилась тебе и которую ты обманул? Да и знает ли он вообще, что у него родилась дочь?
То были другие времена, и можно теперь только догадываться, сколько пришлось выслушать ее матери, вынести косых взглядов, шепотков и кривотолков. Один товарищеский суд чего стоил, когда наизнанку, всему заводу напоказ, выворачивали сокровенное и потом еще печатали в газете. А эти жуткие письма?..
«Не пропали мы без тебя. Ни мама, ни я, твоя дочь. И внуки твои уже выросли и выучились, обзавелись детьми и семьями», - думала Нонна, шагая по проселочной дороге и перекладывая сумку из одной потной руки в другую.
Хорошо бы, конечно, чтобы отец был жив. Она покажет ему книги и журнал, может быть, даже оставит. И обязательно предложит деньги. Почему-то Нонне казалось, что этим она унизит его и свою родню сильнее всего. А потом она уйдет.
А если умер, познакомится с сестрами. Обе — простые деревенские бабы, скорее всего. Она попросит проводить ее на отцову могилу. Положит на нее цветы. И никого ни в чем не упрекать! Гордость и сдержанность, прежде всего. Вот я — а вот вы. Мне от вас ничего не нужно.
Какого-то плана, как искать незадавшуюся родню, у Нонны не было. Надеялась на удачу и авось. Но для начала надо найти какой-нибудь дом приезжих, есть же тут у них, наверное, такой. Умыться, вытянуть ноги на часок. Перекусить в какой-нибудь забегаловке. А там — видно будет.
Но искать никого и ничего не пришлось. Это были та самая удача и тот самый авось, которые никогда еще никого не подводили. Господин случай, каких не бывает в жизни, а только в кино.
Ей навстречу по пыльной дороге бежала стайка босоногих пацанов. Нонна даже приостановилась и чуть попятилась — ей вдруг показалось, что она видит Владьку, своего пятилетнего внука. Во всяком случае, у этого мальчишки торчали надо лбом те же самые соломенные вихры, просвечивали на солнце такие же оттопыренные уши и чернела родинка над правой бровью. И подпрыгивал на бегу совсем как Владька, кузнечиком.
Кажется, нашла!
Он подбежал к странной незнакомой тетеньке на дороге, которая уставилась на него, и тоже остановился.
- Здравствуйте! - поздоровался этот почти Владька по привычке деревенских детей здороваться со всеми взрослыми.
- Здравствуй!
- Тетя, а вы что, дачу ищите?
- Не знаю, может быть, и дачу, - проговорила она, соображая, что мальчишка дал ей повод, которого так не хватало. - Ну да, дачу.
- Айда к нам, мамка полдома сдает!
По пути Нонна узнала, что зовут его Сережкой. Учительница из Москвы, которая с внуком снимала у них обычно дачу, весной умерла, и полдома стоят этим летом пустыми.
Есть отдельный вход, кухня, умывальник, деловито объяснял он на ходу. Во дворе душ, гамак, до моря — полчаса, до озера — десять минут, а вишни в этом году — завались. Мамка как раз варенье варит.
- А вы одна снимать будете, или с детьми?
- Еще не знаю, - осторожно сказала Нонна.
- Лучше бы с детьми, веселее будет, - вздохнул он.
Минут через десять они вошли в зеленые ворота. Из конуры потянулась, гремя цепью, собака, гавкнула для порядка и полезла обратно — чужая шла с хозяйским сыном и тревоги не вызывала.
- Мамка! Я квартирантку привел! Дачу ищет! - крикнул вглубь двора Сережка.
Навстречу Нонне из-за сарая вышла немолодая загоревшая женщина в цветастом сарафане. Смахнула с носа капельку пота, поправила волосы, вытерла руку о подол и протянула Нонне:
- Люба.
Моя ровесница, если не старше, определила Нонна. И вдруг поняла — Любушка! Ее сестра!
Чуть не охнув, перевела глаза с женщины на мальчика. Сестра и племянник.
- Ну да, сынок мой младший, последыш, - истолковала по-своему ее взгляд женщина. - А все думают, я его бабушка. Ну так уж вышло... Сережка, и где тебя весь день носит? Кур-то покорми!
Через десять минут, посмотрев полдома, Нонна сидела в старом плетеном кресле под грушей и пила домашний квас. И наконец-то скинула босоножки.
Люба помешивала длинным черпаком варенье. Варила по старинке - в медном тазу на керогазе.
Она что-то говорила. Нонна кивала, даже не особо вслушиваясь в смысл.
Говорок Любин сразу выдавал в ней южанку, слова были круглыми, речь текла плавно, неторопливо, убаюкивала.
- Я смотрю, вы совсем притомились, - сказала Люба, присмотревшись к Нонне. - Надо же, угораздило, пешком в такое пекло от города идти! И с непокрытой головой! Себя не бережете! Может, полежите в доме — в холодке? - предложила она.
Нонна, улыбаясь, помотала головой.
- Вот если еще квасу нальете, скажу спасибо.
- Сережка! Нацеди тете кваску!
