…Из одного из краткосрочных походов Алнум вернулся раненным. Много трофеев привезли воины: оружия, лошадей, рабов. Нескольких пленников Алнум приказал охранять отдельно и тщательнее. Кем они были?
… Алнум довольно долго смотрел на Хельгу, затем, понимающе, покачал головой. Подошёл к ней и обнял левой рукой, прислонившись всем телом и склонив голову к её волосам. Она будто бы попыталась воспротивиться, но через мгновение – смирилась и просто застыла, хотя и с опаской – всё-таки его правая рука была ранена.
Он поцеловал её в волосы и попросил:
– Не тревожься. Боли почти нет. Но ты прости меня за… меня. – Он отстранился и заглянул ей в глаза. Затем отошёл и отвернулся, задумчиво продолжил:
– Ты и так отталкиваешь меня… А если я … расскажу тебе всё, ты, я уверен, с омерзением вовсе отвратишься от меня. А я не хочу потерять тебя, Хельга. Я не могу лишиться тебя. И поверь, каждое мгновение моего отсутствия подле тебя, рождает во мне чувство ненависти к обстоятельствам. Я многое могу, но сломить тебя – для меня немыслимо. Поверь, о тебе, о твоём покое и счастье я буду молить и в момент моей гибели.
Он замолчал. Хельга молчала. Он медлил уйти. Она хотела, чтоб он задержался.
– Я могу пойти с вами?
Он задумчиво смотрел на неё, казалось, в его душе боролись несколько чувств. Наконец, он сказал, покачав головой:
– Хельга, думаю, не стоит. – И тише добавил, – после всего, боюсь, ты совсем разуверишься во мне.
– Отчего же?
– Я должен наказать тех, кто был мне неверен, кто встал против меня с оружием. Ныне я не буду милостив.
– Что ж, я попытаюсь быть непредвзятой. А, кроме того, степняк, чего я не видела в этой жизни?
Он молчал. Она спросила:
– Ты считаешь, что мне охота посмотреть на казнь, от того, что мне скучно? Смерть – не есть развлечение. Но понять или попытаться понять то, чем ты живёшь, чем дышишь, это скукота? Или ты отпустишь меня восвояси? Тогда мне незачем осваивать ваши обычаи и быт?
Степняк молчал, а Хельга смотрела на него с удивлением, казалось, что его мысли были очень далеко…
– Я слышал тебя, слышал, Хельга. Поступай, как считаешь нужным. Я приму это. – Он, словно рассеянный, вышел.
Хельга, подумав, накинула лёгкий плащ и также вышла. Она прошла к толпе, и, как та не была сера, хмура и плотна, Хельгу, узнавая, молчаливо пропускали. Она встала во втором ряду, среди немногих воинов, женщин, стариков, нескольких любознательных мальчишек и оказалась справа от Алнума. Она могла его спокойно видеть – люд не толкался, пока безмолвствовал.
Степняк-шаман сидел на небольшом возвышении, покрытом коврами. Поверх них была наброшена толстая серая ткань с неожиданным, красивым дымчатым отливом. Алнум был сосредоточен, всё его лицо казалось вырезанным из камня, губы плотно сжаты, глаза неподвижны. Только ветер шевелил волосы. Алнум сидел прямо, скрестив руки на груди, хоть его правая рука, всё так же, была на перевязи. Его поза казалась строгой, да, он был сосредоточен, но не напряжён. Хельге почему-то представилось, что только безумец может выступить против такой мощи. А ведь выступали, бунтовали и… снова покорялись.
Вдалеке послышался шум, постепенно толпа расступалась, в образованный круг выступили около пятнадцати человек, окружённые воинами-степняками. Почти все пленники шли понуро, опустив головы. Для Хельги было немного удивительно, как такие разные люди оказались в одинаковой ситуации. Хотя… В этой жизни и не такое случается.
