Впервые произведение было опубликовано в журнале "Фома" (январь, ноябрь 2009г.)
Как попасть в тюрьму
Прямо в центре города, через дорогу от узорчатых ворот старого кремля, построенного еще в конце семнадцатого века, другие ворота, той же древней кладки из мелкого кирпича, но глухие, высокие, без украшений. По бокам узкие арочные двери, а дальше в обе стороны кирпичная стена в два человеческих роста с двускатным верхом.
За ней на еще одной, внутренней стене воздушные гирлянды колючей проволоки и на углу охранная вышка. В глубине виден купол скрытого от людских глаз храма с новенькими крестами, а рядом - верхний этаж старинного здания с высокими окнами.
«Тюремный замок» – так называют это сооружение в народе. Никогда не думала, что я там окажусь. Но позвонила однажды знакомая учительница:
- Выручи, пожалуйста. У нас преподаватель русского языка ногу сломала. Поработай! Дисциплина железная - нервы мотать не надо. Платят в два раза больше.
Отнекивалась я, отнекивалась, но последние слова подкупили: надо поработать, а то пальто дошло, а о новом с моей гимназической зарплатой и мечтать не приходится.
- Не ходи, - сказала двадцатилетняя дочь, - убьют тебя там! - и чуть не заплакала.
- Кто в тюрьме не бывал, тот жизни не видал! – хохотнул зять, услышав о моем намерении.
- Да мне интересно, - ответила я дочери.
- Заработать надо, - сказала зятю и пошла.
Милые девушки, сидящие за решетками и внимательно всматривающиеся в мое лицо, - одна даже попросила очки снять, чтобы сверить мой лик с паспортной фотографией. Лязгающие затворы. Клетка, еще клетка. Небольшое помещение с надписью над дверью: «Лицам женского пола вход без сопровождающего воспрещен!». Снова клетка, только уже на воздухе, внутри обширного тюремного двора,– в ней мы ждем провожатого, чтобы дойти до школы. Пока его нет, рассматриваю открывшееся пространство.
Чисто. Так чисто, как в армейской части. Мне доводилось по делу бывать в одном гарнизоне. Впечатление осталось жуткое: все квадратно и перпендикулярно. Говорят, ученые ради эксперимента тигра заставили по прямым линиям ходить (лабиринт такой специально выстроили) – бедное животное сдохло от огорчения. Наших бы генералов в этот лабиринт!
Старинная тюрьма не армейская часть. Здесь пространство формировалось столетиями, так что углы сглажены. Площадь хоть и покрыта асфальтом, но вся поверхность ее в буграх, и деревья, посаженные давным-давно, разрослись, распластались кронами над недавно выложенным плиткой тротуаром, рассеяли повсюду свои семена, поэтому, как ни метут, все равно живое не выметается.
Замок моей клетки залязгал. Смотрю: парнишка через площадь бежит - это за мной.
Идем по дорожке мимо здания цеха, мимо футбольного поля, где в спортивных костюмах носятся за одним мячом здоровенные парни – нет на них старика Хоттабыча. Навстречу то порознь, то строем попадаются заключенные в черных робах с нашитыми на груди узкими прямоугольниками. В прямоугольнике фамилия. Мне уже объяснили, что они будут здороваться и я должна отвечать на приветствие. Действительно, здороваются, как в образцово-показательной школе, и я всем говорю: «Здравствуйте», про себя отмечаю: «Хорошо!» и думаю: «Вот шкраб закоренелый, пора уже инспектором Наробраза работать!»
Дорожка между тем под уклон пошла, и мы ныряем в какую-то проходную. Лязгает затвор (Господи, никогда не привыкну к этому мерзкому звуку), дверь распахивается - перед нами уже другой двор. Недалеко то самое старинное здание, которое видно с улицы, - это, оказывается, школа. В громадной клетке перед входом множество заключенных дымят сигаретами.
