Повесть в двух частях
Осиротевший паренек Алеша Свиридов по дядюшкиному совету отправляется на заработки из родной Курской губернии в Донецкую степь. Прибыв в промышленный поселок Бруковку, он работает на шахте и металлургическом заводе в непростых условиях. Грязные бараки, низкая оплата за тяжелый труд и холерная эпидемия заставляет рабочих организовывать забастовки. Однако местное руководство не терпит беспорядков и жестоко наказывает недовольных. Кровавое петербуржское воскресенье и революционные настрои вызывают в степи искры негодования, порождая новые волны протеста и силовые захваты цехов. В Бруковке и соседних деревнях назревает вооруженный бунт.
«Если ничтожное меньшинство властвует над огромным большинством, то причина этого может быть только в том, что большинство или большая часть его участвует, не понимая этого, в своем собственном порабощении, и поэтому борьба с существующим злом никак не может быть в революционном насилии, приучении порабощенных людей большинства к употреблению насилия, а, напротив, только в том, чтобы вызвать в этом большинстве сознание преступности всякого насилия и потому в невозможности участия в насилии правительственном, в служении насильникам, во всякого рода сторожах, полицейских и, главное, солдатах. Борьба, которую я считаю полезной и могущей достигнуть цели, только в одном: уяснении народу преступности всякого насилия и сознания того, что то зло, которое он терпит, происходит только от его участия в насилии».
Лев Толстой
ЧАСТЬ I
ПРИБЫТИЕ ПОЕЗДА
В теплый сентябрьский день на харьковский железнодорожный вокзал прибывал поезд «Москва - Харьков». Из большой трубы паровоза вырывались клубы насыщенного белесого пара, а колеса вагонов мерно постукивали по рельсам, готовясь вот-вот остановиться. В тот воскресный день, на вокзале как никогда было шумно: горожане возвращались с летних путешествий домой, на работу. Едва поезд успел остановиться, как на перрон повыскакивали старухи с котомками, мещане с корзинами фруктов, помещики и чиновники, кутившие в барских заведениях Москвы и Петербурга, бесчисленные харьковские заспанные гимназисты, утомленные летними каникулами, спешившие к началу учебного семестра.
Среди них на вокзальную брусчатку ступил молодой человек лет двадцати трех, одетый в серый дорожный костюм, с большой дорожной котомкой через плечо. Звали его Алексеем Олеговичем Свиридовым. Был он сыном Олега Николаевича Свиридова - мелкого земского чиновника в Курской губернии, скончавшегося от сердечной недостаточности пять лет тому. Имел с молодости проблемы с сердцем и, проработав писарем в земской конторе чуть менее двадцати лет, ушел в мир иной, оставив жену и подрастающего сына. Жена его – Елена Васильевна работала деревенской учительницей в трехклассной школе, по совместительству заведовала детским хором. Сама обучила сына письму и арифметике, прививала вкус к стихам и музыке. Рос Алексей единственным ребенком в семье, учился у маменьки без особого удовольствия, но никогда не испытывал отвращения к данному процессу. Любил гулять с мальчишками, изредка хулиганил, однако жалоб на его счет почти не поступало. Часто бегал на ставки, проводя часами у воды, наблюдал за рыбаками, мечтая, что когда вырастет, уедет на берег океана и станет молчаливым усатым рыбаком, вылавливающим большие рыбьи косяки, которыми кишит океанское побережье. По вечерам, когда отец приходил с работы, обожал слушать его истории про то, как в контору к земскому адвокату приходил очередной обманутый крестьянин, который нестерпимо бранясь, силился объяснить, что такой-сякой кровопийца помещик, надул его на несколько пунктиков, составляя бумагу договора аренды земельного участка. В результате мужику приходилось платить за непредвиденные траты из собственного кармана, да еще вдобавок класть конвертик на стол адвокату, взывая о помощи в сложившейся ситуации. Часто Свиридовых приглашали в уездные музыкальные клубы на творческие вечера, где слушали детское хоровое пение и обсуждали различные музыкальные произведения. Однако все изменилось со смертью мужа. Кроме хлопот по хозяйству, бедной женщине приходилось увеличить количество уроков, уже не хватало сил для хоровой деятельности, да еще и чахотку подхватила. Тогда и пришло время найти ремесло для подрастающего Алеши. Елена Васильевна хотела отдать его в гимназию, однако постоянно не хватало средств, поэтому про образование пришлось забыть хотя бы на некоторое время.
