Абакан

Власов Тихон
      Мы очень долго были одни в тайге,  и вдруг я поймал себя на мысли, что в окружении людей я чувствую себя неловко.  Абаза, медвежья голова по-хакасски, так назывался этот маленький поселок шахтеров. Это был первый населенный пункт по  пути Абакана, большой сибирской реки, берущей начало в  малодоступных районах Западных Саян.
      Мы стартовали из Алтая, по диким таежным местам, совершенно без троп, полагаясь только на карту. Высоченная трава – « медвежья колбаса» - больше человеческого роста, внизу у подножий гор и завалы из кедров  вверху, у вершин гор. Чувство хрупкости человеческой жизни, её слабое,  словно воробьиное начало – выпорхнет, не поймаешь.
      Ночи, полные чего-то звериного в человеке, животной чуткости слуха. После тяжелых дневных переходов засыпаешь стремительно, но вдруг  понимаешь, что крадешься между сном и явью. Ты вроде осознаешь,  где находишься, слышишь шум воды. Сколько раз зарекались не стоять у ручьев – прямая дорога в сумасшедший дом, но избежать этого не удавалось никогда, тайга была, как венами переполнена ими. Слух не спит, он тщательно пытается разделить звуки ночной тайги; бурлящая по камням вода, шум ветра в деревьях, писк сеноставок и, то, что может принести опасность; осторожную поступь медведя или человеческие шаги.  И те и другие весьма опасны в этих удаленных районах.  Слышится чья-то невнятная речь, кто  то разговаривает, рядом, у входа в палатку. Я пытаюсь разобрать слова, кажется, совсем  близок к тому,  чтобы разгадать смысл их сговора, сейчас пойму их план, а уж потом буду действовать. Черт! Это горный ручей  бормоча бьется о камни. Рассвет придает сознанию немного ясности,  можно, наконец, успокоиться и  поспать.
      Утром, стряхнув окончательно мир тревожных видений, я размышлял о древнем человеке. Собственно у меня не было особенного основания разделять его и себя, он был моим прошлым, а я его будущим. Просто что-то осторожно показало мне краешек ночи,  увиденной сознанием кроманьонца; нет ничего определенного, нет названий и имен, но это нечто присутствует рядом, имеет душу и пытается заговорить с тобой. Нет никакой возможности установить контакт с этой странной жизнью приникающей к тебе по ночам, но ощупью ты пытаешься наладить соприкоснование с этим «нечто»;  выявить путанные связи между снами, событиями и своими действиями.
      Надо было идти; мы гасили костер  не заливая водой, огонь не любит воды, не возвращались за забытыми вещами -  тайга забрала. Обросли суевериями как днище корабля ракушками, боялись пошевелиться среди нагромождений надуманных примет.  Практической пользы от этого не было никакой, но в целом, пусть нелепо,  мы старались продемонстрировать уважение. Кому? Видимо  тем, кто шептал свои заклинания ночами у ручья. Или тому,  чей рев с гулом несся по ущелью, заставляя тревожно крутить головой и разводить огромный костер. Очень скупо мы обсуждали эту тему,  но она оживала самостоятельно, когда все хором указывали на нарушения многочисленных и нелепых табу. Христианство освободило человека от этой пугающей возни с заклинаниями духов, дало возможность вздохнуть свободнее, но и оторвало от чего-то такого, что позволило ему вообразить свою отделенность от природного начала всего живого. То есть, отвлеченным  умом  то он понимает, что такая связь есть, но непосредственно – смутно.
      Человек редок в этих горных районах, следы его быстро скрывает трава. Тропы обозначаются затесами на пихтах и кедрах; от одного всегда виден следующий,  но это теоретически, на деле этот пунктир различить было трудно. Тени прикрывали метки, слезы смолы затягивали раны на деревьях. Ошибки стоили дорого -  блужданья и иногда отчаянье. Часто встречались маральи тропы, у путника неискушенного  возникало сильное желание пойти по этой уверенной, торной дороге, не продираясь сквозь заросли и завалы. Но и здесь была обманка, тропа упиралась в громадный красноватый ствол кедра и вдруг рассыпалась множеством мелких, тающих дорожек, и  лишь подвернутые вверх серебристой зеленью листья бадана указывали их угасающий пунктир. Олени разбрелись, чтобы собраться где-то вновь,  прервав этим всю человечью логику – тропы куда-то ведут.  Мы коснулись самого начала рек, слабых, едва рожденных ручьев, разросшихся до гремящих и опасных потоков у впадения в Абакан, но нет свидетелей их жизни, человек тут только гость. Разве что легендарная Агафья Лыкова единственный постоянный жилец в этих антропологических пустынях.
      Потом  мы плыли по реке, среди синих лесистых гор, временами были видны «гольцы» - участки свободные от леса, альпийские луга, тундра и снег. Хотелось птицей взметнуться туда, к этим вершинам, осмотреть долины и перевалы. Что  там за неведомые пространства?