Первым, внимание Хельги привлёк высокий, плечистый, но обрюзгший воин. Хотя, нет, будто и был он облачён в военную одежду степняка, она ему не шла. Хельге показалось, что тому ближе иная одежда, что подчеркнёт обличие мелкого торгаша. Годами, казалось, он был не так стар, около пятидесяти лет, возможно, чуть моложе. Сдавалось, что он рвался быть первым – ершисто поглядывал по сторонам, выдвигал вперёд плечо, руку, первым ступал. Но затем – словно провал – он оглядывался и тут же прятался за спины других. Его взгляд маленьких, свиных глаз на рябом лице пугал, с такой невероятной злобой и презрением он поглядывал по сторонам. Да, он не смотрел, он поглядывал. И было непонятно, в своей озлобленности он презирает окружающих, или то был искусно спрятанный страх. Его рябое, одутловатое, плохо выбритое лицо с резко опущенными носогубными складками, ожесточённое лицо, поджатые губы, не одного человека, из присутствующих, заставили поёжиться.
Вторым был среднего роста, крепкий вельможа. Одет он был богато – видимо знатен. Что о нём можно было сказать? Было видно, что по своей сути – это достаточно мягкий человек, наверняка легко поддавался чужому влиянию. Светлые его волосы были убраны с лица кожаным ремешком прекрасной отделки. Дорогая, тонкая рубашка, роскошная куртка с элементами военной экипировки. Вроде всё при нём. Но уверенности в его фигуре не было. Нет, не хотела бы Хельга пойти с таким человеком на опасное дело.
Рядом с мужчиной жался мальчик лет десяти – одиннадцати. Его лицо, ещё не испорченно пороками, не приученное угодливо кривить губы, вызывало сострадание. Его глаза были наполнены слезами, но изо всех сил он старался не выказывать своей тревоги. Он исподволь, рукой, искал руки отца, что временами, крепко пожимал её, успокаивая мальчика. Тот был строен, даже худ, с вытянутым лицом, такими же худенькими руками, что выказывалось тонкими кистями с длинными пальцами. Он не был похож на обычных мальчишек, совсем не было задатков драчуна.
Это был не единственный ребёнок в толпе. Тут же был невысокий, но крепенький мальчик с глубокими светлыми глазами, соломенными волосами. Его круглое личико не портили красные от вытертых слёз глаза, резко опушенные уголки рта, припухший нос. Нет, этот мальчик был противоположностью предыдущего. Будущего задиру выказывал давнишний шрам справа, на щеке, множество царапин на руках, оторванный рукав рубашки. Рядом с ним стоял высокий рослый юноша лет пятнадцати – шестнадцати. Он старался выглядеть спокойным. Его, также широкое лицо, было привлекательно. Чёрные брови широко разлетались над светлыми глазами, однако, единственным неприятным моментом было то, что он прятал глаза, он не смотрел в глаза, хотя его очи, казалось, могли заглянуть в самую душу. Он был одет воином, добротные латы, боевой пояс…, но его облачение смотрелось на нём несколько великовато и оттого – он казалось немного смешным.
Оба мальчика старались держаться ближе к хорошо сложенному, рослому, не худому, но жилистому воину. Вероятно, это был их отец. Его лицо было привлекательно, оно располагало своей мужественностью, некоторой суровостью. Но Хельге показалось, что не было в нём одержимости. Что же привело его сюда, что заставило рисковать жизнями сыновей, если они таковыми ему доводились? Признаться, Хельге было искренне жаль воина. Он не подходил в друзья к первым двум мужчинам. Среди военной фальши он был лишним.
Ещё один мужчина был одет средним достатком. Нельзя было определить его социальный статус, поскольку облачен он был достаточно посредственно, однако среди элементов его одежды было несколько вещей, которые смотрелись несколько вызывающе. Большая брошь, богатый пояс для меча и прочее. Он был не высок – не низок, не толст, не худ. Он не был лысым, но его курчавые седоватые волосы представляли некогда, видимо, достаточную шевелюру. Его руки не были перетруждены, но и холёными не были. Его несколько припухшее лицо скорее, выдавало в нём человека, что злоупотреблял алкоголем, что не приветствовалось у степняков. Его угодливая, смазливая улыбочка, достаточно скоро вызвала у Хельги отрицание. Человек стал ей неприятен. Хотя, если говорить о нём в целом, можно было сказать, что он – никакой.