Ближе к шестнадцати годам, Алеша решил поступить в Петербург в имперский кадетский корпус. Отец особо не возражал, но мать, с опаской глядя на военные действия России, пыталась отговорить мужа, а вместе с ним и Алешу от столь рискованной карьеры, и выбрать учебное заведение с партикулярной направленностью. Со смертью Олега Николаевича Алеша несколько преобразился, стал более молчалив и задумчив. Никогда не обижался на больную мать, за лишние просьбы о помощи по дому, и даже сам лишний раз пытался оказать услугу. Похоронив желание стать офицером, он понял, что вся забота о матери лежит теперь на нем, и что нужно искать хорошо оплачиваемое место.
Елена Васильевна постоянно писала своему двоюродному брату, проживающему на Слобожанщине, что бы тот пристроил Алешу у себя. Но ее двоюродный брат – Петр Игнатьевич, занимающийся разведением скота, постоянно отмахивался от ее просьб, ссылаясь на то, что дела идут из рук вон плохо. С тех пор, как Алексею исполнилось двадцать лет, мать несколько раз кряду писала своему кузену с одной и той же просьбой посодействовать "по-родственному" и подыскать Алешеньке местечко.
Со временем здоровье Елены Васильевны совсем плохое стало. Чахотка одолевала ее, высасывая последние силы и надежды. Приходит домой с работы уставший и злой Алеша как-то поздно вечером, видит – лежит мать на койке у зажженной лампы с бледным лицом и закрытыми глазами, лишь иссохшие алые губы вздрагивают, словно пытаются что-то сказать. Злоба его мгновенно улетучивается и одолевает душу невыносимая грусть. Наклоняется он перед нею, берет теплые иссохшие руки и наблюдает за ее тяжелым прерывистым дыханием. Мать, чувствуя родное прикосновение, устало улыбается, открывает глаза, и тихим нежным голосом говорит сыну, словно на прощание: «Береги себя, Алешенька, родненький мой. Ты уже взрослый и прокормить себя сможешь. Устала я, ей-богу, от жизни такой устала, пошевелиться не могу. К отцу твоему скоро отправлюсь, за тебя вдвоем на том свете молиться будем, не подводи нас, сынок». Заливается Алеша горькими слезами, обнимает и целует бедную маменьку, но ничего поделать не может. Спустя ночь она скончалась, оставив сыну в наследство крохотное сбережение и старую обветшалую избу с просевшей крышей, огороженную низеньким забором из прогнивших досок.
Поначалу Алексей подрабатывал почтальоном, помощником в книжной лавке, после устроился на бумажной фабрике. Однако скитания с одного места на другое не приносили существенного дохода, что побудило Алексея Олеговича на поиск новых предложений.
В один прекрасный летний день пришло очередное письмо от Петра Игнатьевича. Огорченный смертью двоюродной сестры, кратко писал про свою глубокую печаль и горечь утраты и, наконец, обещая помочь кузену, пригласил Алешу к себе, в деревеньку, чтобы обсудить работу на промышленном Юге. Без особых раздумий Алексей ответил дяде положительно, собрал нехитрые пожитки, и отправился навстречу новой странице жизни в Харьковскую губернию.
В ГОСТЯХ У ДЯДЮШКИ
Прибыв в Харьков, Алексей первым делом отправился в привокзальную гостиницу, чтобы разместиться на ночлег. Сняв нумер, он вышел на улицу и поинтересовался у прохожих, где можно было перекусить. Какие-то гимназисты, весело шагавшие ему навстречу, посоветовали сходить в столовую, находящуюся в двух кварталах от вокзала, куда тот и направился.
Алексей Олегович был чуть выше среднего роста, немного худощав, но довольно широк в плечах, имел прямые темно-русые волосы, зачесанные назад. Лицо было круглым с немного выступающими скулами, прямым носом и красивыми карими глазами, доставшимися от матери.
Пройдя шагов двести, Алексей наткнулся на одноэтажную свежевыбеленную постройку, на которой радужным буквами было написано «Студенческая». Оттуда пахло щами, разными соленьями и вареной картошкой. Внутри было людно, стоял постоянной шум тарелок, стаканов и прочей кухонной утвари. Повара в длинных белых колпаках помешивали дымящиеся кастрюли, а милые продавщицы в чепчиках любезно обслуживали посетителей. За длинными столами сидели голодные студенты и уминали за обе щеки содержимое своих тарелок. Они непрерывно о чем-то говорили, постоянно разбавляя свои обсуждения различными шутками, криками и смешными движениями. Стояла непринужденная атмосфера, которая органично вписывалась в рамки бурной студенческой жизни. Плотно отобедав, Алеша заказал кружку фирменного студенческого кваса, который показался ему очень вкусным.