- Дорогу! – неожиданно гаркает сопровождающий.
Все послушно расступаются. Я иду по живому коридору. Какой-то парень-здоровяк зазевался и преградил путь. Парнишка мой (откуда у него сила-то взялась?) взашеи его и в сторону – я оторопела. Вспомнила почему-то, как однажды (очень давно это было) на людной улице среди бела дня вырос передо мной, как из-под земли выскочил, разъяренный алкоголик, разрисованный татуировками. Он орал что-то непотребное, размахивая перед моим носом самым настоящим кинжалом. Я сказала вежливо: «Не материтесь, пожалуйста». И кто-то сбоку толкнул его точно так же, взашеи, крикнув мне: «Беги, дура, убьет он тебя!» Я не побежала, пошла спокойно и потому услышала за спиной извиняющееся нытье: «Да пошутил я, начальник, пошутил…»
Смущенная последней сценой и неожиданным воспоминанием, вхожу в помещение школы. Неширокие коридоры, мрачная лестница, стены, до половины выкрашенные коричневой краской, учительская с допотопной мебелью и убогими тюлевыми шторками, едва прикрывающими окна, - такое впечатление, что недавно закончилась война и страна бедствует.
Готовлюсь к уроку. Мне говорят, что учебники и тетради в класс принесут дневальные, объясняют, как я должна отмечать отсутствующих в специальном журнале, показывают страничку для записи замечаний.
Приготовленный мелок зажат в правой руке, в левой - журнал и книжки. Все. Пошла!
У нас друзей нет …
Ой, как их много! Какие огромные! Садитесь скорее, садитесь! Положенная вначале перекличка. Пытаюсь запомнить имена и фамилии – бесполезно: одинаковые черные робы, одинаково коротко остриженные волосы, кажется, и лица все одинаковые.
Для знакомства – объяснительный диктант: надо посмотреть, что знают, как комментируют написанное, можно ли идти дальше. Подаю мелок высокому длиннолицему парню:
- Пойдите к доске. Записываем…
Работают, и работают старательно. Парень на второй парте у окна даже язык от усердия высунул, пишет аккуратными печатными буквами, и это довольно ловко у него получается. В среднем ряду, прямо напротив учительского стола, сладкая парочка – баран да ярочка. Один высоченный: ноги-руки не знает, как разместить за партой; взгляд туповатый, хмурый. А второй – маленький, вертлявенький, востроглазый. Все успевает: и на доску взглянет – хохотнет, и к соседу в тетрадь залезет, что-то там потыкает, и на меня преданно, как собачонка, посмотрит.
Однако, что же он там на доске смешного увидал? Оборачиваюсь.
- Кто же так это слово пишет?! Кто же так пишет?!
Подхожу к доске.
- Подожди, деточка!
Двухметроворостая «деточка» смотрит на меня сверху вниз.
- Как произошло слово «счастье»?
Молчание.
-Было слово «часть». Оно означало «хорошая доля». А дальше все просто: кто был «с частью», тот был счастлив.
- Это у вас, у вольняшек, все просто, - сердито бормочет хмурый парень с первой парты, согнувшийся в три погибели над своей тетрадью, - а у нас все сложно…
- Да уж, - говорю я, глядя на предложение, записанное на доске, - очень сложно! Давайте поможем знаки препинания расставить.
Расставляем с трудом. Пишем, еще пишем.
- А сейчас взаимопроверка. Поменялись тетрадями со своим лучшим другом.
Пауза! Черная дыра! Их нет. Они умерли…
- Поняла. Тогда каждый смотрит свою работу и подписывает: «Проверял сам». Я буду оценивать качество проверки.
Проговариваю текст по слогам. Пыхтят, переспрашивают, наконец сдают. Выхожу в коридор, сзади слышу глухой вздох:
- Сроду столько не писал! Замучила…
«Им бы сейчас в каком-нибудь институте интегралы щелкать или нефть где-нибудь в Нягани добывать, - приходит мне в голову, - а они тут безударные гласные ударением проверяют да запятые в предложениях расставляют – печально».