Следующий, высокий воин, казался просто великаном, с резкими чертами лица, но чудилось, что его военные подвиги были в прошлом. На смену крепким мышцам пришёл не в меру отложенный жирок, дряблое лицо вызывало недоумение – как до этого можно было опуститься, имея такие задатки?
Остальных пять или шесть воинов Хельга осмотрела лишь бегло – на вид то были типичные головорезы, и может не у всех был зверский вид, но все они были крепко сбиты, имели цепкий взгляд с прищуром, выказывавшим презрение ко всем, кто здесь находился. Хельге даже показалось, что она считают, что их не должны судить здесь, ибо они выше суда человеческого. Хотя, Хельга полагала: если совершал преступление против людей, захвачен людьми, то и отчитываться должен перед людьми.
Некоторые из пленных были ранены.
Хельге, на тот момент, нравилось поведение Алнума. Он не выражал никаких эмоций, но и взгляд у него не был равнодушным, презрительным. Он смотрел внимательно, время от времени поглядывая на окружающих его людей, как бы ища у них поддержки, он прислушивался к разговорам, выкрикам. Он не хмурился, не улыбался, но внимая окружающим, был глубоко в себе. Казалось, он сравнивает внешние волнения толпы с теми, что были ныне у него в душе.
Наконец Алнум поднял руку и постепенно гомон стал стихать. Он наклонился чуть вперёд, опираясь левой рукой на колено, проговорил, не вставая:
– Вы все знаете, о мой народ, что ныне нами были захвачены изменники, что вероломно нарушили клятвы верности, которыми были связаны с вами многие десятилетия. Кроме них – удалось пленить тех, кто, ведомый богатыми дарами, склонял наших друзей к изменам. Все они были пособниками убийц ваших братьев на западе наших земель. Также, удалось взять нескольких скимитов – тех, кто купался в крови ваших братьев.
Что ж, Алнум молодец. Племенная речь. Сейчас публика вынесет тот приговор, который был нужен ему. Хотя, если он прав, то какая разница? Народ, однако же, будет чувствовать, что причастен к великим событиям, а не только безропотно ожидает решений своего вождя. Мудро.
Но выступил тот, что Хельге показался первым – Торгаш, как она его про себя назвала. Презрительно он посмотрел на Алнума, и, не обращая внимания на толпу, напыщенно спросил:
– Я подданный иного властелина, не твой, степняк. На каком основании ты, шаман Алнум пленил меня? Меж нашими народами – договор о выдаче преступников. Если я преступил закон на твоей земле, то хочу быть судимым на своей.
– Я позволю себе нарушить этот закон. Так же, как и ты, приехавший сюда мирно торговать, но подстрекающий моих подданных к измене. Ты же не будешь отрицать, что принимал плату от твоего повелителя за распространение среди моих людей ценностей твоего господина? Что кормил из своих рук тех, кто, переодевшись в одежды моих воинов, грабил и убивал людей приграничных селений на твоих же землях? Твоего народа, тех, в ком течёт единая с тобой кровь? Поостерегись. У меня есть тому письменные доказательства.
Торгаш хотел что-то сказать, но махнул рукой.
Алнум оглядел своих людей:
– Кто хочет сказать?
– Да что там говорить? Смерть предателям! Смерть изменникам! – Криков было так много, что в голове Хельги звучало только сплошное «Смерть».
Нет. Насколько Хельга сумела узнать окружающих – они не были в своей сути кровожадны, если таковые вообще попадались в те непростые времена. Хотя, повторюсь, времена, обстоятельства, да и наверно, люди – всегда одинаковы. Даже бывалые, уважаемые, и Хельга знала – умудрённые (сама не единожды спрашивала у них советов), воины в исступлении выкрикивали то слово.