Выйдя из столовой, Алексей допоздна гулял по широким харьковским улицам и бульварам. Бесчисленное количество училищ, гимназий и университетов, фонтанов и парков, постоянные шествия потоков гимназистов будоражили его сознание, создавая иллюзию вечной студенческой молодости. Алеша очень пожалел, что в свое время, по стечению обстоятельств, он не поступил на учебу, а сейчас вынужден искать средства для проживания.
Переночевав в гостиничном номере, Алексей Олегович поутру снова заглянул в студенческую столовую, где, в отличие от вчерашнего дня, было тихо и пусто, позавтракал, взял повозку и отправился в город под названием Изюм, где проживал его двоюродный дядя. Изюм был небольшим уездным городком, главной достопримечательностью которого были остатки могучей крепости, построенной в конце XVII века. Изюмские казачьи полки принимали участие в российско-турецких войнах, бились в бородинском сражении и входили во Францию победителями. Главной же постройкой крепости считался казачий Преображенский собор, куда на праздники сходились все мещане. Большинство жителей работали на недавно появившейся железной дороге, предназначенной для обслуживания регионов, богатых на уголь и металл. Дорожные рельсы вели от Азовского моря до самого Петербурга.
Прибыв на центральную площадь, как и просил в письме дядя, Алексей Олегович заметно устал, его мучила жажда, а сентябрьское солнце, еще теплое по-летнему, припекало и вызывало желание спрятаться в прохладную тень, подальше от назойливых лучей. В центре площади стоял небольшой фонтан, весело выпускающий струйки прозрачной воды. Он не был такой красоты, какой видел Алеша на центральных улицах Харькова, стоял несколько облупленным, и, по сути, ничем особым не отличался от других, стоявших в уездных городках. Алексей подошел к нему, умылся, зачесал волосы гребнем, и увидел в отражение воды, как возле него остановилась крестьянская повозка. С нее спустился немного запоздавший двоюродный дядя Алексея. Он радостно заулыбался и, распахнув объятия, двинулся на встречу к племяннику. Петр Игнатьевич Василенко, мужик лет пятидесяти, был небольшого роста, имел довольно плотное телосложение, на голове его образовалась заметная проплешина, а под носом висели небольшие потрепанные усики. Они по-родственному обнялись и поцеловались.
- Вот, ты, какой вымахал, Алешенька, - довольно произнес басом Петр Игнатьевич, прижимая племянника к себе. Его макушка доставала Алексею едва до груди. – Последний раз, когда вас навещал, еще Олег Николаевич был жив-здоров, тебя помню худощавым юнцом, а сейчас другое дело – подрос, окреп, возмужал. Весь в отца пошел.
- А вот вы совсем не изменились, - улыбчиво ответил Алеша.
С последнего приезда Петра Игнатьевича к сестре, прошло больше восьми лет. Он, прежде всего, недолюбливал ее мужа, Олега Николаевича за его напористый характер, да и за то, что тот отказывал в прошениях Елены Васильевны о помощи своему двоюродному брату, которому тяжело приходилось после отмены крепостного права. После последней поездки, где имели место ссоры и недоразумения с Олегом Николаевичем, Петр Игнатьевич зарекся ездить к Свиридовым, и, даже, не приехал на похороны мужа сестры, а лишь прислал скорбное письмо с просьбами принять свои соболезнования. Не приехал он и проститься с сестрой, ничего не объяснив на бумаге Алексею. Был женат Петр Игнатьевич на простой крестьянке Лидии Дмитриевне. Вместе они жили и трудились в небольшом селе Каменцы, что немного южнее Изюма, у помещиков Гончаровых. У Петра Игнатьевича была взрослая дочь, которая вышла замуж за какого-то мелкого купца и уехала с ним в Киев на заработки, проведывая родителей лишь изредка на большие праздники. Петр Игнатьевич занимался разведением волов, снаряжал их, и, нередко, перевозил уголь, руду, металл, различные инструменты и приспособления от Азовского моря до Харьковской губернии. Несмотря на недавнюю постройку азовской железной дороги, волы были довольно распространенным видом транспорта из-за своей дешевизны и доступности в каждом уезде.
- Сегодня так солнце припекает, что уж сил нет, - недовольным тоном сообщил Петр Игнатьевич. - Тут недалеко есть трактирчик, пойдем, пропустим по кружке холодненького.