На следующий день всепонимающие глаза директора:
-У нас, Татьяна Васильевна, друзей нет – у нас есть подельники…
«Надо же,- удивляюсь я про себя,- он что, каждую мою фразу на уроке знает?»
Этто про меня …
Литература. Читаю Некрасова:
Стонет он по полям, по дорогам,
Стонет он по тюрьмам, по острогам,
В рудниках на железной цепи…
В обычной школе дети дисциплинированно слушают – здесь же какое-то напряженное внимание. Вдруг справа мальчишка молоденький, лет восемнадцати, невысокий, активный, с серыми, чуть навыкате глазами и светлыми ресницами, не выдерживает:
- Ну, вы нас очень-то не жалейте. Мы на воле-то знаете, чо делали: бухали, дрались…
-Да это не я, это Некрасов... Считается, ребята, что Некрасов наиболее точно передавал в своей поэзии, в своих стихах, народное мироощущение. Иными словами, он правильно, правдиво выражал, что чувствуют, что думают, что переживают простые люди. А знаете, как вас называл народ в старину?
-Гадами!- живо откликнулся мальчишка со светлыми ресницами.
-Бандюгами!- крикнул кто-то с последней парты.
-Подонками, - проговорил угрюмо крепенький мужичок с третьей парты слева.
-Нет, нет! Не гадами, не бандюгами и, тем более, не подонками – вас называли «несчастными».
Молчание.
-А почему?
Снова какое-то вопрошающее, недоуменное молчание.
Мальчик тот, что затеял этот разговор, растерянно приоткрыл рот. Рядом с ним зэк прожженный (все руки в наколках, болезненное, худое лицо, глаза дерзкие, любопытные) так и впился в меня взглядом. Слева, на второй парте, парень низко наклонился над тетрадью, а когда я спросила, он повернул ко мне свое полное полудетское лицо, да так, скособочившись, и замер.
- Я вам, ребята, объясню, только не сразу, а как бы издалека.
Начнем говорить не о том, а через некоторое время вы поймете, что мы именно об этом и говорим. Скажите, являются ли синонимами слова «безграмотный» и «бескультурный»? – Правильно, нет.
- Безграмотный читать – писать не умеет, а бескультурный – хам, не знает как себя вести в порядочном обществе, - это сказал зэк прожженный и ладонь ребром вперед выставил, как бы точку поставил.
-Так вот, - продолжила я, - в старину русский народ в основной массе был безграмотным, но при этом у него была своя, довольно высокая культура. Приведу пример. Сейчас уже в школе не изучают, но вы могли еще изучать (некоторые же из вас давно учились и здесь просто продолжают, потому что не закончили в свое время) повесть Валентина Катаева «Сын полка». Там есть такой эпизод: разведчики нашли в лесу, оставленном немцами, оборванного деревенского мальчонку. И вот он уже у них в палатке. Перед ним котелок с необыкновенно вкусной, горячей похлебкой. Он страшно голоден и потому ест жадно, но при этом смотрит на разведчиков, как бы извиняясь: ему неловко оттого, что он нарушает неписаные, но впитанные с молоком матери правила, по которым надо время от времени отодвигать от себя котелок и говорить почтительно: «Много благодарен за хлеб, за соль. Сыт, хватит», - и не приступать к трапезе, пока хозяева трижды не попросят отведать угощения; и уж ни в коем случае не жадничать.
Этот мальчик – наследник издревле сложившейся русской деревенской культуры. Культура эта имела множество традиций, законов, обычаев.
«Странно, - думаю я, - о таких отвлеченных вещах говорю, а они слушают, и с интересом слушают. Правда что, никаких проблем с дисциплиной нет».