Для пленников, возможно и не ожидавших такого накала страстей у толпы, стало очевидным, что то был конец. К пленникам потянулось множество рук людей, жаждавших первыми вцепиться в плоть, волосы жертв. Самый младший мальчишка в ужасе закричал и спрятал лицо в объятиях отца, что подхватил его на руки. Старший сын воина прижался к его спине. Средний, по возрасту, мальчуган в ужасе оглядывался, крепко сжимая руку отца, но старался сдержать слёзы.
Его отец выступил вперёд и что-то пытался сказать Алнуму, но его не было слышно.
Алнум поднял руку, толпа потихоньку примолкла. Алнум заговорил:
– Люди, я прошу выслушать Пласина.
Волна ярости понемногу отхлынул. Что же такого скажет этот изменник? Гнев постепенно перерастал во внимание и интерес.
Тот «воин-не-воин», заговорил, мягко, проникновенно, у него был очень красивый голос. И хотя говорящий не заикался, чуть слышное дрожание голоса, его бегающие глаза, дрожащие руки, которые он не знал куда девать, опускали его речи до уровня униженно-просящего. Как по мне, я, наверно, всё же был склонен считать его трусом. Речь его была переполнена страхом, я не ощущал в ней воинской хитрости, или, хотя бы – намёка на равноправие:
– Алнум, я совершил проступок, ты совершенно точно подметил. Но… Я не хотел… – При этих его словах, Алнум-степняк досадливо махнул рукой и отвернулся. Но просящий поспешно продолжил:
– Я знаю…, знаю. Но умоляю, заклинаю тебя памятью матери этого мальчика, не губи хотя бы его жизнь. Ведь ты всегда был справедлив, ты не допустишь гибели невинного дитя…?
Он не успел договорить, когда Алнум резко встал, и гневным, отрицающим жестом прервал речь просящего. Он сделал несколько шагов к тому и, пытаясь заглянуть ему в глаза резко, зло, даже с ненавистью спросил:
– А ты бы пощадил моего сына, моё дитя? Тебя, окружившего себя льстецами чужеземными, спрашиваю? Тебя, кто так хорошо спит под сладкие речи, чья рука слабеет под мягкими речами предателей, вопрошаю? А мою жену, – Алнум резко взмахнул левой рукой и, не глядя, указал на Хельгу, вокруг которой мгновенно образовался небольшой полукруг, – пощадил бы ты мою женщину, мою жену, мать моих детей…? Пощадил бы? Как ты относишься к людям – на то и рассчитывай!
Алнум резко выдохнул и сжал кулаки. Замолчал. Молчали и окружающие степняки. Мне показалось – поражённые внезапной вспышкой гнева своего хозяина. А пленники – наверно от страха, ужаса. Даже самые скептически настроенные внезапно стали такими тихими и незаметными, как будто даже меньше ростом.
Подняв голову, Алнум оглядел присутствующих и с достоинством вернулся на место. Он молчал, переводил взгляд медленно, с одного пленного на другого. Казалось, он изучал их снаружи, но видел их нутро, будто вынимал душу, перетряхивал всё залежалое, отворял все двери, дверцы, тщательно, но, скоро пересматривая все, что там имелось. На некоторых – его взгляд задерживался ненадолго, мне даже казалось, что ровно настолько, чтоб открыть одну единственную дверцу и мельком всмотревшись в запылённые уголки с кружевами серой паутины – с грохотом и пылью захлопнуть в недоумении дверь – насколько же скудной и бедной была та душонка.
Но некоторые – были не так просты. За личиной простого воина, лихого, но тупого рубаки скрывалась не одна потаённая дверца. И не только пауки там обитали – во множестве плодились черви злобы, ненависти, жадности, наглости, низменности поступков, коварства и прочее.