Они, вместе с Алексеем, свернули с площади в Казацкий переулок, где стояла небольшая пивная, в которой постоянно собирались рабочие железнодорожной мастерской. В трактире заказали по большой кружке пива и сели за столик у окна.
- Ну, рассказывай, как самому, без матери, живется? – начал расспрашивать Петр Игнатьевич, беспрерывно отхлебывая из кружки.
- Живу не особо тяжко, но расслабляться не приходится, - ответил Алексей. – Как маменька скончалась, так кроме работы и по хозяйству хлопотать приходится. Последние дни она совсем себя худо чувствовала, вас в бреду вспоминала, говорила: «Ты напиши, сынок, еще раз Петру Игнатьевичу, он твой дядька, человек хороший, даст Бог тебе какую работенку подыщет, а тут у нас совсем негде трудиться, тяжелое сейчас время настало, однако ты уже взрослый, все выдержишь». У нас в уезде работы почти нет, да и платят гроши, только дни за днями тратишь без толку. Когда мать померла, так вам сразу письмо и написал, думал вы приедете к нам, проститесь с нею на могилке. А как ответ ваш получил, сразу взял билет до Харькова и выехал через три дня.
Петр Игнатьевич внезапно переменил свое выражение лица с радостного на задумчивое, словно даже с какой-то тревогою, чувствует, что может чем-то огорчить своего племянника. Нерешительно поерзал руками по столу, усы свои потрогал, и говорит:
- Дел много навалилось, помещик ругался и запретил уезжать. Да еще скотина болеть стала. Не мог вырваться, хоть убей. Гончаров выгнал бы в два счета, глазом моргнуть не успел. Когда писал тебе ответ насчет прошения о работенке, семь раз обдумал все, пред тем, как предложить сюда приехать. Вернее, не ко мне в Изюм, тут работы тоже особо нет, а на Юг, на Бруковский поселок, где заводик металлургический стоит, да шахт угольных не счесть сколько. Но не все так просто. Работа там тяжкая, многие не выдерживают, уезжают с горя в другие края. Но это верный способ получать приличные деньги. Вот, к примеру, сын нашего односельчанина Федора Павловича, Гришка, уехал пару лет тому, поработал, потом, приехал как-то домой на Пасху, говорил, что стал старостой артели, с людьми многими в отношениях хороших, получка высокая. Правда, жаловался на скверные условия для жизни, но, тут уж извини, не вникал, подробностей не знаю. Вот, если не передумал, сейчас к нам в село поедем, заодно и расспросишь у нашего Федора Павловича что да как. Григорий недавно письмо прислал, пишет, что люди нужны, я, недолго думая, за тебя словечко замолвил, надеюсь, что поможет он тебе, пристроит к нормальным людям. Сам он парень хороший, сколько его юнцом помню, никогда дурного за ним не замечал. Ну что, сынок, скажешь? – нерешительно спросил Петр Игнатьевич. – Повторюсь, боязно мне за тебя, волнуюсь как за собственного сына, ведь совсем осиротел, ведь там с тобой что угодно может произойти, а я в итоге, окажусь в ответе. В шахту спускаться или на заводе работать дело ответственное, это тебе не в рыбной лавке чешую скребсти.
- Петр Игнатьевич, я вас понимаю и уже все обдумал, - смиренно ответил Алексей, смотря прямо в глаза своему дядьке. – Готов ли ехать туда, куда вы предлагаете? Я все решил, с того момента, как пришло письмо от вас. И говорю вам твердо, что согласен поехать на Юг и работать там, куда возьмут.
Петр Игнатьевич, будучи человеком с жизненным опытом, конечно, понимал, что Алеша в своих речах очень наивен и не осознает, насколько серьезен такой выбор, что этот решительный шаг может губительно повлиять на его только начавшуюся, юную и неокрепшую жизнь. И уж действительно он сильно переживал за Алешу, который остался без родительского крыла в столь ответственный период его жизни.
Они допили пиво, посидели еще с полчаса, наблюдая, как прибывают рабочие, желавшие отдохнуть после смены и обсудить последние новости, а после вернулись к повозке и отправились домой в село к Петру Игнатьевичу. Прибыли в Каменцы, когда уже стемнело. Лидия Дмитриевна, жена Петра Игнатьевича, накормила прибывшего гостя домашним творогом со сметаною, напоила молоком и уложила спать. А сами, с мужем, долго сидели на кухне при одной зажженной свечи и обсуждали вопросы по хозяйству.