Мы с вами привыкли думать, что носителями и хранителями культуры являются люди образованные, но в большинстве своем крестьяне были безграмотными. Я вам скажу: моя мама была дочерью священника; во время революции (а это был семнадцатый год, как вы, конечно, знаете) мой дед со своей огромной семьей вынужден был бежать от наступавших большевиков, и волею судьбы они оказались в глухой сибирской деревне; так вот, в этом довольно большом селении не было ни одного грамотного человека; при этом мама говорила: «Крестьяне обыкновенные, но удивительно культурные люди! Представляешь, сколько мы жили в одном доме, года полтора наверное, ни разу ни одного грубого слова не услышали. В горнице, помню, всегда чистота такая. И дети очень почтительные к старшим. В доме этом старуха свекровка ужасно вредная была. Она все на печи лежала. Когда вся семья есть усаживается, каждый к печке подходит и с поклоном ее приглашает: «Пожалуйте, бабушка, к столу». Вот когда самый маленький пролепечет эти слова, она, барыня этакая, сползает с печи. И хоть бы кто когда ей слово упрека сказал – нет, терпение у всех ангельское ».
Я вас спрошу: если люди грамоты не знали, на чем же строилась такая высокая культура?
- Вера! – сказал зэк прожженный, выразительно подняв палец.
- Умница, - ответила я и подумала: «За что же, интересно, сидит этот умница?»
- Законы там разные: не убий, не укради, - чуть ерничая, подхватил маленький-вертлявенький.
- Не прелюбодействуй, - расплылся в похотливой улыбке один нахальный парень.
«Ого, - подумала я, - новенький крест недаром над тюремным замком красуется, если уж такой нетес о десятисловии слышал.
Я похотливой улыбки как бы не заметила и продолжила:
- Вы, ребята, сейчас перечисляете заповеди Божии, по которым учила жить Церковь Христова. Отцы Церкви призывали народ к состраданию, милосердию и любви друг к другу.
И вот в русских деревнях (особенно это было принято в Сибири и на Урале), когда вечером закрывали ставни, каждая женщина клала на завалинку кусок хлеба на случай, если беглый или бездомный пойдет, так было бы ему что поесть. А когда гнали каторжников мимо села, то все женщины выходили на дорогу и совали им в руки хлеб. Если же был какой-нибудь праздник, люди приходили в тюрьмы и приносили подаяние несчастным. А жалели и называли так заключенных потому, что считалось, что это люди, порабощенные своими страстями, их бес попутал, они лишены Божественной благодати, спасительной силы Божией, которая дает человеку способность переносить на земле все тяготы жизни, а в будущем, после смерти, возможность достичь вечного блаженства. И правда, многие из вас как бы не властны над собой: хотели бы не пить, но пьете, хотели бы жить мирно с людьми, но не можете – все время воюете с ними и в гневе безудержны. Вас как бы бес обуздал и ездит на вас, вашими руками бесчинства творит. В церковном языке даже слово такое есть: «злобесный». Оно, кстати, на обычный язык переводится как «несчастный». Очень многие из вас убеждены, что они ни в чем не виноваты, а просто с ними случилось несчастье…
- Этто про меня, - вдруг громко проговорил нетес и сразу почувствовал себя в центре внимания.
Развалясь на своем убогом стульчике, как в кресле, он, не спросив позволения, начал рассказывать – мне не хотелось мешать ему.
- Я как сюда попал? За хулиганку два года отсидел – вернулся. Меня в вечернюю школу ходить заставили. Учительница-дура брякнула мне: «Ты два года за решеткой провел – еще хочешь?» Я стул схватил – и в нее! Кто виноват, что я здесь? Она виновата! А меня пожалейте, пожалуйста, - я несчастный.
Он посмотрел мне в лицо бесстыжими, смеющимися глазами.
- По опыту своему я тебе отвечу: ты ее довел до того, что она тебе это сказала.
- Ну, довел, конечно.