Понемногу нарастал гул голосов – люди переговаривались, перешёптывались, толкали друг друга, подзадоривая, порой – спорили. Некоторые выкрики уже относились к Алнуму – взывали к его воле карать преступников. Но Алнум молчал долго. Наконец, он встал, поднял руку и, обращаясь к людям, заговорил:
– Послушай меня, мой народ. …Эта победа, пусть и небольшая, позволила нам разорить логово заговорщиков. В этом – немалая победа моих воинов, а также тех, кто обеспечивал нас, помогал, кормил и выковал наше оружие. Я хочу, дабы вы все решили судьбу захваченных пленников. Но прошу у вас, позвольте мне самому определить наказание для Пласиса и его сына, Хоринея и его сыновей, а также – для Пирамиса.
Послышались выкрики:
– О чём говоришь Алнум? Конечно, решай! Что сильная рука без мудрой головы? Конечно, ты имеешь право! Давай! Мы доверяем! А что решать – смерть предателям! Забирай их жизни!
Алнум поклонился и вновь сел. Широко махнул рукой, передавая жизни основной массы пленных на рассуждение людям.
Я не любил таких моментов. Что толпа готова сделать с безоружными? Особенно, если орава горит ненависть, пусть и праведной? Всегда ли мера наказания соизмерима глубине вины?
Как …тот, кто много видел и испытал, могу с уверенностью сказать – конечно нет. Никогда не поставлю знака равенства. Наказание, облегчённое финансами – всегда смягчает вину. Но накопленный гнев – всегда глубже вины. Я не любил таких моментов.
Те, чьи жизни были откуплены покуда просьбой Алнума, лишь с ужасом наблюдали, как волна ослеплённых яростью откатилась, поглощая и унося пленённых. Их смерть была ужасна.
…Оба ребёнка плакали, старший мальчик в ужасе схватился за руку отца.
Взгляд шамана Алнума был устремлён в одну точку, что лежала примерно посредине, между ним и его пленниками. Прошло много времени, прежде чем люди начали сходиться. По большому счёту здесь сейчас – большинство состояло из женщин, пожилых, и подростков. Постепенно начали подходить воины. Понемногу стали звучать вопросы, обращённые вначале к людям, стоявшим рядом, тут же в толпе. Но вскоре – они относились уже к вожаку Алнуму:
– А что будет с этими? Этих тоже в расход? Но почему он их оставил? Что, подарит жизнь? Сколько же они крови нашей попили? А скольких загубили…
Пленники жались друг к другу.
Наконец Алнум стал и заговорил, очень тихо, но и его первые слова стали слышны – шум, ропот, гомон сразу же утихли.
– Я много раз прощал тебя, Пласис. Ты помнишь. – Тот стоял, нагнув голову, прижимая к себе сына. Алнум продолжил. – Это решение даётся мне очень непросто, поскольку я иду против своих убеждений, против самого себя, и, уверен, против воли моего народа. …Я …оставлю тебе жизнь. …Оставлю тебе жизнь, ибо ты мой родственник и только памятью моей сестры, матери твоего сына, я скреплю своё нынешнее решение. Я оставлю тебе жизнь и оставлю тебе власть…, – Хельга поёжилась, когда услышала недовольный ропот окружающих людей. Но Алнум оглядел всех грозным взглядом, и гомон мгновенно затих, – …но твой сын, которого ты, несмотря на всё твоё ничтожество, знаю, очень любишь, останется у меня. Я определю его отроком в мой отряд юных воинов.
Хельга отметила, как Пласис невольно отпустил руку мальчика и едва отстранился от него, в то время как его сын пытался обнять отца обеими руками.