Зелено-голубые таежные панорамы так невесомы, наполнены воздухом и светом. Как театральная кулиса смотрятся они, выплывая волнами одна за другой, постепенно голубея с удалением, самые далекие совсем сливаются с небом. Кажется, что там, за этими таинственными охранными грядами хребтов кроется нечто загадочное и итоговое для человека , да и людей в целом. Но, глядя на провалы между ними, угадываешь сложности переходов рек, многочисленных болот и осыпей, лесных завалов.  Становится тревожно, возникают  сомнения в силах и желаниях. Зачастую только невозвратность пути толкает вперед.
      Кедровая тайга днем нагревается на солнце, и сильный запах хвои, очень особенный  распространяется в воздухе. Ты никогда к нему не привыкаешь, всегда отчетливый и яркий он тянется вместе с нами вниз по реке
      Абакан,  скатываясь к Енисею, набрал силу, располнел и умерил скорость.  Протоки его создавали лабиринты между островов,  мы пугались,  что заблудимся, хотя  умом понимали – нелепость. Горы  расступились, впереди вдруг замаячило много «цивилизации», целый автомобильный мост.  Мы давно вели кулинарный беседы, верный признак кончающихся продуктов, близость магазина всех воодушевила.
      У моста мы стали, вытащили отсыревший катамаран, почти двести километров он нес нас на своих упругих боках. Теперь его гондолы  лежали на берегу как  пара огромных моржей. Слышен был  звук автомобилей, и после скупых таежных звуков, он казался грубым, но надежным.
      Очень хотелось хлеба, сухари кончились, каша надоела. Я вышел на шоссе,  и сразу выяснилось, что до поселка далеко.  После таежных троп путь по краю асфальта мне казался таким легким, ноги сами отталкивались от его поверхности.  Редкие машины спешили по своим автомобильным делам. Высились горы выработанного шлака, но в отличие от лесистых  Саян также окружавших поселок, они были по-марсиански мертвы. Я долго шел между разбросанных двухэтажных деревянных домов, часто просто бараков,  кажется, они строились без всякой системы, просто от найденного ровного места; хотя может быть мне был просто непонятен таинственный план построек. Уже вечерело, я спешил. Дома стали плотнее, вырисовывалась центральная улица, я надеялся по ней выйти к вокзалу. Женщины и дети выстраивались вдоль дороги с мусорными ведрами, ждали машину,  собиравшую помойку. Во дворах росли раскидистые тополя, дерево, сопровождающее человека, верный признак жилья, в тайге его нет. Все эти незамысловатые сцены человеческого быта грели меня, успокаивали своим размеренным правилом,  неторопливой уверенностью, что жизнь не иссякнет, не переломится случайностью, что очень остро чувствуешь в тайге.
      Отвыкнув от людей, я понимал свою неловкость, было неудобно за грязную, пропахшую дымом куртку. Хотя до меня никому особенного дела не было. Все спешили мимо. Но их равнодушие огорчало меня;  в горах человек редкость, никто не пройдет мимо, не попытавшись заговорить.
      Я дошел до привокзальной площади;  железная дорога здесь упиралась в горы и заканчивалась.  Наконец я нашел, то что искал – маленький сельский магазин. Наполненный своеобразным  запахом,  копившимся здесь много лет;  сложный симбиоз хлеба и стирального порошка – мне он показался волшебной лавкой, Елисеевским гастрономом. Выбор сделать было трудно; постояв  в растерянности, я купил яиц и печенья  - побрел обратно.
      Впереди меня, по единственной улице поселка, местному променаду, шла девушка. Я не сразу обратил на нее внимание, но наше неспешное движение затянулось , и я заметил некоторую странность в её облике. Трудно было назвать ее даже девушкой, она была ближе к девочке. На щуплой фигурке было платье явно с чужого плеча, оно сползало с плеч и ей  приходилось его  все время поправлять. Но самое трогательное  и вызывающее какое-то болезненное чувство  были туфли; черные,  на большом и массивном каблуке. Они были велики ей  размера на три или четыре. Эта чужая обувь то  спадала с ее детских ног, то ударяла по пяткам,  когда касались земли.  Движение в таких туфлях  требовало предельной сосредоточенности -  одна ошибка и башмаки  просто слетят с ног.   Меня поразило желание выглядеть красиво, держаться с подчеркнутым достоинством в  столь сложных условиях. Для кого она оделась?  Для редких пешеходов? Для меня, совсем случайного прохожего, пожалуй, единственного, кто обратил на нее внимание? Хотя подобный наряд и можно расценить как повод для смеха, но мне как-то стало неловко за праздность своего внимания; я обогнал ее,  не оборачиваясь, и поспешил к ожидавшим меня спутникам.