- Что ты делал?
- Она объяснять начнет – я крышкой парты – хлоп! - и сижу смирно. Она помолчит, опять про свои иксы и игреки. Я опять крышкой – хлоп! Десять раз хлопнул, она мне и сказала, а я ей сотрясение мозга устроил. Ну, потом суд, тюрьма…
- И здесь ты счастлив?
- Ну, скажете тоже…
- Ничего хорошего. А почему?
- Девок нет, а я до девок охоч…- парень расплылся в довольной улыбке.
Заулыбались и все остальные. У многих на лицах было написано: знай наших – за словом в карман не полезем! Некоторые нежились в воспоминаниях о своих девчонках. Кое-кто просто радовался возможности побеседовать на отвлеченные темы.
- Лукавишь ты, друг, а между тем всем известно, что пуще девок (мне почему-то захотелось так ему сказать), каждый человек свободу любит. И не только человек – любое живое существо. Знаете, - обратилась я уже ко всем, - ученые такой опыт поставили: крысу в клетке закрыли, и все у нее было: еда, питье, сексуальный партнер. Две недели крыса жизнью наслаждалась, а на третьей неделе прогрызла клетку и была такова.
В классе повисла какая-то унылая тишина. Погасла улыбка на лице нетеса, парень слева, тот, у которого полное полудетское лицо, снова в тетрадь уставился, зэк прожженный, татуировками разрисованный, как-то сник и глаза свои, любопытные, дерзкие, спрятал, а мальчишка, что разговор затеял, губу прикусил. Тогда крепенький мужичок, скривив в горьковатой усмешке губы, сказал негромко:
- Вы, наверное, думаете, что мы тут все воры, убийцы…
Но я не дала закончить:
- Ребята, я вам не судья - я учительница. Давайте стихи Некрасова читать
Почему-то эти слова моим молодцам понравились. Они заулыбались, у зэка в наколках глаза снова любопытством вспыхнули, и он похвастался:
- А, между прочим, мы тоже стихи пишем!
- Принесите, я посмотрю.
Понятие о лирическом герое
Во вторник на моем столе (страшно в руки взять) три вконец истрепанные общие тетради. У одной корочка на честном слове держится. Другая, самая толстая, похожа на груду желтых лохмотьев: видно, что и в воде побывала, и от огня спасали, и друг у друга из рук не раз вырвать пытались. Третья – ни корочек, ни скрепок - свободно делится на двойные листы. Ну, что ж, сама просила – бери!
На следующий день:
- Прочитали?
-Еще не все.
Через день:
- Прочитали?
- Уже половину.
Через неделю:
- Ну что, прочитали?
- Прочитала. Ждете, что скажу?
- Ждем!
Усаживаются за свои крашеные–перекрашенные парты. Внимание полное – не тюремная школа, а лучшая гимназия столичного города. Удивительно, что они казались мне недавно все на одно лицо, - какие интересные, какие неповторимые физиономии. Я уже знаю всех по фамилиям, а многих по именам, поэтому перекличку заканчиваю быстро, и в этот момент совершенно некстати и неизвестно почему в памяти начинает шевелиться строфа из Лермонтова:
А между тем из них едва ли есть один,
Тяжелой пыткой не измятый…
Болезненно ощущая трагический смысл этих слов, я прикрываю глаза, кладу левую ладонь на ямочку горла и так с полузакрытыми глазами чуть приглушенно произношу первую фразу моего урока:
- В стихах всегда живет, дышит, страдает душа их автора.
Тишина в классе успокаивает меня. Глаза мои открыты, руки опираются о стол, голос не приглушенный, как вначале, а звучный, выразительный.