– Ты Хориней, предал меня не по своей слабости, а, считая, что дни мои сочтены. Ты не пришёл ни на помощь мне, ни удостоверился в моей гибели. Ты убил моего посланника, того, кого я послал к тебе с вестью о моей слабости. И ты не колебался. Я приговариваю тебя к рабству. Ты будешь заклеймён, и дни твои пройдут в презрении, стыде. Но твоему старшему сыну я жалую всё то, чем владел ты прежде…
– …Ты думаешь, что я приму из твоих рук ту власть, что ты вырвал из рук моего благородного отца, смелого воина? – Глаза молодого воина, Малинека, старшего сына Хоринея, горели яростью, кулаки были сжаты, красивое лицо перекосила ненависть.
– Примешь, и со временем возблагодаришь, ибо дальновидности в правлении твоего отца не было даже на мизинец. Ибо смелым и предусмотрительным его едва можно назвать, поскольку он должен был удостовериться в том, что я не поднимусь, не разорву кольцо окружения, …ибо поддавшись всеобщей панике – покинул поле боя. Но разве ты не был там? Разве не уговаривал отца повернуть мне в помощь те резервы воинов, что хоронились у вас в тылу, по центру?
Молодой воин сник.
– Ты примешь. И верю, будешь служить мне, как прежде, на основании договора, верно служил твой отец, а ещё ранее – твой дед – моим предкам. Ибо я оставлю твоего брата также у себя. И поверь, он станет и тебе, и мне – надёжной подмогой и опорой. Ибо, едва заклеймив, я отдам в твой стан твоего отца. Ибо… тень смерти уже стоит у него за спиной, ибо жить он будет недолго… Ведь правда, Хориней, давно ли терзают тебя те боли в правом боку? – Это спросил он совсем тихо, но слова те были слышны далеко.
Хориней долгим взглядом посмотрел на Алнума и медленно преклонил колено, покоряясь его воле. Его младший сын обнял его за шею. Старший – отвернулся. Вновь к нему обратился Алнум:
– Малинек, ты достойный, пусть ты юн, но я верю в тебя. И твой отец, пусть и заклеймённый моим презрением, станет тебе опорой в его последние дни.
Шаман Алнум обратил свой взгляд на Пирамиса, что Хельга, про себя, прозвала Торгашом.
– Ты же – будешь подвергнут жестокой каре. Не за то, что хотел выгоды своему господину, ибо это – преданность. Не за то, что обманывал меня, ибо это – хитрость. Не за то, что пытался подло убить меня, ибо и это – военная предусмотрительность. А за то, что, совершив множество гнусностей – ты попался. И я раздавлю тебя, как овода, для которого пить кровь – жизненно необходимо, но который был недостаточно быстр, ловок и попался. И пусть меня считают жестоким, пусть клеймят несправедливым, я позволю себе это. И пусть вслух говорят, что я был немилостив к тебе, но поверь, даже твои хозяева вздохнут с облегчением, и в душе возблагодарят меня за то, что убрал с их пути столь мерзкий и дурно пахнущий сор. Ты предавал всех, служил всем, унижал всех, насмехался над всеми, ты, не жалея людей, обманывал их, будучи прекрасно осведомлённым о жестокой судьбе обманутых, вёл их на погибель. Я проклинаю тебя… Проклинаю и весь твой род. Проклинаю…
Все, поражённые словами шамана, молчали.
Наконец Алнум подал четверым воинам характерный знак. Пирамиса схватили. Он, оглушённый обвинениями, не сопротивлялся. Он молчал даже тогда, когда его начали привязывать к четырём диким лошадям, каждую из которых держали по два сильных воина. И лишь когда их отпустили, раздался его полный ужаса и боли крик.
Хельга словно очнулась и, с трудом, пробившись сквозь безмолвствующую толпу, поспешила скрыться в шатре.
…В тот день Алнум не вернулся. Весь вечер он пробыл с воинами, решая накопившиеся вопросы, а когда стемнело – ушёл прочь от стана. Вернулся лишь под утро, и, кутаясь в плащ, встретил рассвет у костра.
(отрывок из романа «Три истории от Ангела-Хранителя. История первая. ХЕЛЬГА. ЖИЗНЬ РЕШАЕТСЯ ЗДЕСЬ И СЕЙЧАС»)
2015