Я боюсь, что у русской литературы одно только будущее:
её прошлое.
Е.Замятин, роман «Мы»
«После революции печатался мало, выступая как противник революции и представитель реакционных идей…», МСЭ, 1929
ЗАМЯТИН ЕВГЕНИЙ ИВАНОВИЧ (1884, г. Лебедянь Тамбовской губ. - 1937, Париж), писатель. В 1931 выехал за границу. В 1916 создал группу “Серапионовы братья”, куда входили Зощенко, Федин, Вс. Иванов, Каверин, Ник. Тихонов.
Государство… запрещало убить насмерть одного и не запрещало убивать миллионы наполовину.
Инстинкт несвободы издревле органически присущ человеку…
Болевые — отрицательные — слагаемые уменьшают ту сумму, которую мы называем счастьем.
Я спрашиваю: о чём люди — с самых пелёнок — молились, мечтали, мучились? О том, чтобы кто-нибудь раз навсегда сказал им, что такое счастье — и потом приковал их к этому счастью на цепь.
Душа – тяжелое заболевание.
Ведь желания — мучительны, не так ли? И ясно: счастье — когда нет уже никаких желаний, нет ни одного…
Е. Замятин, роман «Мы»
* * *
Замятин... рассказывает их (анекдоты) медленно, покуривая, и выражение у него при этом как у кота, которого гладят. Вообще это приятнейший, лоснящийся парень, чистенький, комфортный, знающий, где раки зимуют; умеющий быть со всеми в отличных отношениях, всем нравящийся, осторожный, - и все же милый. Я, по крайней мере, бываю искренне рад, когда увижу его сытое лицо.
_______________________
Был у меня в гостях Замятин, принес множество новостей, покурил и ушел, такой же гладкий, уверенный, вымытый, крепенький - тамбовский англичанин.
К. Чуковский
Евгений Замятин. Письмо Сталину (фрагменты)
Уважаемый Иосиф Виссарионович, приговоренный к высшей мере наказания автор настоящего письма - обращается к Вам с просьбой о замене этой меры другою.
Мое имя Вам, вероятно, известно. Для меня, как для писателя, именно смертным приговором является лишение возможности писать, а обстоятельства сложились так, что продолжать свою работу я не могу, потому что никакое творчество немыслимо, если приходится работать в атмосфере систематической, год от году все усиливающейся, травли.
Я ни в какой мере не хочу изображать из себя оскорбленную невинность. Я знаю, что в первые 3-4 года после революции среди прочего, написанного мною, были вещи, которые могли дать повод для нападок. Я знаю, что у меня, есть очень неудобная привычка говорить не то, что в данный момент выгодно, а то, что мне кажется правдой. В частности, я никогда не скрывал своего отношения к литературному раболепству, прислуживанию и перекрашиванию: я считал - и продолжаю считать - что это одинаково унижает как писателя, так революцию. В свое время именно этот вопрос, в резкой и обидной для многих форме поставленный в одной из моих статей (журн. "Дом искусств", No 1,1920), был сигналом для начала газетно-журнальной кампании по моему адресу.
С тех пор, по разным поводам, кампания эта продолжается по сей день, и в конце концов она привела к тому, что я назвал бы фетишизмом: как некогда христиане для более удобного олицетворения всяческого зла создали черта, так критика сделала из меня черта советской литературы. Плюнуть на черта - зачитывается как доброе дело, и всякий плевал как умеет. В каждой моей напечатанной вещи непременно отыскивался какой-нибудь дьявольский замысел…
…Вскоре разыгралась известная история с моим романом "Мы" и "Красным деревом" Пильняка. Для истребления черта, разумеется, допустима любая подтасовка - и роман, написанный за девять лет до того, в 1920 году, был подан рядом с "Красным деревом" как моя последняя, новая работа. Организована была небывалая еще до тех пор в
советской литературе травля, отмеченная даже в иностранной прессе: сделано было все, чтобы закрыть для меня всякую возможность дальнейшей работы. Меня стали бояться вчерашние мои товарищи, издательства, театры. Мои книги запрещены были к выдаче из библиотек.
… Всякое издательство, пытавшееся печатать мои работы, подвергалось за это немедленному обстрелу… Весной этого года ленин. отд. РАПП'а добился выхода моего из правления и прекращения этой моей работы. "Литературная Газета" с торжеством оповестила об этом, совершенно недвусмысленно добавляя: "...издательство надо сохранить, но не для Замятиных". Последняя дверь к читателю была для Замятина закрыта: смертный приговор этому автору был опубликован.
В советском кодексе следующей ступенью после смертного приговора является выселение преступника из пределов страны. Если я действительно преступник и заслуживаю кары, то все же, думаю, не такой тяжкой, как литературная смерть, и потому я прошу заменить этот приговор высылкой из пределов СССР - с правом для моей жены сопровождать меня. Если же я не преступник, я прошу разрешить мне вместе с женой, временно, хотя бы на один год, выехать за границу - с тем, чтобы я мог вернуться назад, как только у нас станет возможно служить в литературе большим идеям без рислуживания маленьким людям, как только у нас хоть отчасти изменится взгляд на оль художника слова…
Исключительное внимание, которое встречали с Вашей стороны другие обращавшиеся к Вам писатели позволяет мне надеяться, что и моя просьба будет уважена.
Июнь, 1931 г
К. Чуковский, так же пописывал письма Сталину. Например вот фрагмент из К. Чуковского (Прокурат)
Из письма Сталину в 1943 году
“...В стране образовалась обширная группа детей, моральное разложение которых внушает мне большую тревогу. Эти разложившиеся дети являются опасной заразой для своих товарищей по школе. Между тем школьные коллективы далеко не всегда имеют возможность избавиться от этих социально опасных детей.
… Для их перевоспитания необходимо раньше всего основать возможно больше трудколоний с суровым военным режимом. Основное занятие колонии - земледельческий труд. Во главе каждой колонии нужно поставить военного. Для управления трудколониями должно быть создано особое ведомство. При наличии колоний можно провести тщательную чистку каждой школы, изъять оттуда социально опасных детей и тем спасти от заразы основные кадры учащихся.
К. Чуковский