- Сегодня я буду читать стихи из тех тетрадей, которые вы мне дали. И мы с вами попытаемся понять, чем же живет, дышит и отчего страдает душа тюремного народа. Я так говорю потому, что в большинстве случаев у стихов, которые вы мне дали, коллективный автор, и в этом они близки фольклору. Здесь встречаются и поэмы, и баллады (ученики мои начали переглядываться, носы задирать – дескать, и мы не лыком шиты, можем что-то толковое написать), но больше всего здесь лирических стихотворений, поэтому запишите тему урока: « Понятие о лирическом герое».
Пока они пишут, я открываю самую драную, самую грязную тетрадь с пожелтевшими страницами и говорю:
- Попытайтесь рассказать о том человеке, который предстает перед вами в этом стихотворении, о том, кто повествует о происходящем на ваших глазах.
Я поцелуями душу твои рыданья,
Не в силах дрожь унять в твоих руках.
Душа на части рвется от страданья,
И слезы закипают на глазах.
Молчание. Я жду. Молчание.
Наконец Лаберюхин, тот самый расписанный татуировками настоящий зэк, хитрющими глазами сверкнул, губы в легкой усмешке скривил и изрек:
- Что мы скажем, нам, Татьяна Васильевна, известно. А вот что вы скажете – никто не знает. А нас это очень даже интересует.
- Что ж, придется говорить мне. Если бы я была критиком, я бы нашла в этих четырех строчках множество недостатков: банальность рифм, неоправданное повторение одного и того же слова, ошибочное употребление предлога, но я не критик, а учительница, и, как учительница, я вижу, что картина здесь нарисована ярко, зримо. Это произошло потому, что повествователь вновь и вновь воспроизводил ее в своей памяти, ведь в его жизни это был момент величайшего потрясения. Он, мужчина, наверное сильный и дерзкий мужчина, готов был заплакать, оттого что ничем не мог помочь своей любимой, оттого что именно он явился источником ее беды, ее страданий.
Скажите, как называется чувство, которое пережил и переживает повествователь? Вы видите, у него разрывается сердце, оттого что рыдает любимая. Как называется то, что он переживает?
Молчание. Потом Петров, высокий юноша, сидящий где-то в середине класса (не скажешь: парень – такое интеллигентное, благородное лицо у этого молодого человека, такие умные глаза), произносит осторожно, тихо, почти по слогам:
- Со-стра-дание.
- Конечно, ребята, - сострадание. Это высокое чувство, переживаемое далеко не сентиментальным человеком, скорее всего грешным, заблудшим человеком, делает его лучше, чище. Он под влиянием чувства сострадания постигает силу любви, осознает свою вину перед любимой.
- Ни фига себе! – выдал Лаптев, хмурый парень с первой парты.
- Следи за базаром, - буркнул кто-то, и я не поняла кто.
- Ребята, - сказала я серьезно, - сейчас мы с вами дали характеристику лирического героя стихотворения. Запишем: лирический герой - это…
Когда записали определение, я продолжила:
- В ваших тетрадях – рукой на ворох пожелтевшей бумаги – очень много стихов о маме. Я вам прочитаю одно стихотворение, а вы попытайтесь сами построить рассказ о лирическом герое. Расскажите мне о том человеке, который мог написать такие строки:
Ты прости за бессонные ночи,
За обиду, что раньше принес.
Я прошу тебя, мамочка, очень,
Проживи эти годы без слез.
Проживи без тревоги о сыне,
Постарайся душой не стареть.
И еще я хочу, чтоб отныне
Ты совсем перестала болеть.
Я хочу, чтоб тебя стороною
Обходила любая беда.
И не думай, что будет со мною.
Я пройду через эти года.
Молчат. Смотрят друг на друга и молчат. Поняла: боятся насмешки.
- Не хотите говорить, тогда напишите, а я вам хороших оценок наставлю. Если не получится, ничего не поставлю, не бойтесь. Я и читать-то буду только с вашего позволения и без фамилий, если не захотите, чтобы ваша фамилия прозвучала.
Пишут с удовольствием. Жду. Еще жду.