Она давно не чувствовала себя так покойно, как в эти минуты. Может, потому что и сад тоже был похож на их ташкентский двор? И каждая ее клеточка вспоминала сейчас давно ушедшее детство? Куры в курятнике, петух на заборе, собака в будке, розы вдоль цементных дорожек, Нонна даже помнила их названия — президент, супер-стар, глория дэй. Виноград по стенке дома, малина и заросли хрена у забора, водопроводная колонка, под которой в тазу полощется белье.
Или, правда, снять тут дачу? На все плюнуть, взять отпуск, привезти внуков?.. Ну, какой отпуск, какая дача, одернула она тут же себя. Дел на работе - невпроворот! Подписная кампания начинается. Нонна тяжело вздохнула.
Из дома вышел заспанный мужчина. Потянулся.
- Алексей, забери батю из баньки. И сам иди мыться.
Было заметно, что Любу привыкли слушаться с полуслова.
- Это - Нонна, дачу пришла смотреть, из Ленинграда, - мотнула она прической в сторону Нонны, не прекращая помешивать варенье и называя Петербург старым привычным именем.
Потом Нонне:
- Это - мой муж, Алексей. У нас сегодня банный день.
А Нонна застыла в этот миг в своем плетеном кресле, непроизвольно поджав пальцы ног и стиснув руками подлокотники. Почувствовала, как напряглась и отдалась болью в позвоночнике спина.
«Забери батю из баньки.»
Батя. Отец. Вот сейчас-то она его и увидит. Того, кто принес столько горя ее матери. Кто лишил ее своей любви. Она за разговором с Любой и кваском, убаюканная усталостью, как-то и забыла, зачем сюда пришла.
- Вы обратно автобусом? - спросила ее Люба.
- Наверное. А он когда идет?
- Да скоро уж, поспешить надо будет. Сережка вас проводит к остановке. Так вы как насчет дачи решили? Еще подумаете? Запишите телефончик... Звоните. Уж, наверное, этим летом сдать никому больше не удастся. Время-то прошло... Ох, гроза будет! Парит-то как!
Но Нонна ее почти не слышала. Закусив губу, она смотрела на дорожку, по которой возвращался Алексей, бережно ведя за плечи, почти неся, худого старика.
Правая нога его не слушалась и тащилась позади сама собой, царапая носком стоптанного башмака цемент. Он, как мог, помогал себе и Алексею костылем. Из приоткрытого перекошенного рта тянулась на грудь ниточка слюны.
- Инсульт перенес, еле поднялся, сейчас он уже ничего, а был совсем плохой, - тихо проговорила Люба. - А вишь, мыть себя не дает, всегда сам. С легким паром, батя! - повысила она голос.
Нонна почувствовала, что вся дрожит. Нагнулась, с трудом натянула и застегнула на распухших щиколотках босоножки. Перевела дыхание и поднялась.
- Алексей, давай его сюда, - командовала Люба. - Вы уже пошли? Сережка, проводи тетю! Ты где, Сережка?
- Здравствуйте, - сделала Нонна неловкий шаг в сторону отца, который, как оказалось, был намного ниже нее.
Он поднял к ней голову, сощурив выцветшие глаза.
Морщинистое лицо, воспаленные красные веки. Седая щетина на подбородке и щеках. Торчащие из разреза чистой неглаженой рубахи ключицы. Дряхлое, скрюченное болезнью тело.
«Красивый работящий парень. Весельчак и гармонист.»
Нонна испугалась, что расплачется. Ничего, кроме острой жалости, этот человек у нее не вызывал.
- Кто это? - скорее угадала, чем поняла его невнятный вопрос Нонна.
- Не волнуйся, батя, это дачница. Алексей, поднеси ему кваску. Сережка! Да где ты у меня?
- Не надо, я сама дойду, не заблужусь. Спасибо за квас! До свидания!
Она подхватила сумку и, пряча глаза, быстро пошла в сторону ворот.
Но видимо какая-то доля сомнений все же внутри нее оставалась, потому что Нонна вдруг остановилась, обернулась и спросила Любу:
- А как зовут вашего папу?
- Анатолием, а что?
- Да нет, ничего, я так... До свидания!
- Так позвоните мне! Записали телефон?
Через полчаса Нонна ехала в прогретом душном пазике в сторону Приазовья и старалась сосредоточиться на предстоящих делах. Но образ полупарализованного старика со слезящимися глазами и волочащейся беспомощно по земле ногой перекрывал все.
Зачем она сюда пришла?..
Чем и перед кем собралась хвастать?..
В конце концов, он дал ей жизнь. И надо быть благодарной просто за то, что она дышит, видит небо, солнце, траву, ссорится и мирится с сыновьями, балует внуков, пишет...
Обиды на отца за мать, за ее испорченную жизнь Нонна больше не чувствовала. Только злость на природу, которая сгибает молодого сильного человека, делая его немощным, больным и слабым. Почему? Кому так надо?
Вечером Нонна заказала в номер гостиницы коньяк и в одиночку с собою напилась.
«Мама была права, - бормотала Нонна, - все журналисты и писатели - пьяницы. Мама всегда была права. Да, права».
Но, видит бог, коньяк - это было сейчас единственное, что могло ей помочь забыться.
Утром она чуть не опоздала на самолет. Впрочем, рейс все равно задержали. Гроза все-таки началась.