- Молодцы! Теперь я прочитаю стихотворение о любимой, а вам надо написать не то, какая она, любимая, а то, какой человек о ней рассказывает.
Подойти я к тебе не решался,
Ослепленный огнем твоих глаз.
Каждый шаг мне с трудом удавался.
Я стою чуть дыша и сейчас.
Пишут! Пишут!! Пишут!!!
- Написали? Сейчас послушайте еще одно стихотворение о любимой, это, конечно же, ваш фольклор. Здесь встречается ненормативная лексика, я, естественно, буду ее пропускать.
- Пропускайте – мы восстановим, - крикнул, сверкнув своей нахальной улыбкой, нетес (фамилия его звучит грустно – Сиротин).
- Только не вслух.
- Вы о нас плохо думаете, - сказал Ужаков и наивно хлопнул светлыми ресницами.
-Напоминаю: вы должны написать характеристику человека, все это переживающего.
Забудь меня, забудь, паскуда, образ мой,
Коль ждать меня не захотела.
Твою любовь пусть пьет теперь другой.
Отдай ему свое затасканное тело.
- Да ну его к шуту! Не будем писать, - возмутился вдруг Юрин, тот самый маленький-вертлявенький, сидевший в этот раз на удивление тихо, как мышка.
- Не читайте больше. Не надо! – послышалось со всех сторон.
Я умолкаю, думая про себя: «Молодцы! Хорошо, мальчики мои, я вас за это похвалю, очень даже похвалю, пусть только случай представится».
- Ну что ж, тогда перейдем к стихам профессиональных поэтов.
Я не особенно увлекаюсь поэзией Евгения Винокурова. Мне кажется, это очень «мужской» поэт. Но вам, я думаю, его стихи понравятся.
Я как-то вмиг ушла в себя и отрешенно, подняв голову, монотонно начала читать:
Я посетил тот город, где когда-то
Я женщину всем сердцем полюбил.
Она была безмерно виновата
Передо мной. Ее я не забыл.
Вот дом ее. Мне говорят подробно,
Как осенью минувшей умерла…
Она была и ласкова и злобна,
Она была и лжива и мила.
…Я не решаю сложную задачу,
Глубинные загадки бытия.
Я ничего не знаю. Просто плачу.
Где все понять мне? Просто плачу я.
Тихо. Все склонились над тетрадями, но не пишут. Наконец Лаберюхин откинулся на спинку стула, выставил перед собой татуированную пятерню, и губы, плотно сжатые, съехали в сторону в какой-то беспомощной улыбке.
- Я понимаю, а словами сказать не могу… Вы ведь учитель, вы мне и скажите, а я отвечу: «Да!»
- Любил он ее, стерву, - лениво проговорил Таранников, смуглый флегматичный парень, и я обрадовалась, что наконец-то услышала его голос.
- Любил…- отозвалась я. – Не простил когда-то, и помнил об этом, и теперь прощает, только уже поздно…
Молчат. Переживают и молчат.
-Тем и хороши стихи, что они выражают наши глубинные чувства, которые мучают нас, заставляют тайно, почти неосознанно страдать. Ни понять, ни высказать эти чувства мы не можем, и только поэту дано прояснить их нам и, если хотите, указать путь к спасению. В этом стихотворении какой путь к спасению открывает для себя лирический герой?
- Прощать надо баб, - это опять сказал Таранников, и я подумала: «Смотри-ка, разговорился молодец».
– Конечно, ребята, понимать и прощать. Согласитесь, что читатель, переживая боль лирического героя, духовно возрастает, его сердце очищается от житейской скверны, от ожесточения.
- Ни фига себе, - снова выдал Лаптев,- откуда вы слова-то такие берете? Нам так сроду не написать.
- Да я и не требую. Послушали, пережили вместе с поэтом беду какую-то или радость и хорошо. Сдавайте работы. Сейчас звонок будет.
Продолжение следует.