Жили Петр Игнатьевич и Лидия Дмитриевна в небольшом домике, довольно старом и осевшем, но внутри весьма уютном. В углу стояла большая русская печь, на стенах висели иконы с рушниками, посреди дома стоял большой грубый стол, на котором лежала белая скатерть. На скатерти Лидия Дмитриевна вышила красивые узоры. На печи стояла многочисленная глиняная посуда. У окна висела натянутая веревка, на ней постоянно сушилась рыба, которую Петр Игнатьевич любил ловить на ставке, недалеко от дома. Был у них небольшой участок, огороженный плетеным забором. На участке выращивали картошку, морковь, лук, также стояли вишня и абрикос. Из домашней живности разводили курей и уток. Была и корова, молоко которой очень понравилось гостю, и пил он его не менее двух раз в день, постоянно прося добавки, причмокивая губами от удовольствия. Алексей давно хотел вырваться в деревню, где природа манит своею красотой на каждом шагу, где можно целыми днями беззаботно валяться на траве, бегать на ставок, купаться и ловить рыбу, есть свежую деревенскую пищу.
У Петра Игнатьевича Алеша пробыл четыре дня. Лидия Дмитриевна постоянно хлопотала по хозяйству, а Петр Игнатьевич целыми днями занимался скотом, подготавливая волов к отправке в Бруковку за углем. Помещиков Гончаровых в уезде не было, и все крестьяне хлопотно готовились к их приезду, собирая посевы. Погода продолжала стоять такая же теплая и солнечная, как в день прибытия Алексея Олеговича в Харьков. В последний вечер перед отъездом к ним в гости пришел Федор Павлович Липа. Был он старше Петра Игнатьевича лет на пять, а может и на все десять, весь седой, с густыми поседевшими бровями и глубокими морщинами. Петр Игнатьевич собрал всех за столом, Лидия Дмитриевна собрала сладости разные и поставила желтый самовар. Принес Липа последнюю весточку от сына Григория, который работал в Бруковке. Письмо было написано на пожеванном желтоватом листочке безобразным размашистым почерком с многочисленными ошибками. Сообщалось в нем, что Гришка жив-здоров, работает изо всех сил и проч. На вопрос о новых рабочих руках отвечал, что в жаркие месяцы многие уходят, а с осени на завод и рудники постоянно идет нехватка рабочих, то есть, в такое время ждут с радостью всех желающих поработать.
Алексей несколько раз перечитал письмецо, и весь вечер пытался больше расспросить Федора Павловича о том, что его ждет по приезду в Бруковский поселок.
- Видишь ли, я Гришку не видел уже с год, как уехал, получаю лишь вот такие весточки, - хрипло басил Федор Павлович, тыча заскорузлым пальцем в листок. – Могу сказать только, что едут туда много батраков, желающие заработать на жизнь. Помню, один старый чумак рассказывал как Брук этот, англичанин, когда только на Юг приехал, весьма щедро платил на шахте. Только за спуск под землю, он дал одному крестьянину червонец, представляете? Какое удивление взяло простого мужика, когда он поднялся из шахты, а ему кладут червонец в карман. Это конечно байка, может, и были такие дары первое время, но быстро кончились. Вскоре Брук завод построил, много люду сбежалось и теперь приличные гроши намного трудней добыть.
- А Гришка твой, где сейчас находится? – поинтересовался Петр Игнатьевич, устало глядя в окно.
- Пишет, что работает на руднике близ завода. Хочет пойти на завод, как холода придут. Летом в цехах жарко, а зимой, как мороз схватит, там самое место, и получку, может, поднимут, - как бы размышляя, ответил Федор Павлович. – Как до Бруковки доберетесь, Григория моего разыщите, его предупредил, он твоему кузену все расскажет и покажет, жилье подыщет, или даже в артель к себе заберет, если людей хватать не будет. Ты не стесняйся, - обратился он к Алеше, - парень он может и грубоватый, но сердце у него доброе, как у матери его. Характер, конечно не ягодка, но и ты не раскисай, спрашивай, если непонятно станет, он все сделает, что бы ты освоился, тем паче понимает, что племяннику Петра Игнатьевича должен помочь.
- Ну, за это тебе отдельная благодарность, Федор Павлович, - сказал за Алексея Петр Игнатьевич. Вот поможет моего Алешку пристроить, так я ему бутылку чистой поставлю и харчей привезу.
- Вы уж сами думайте, что ему ставить, - ухмыльнувшись, ответил Федор Павлович, - мое дело сообщить, а там разбирайтесь с Гришкой.
Час стоял уже поздний. Федор Павлович спрятал письмо Григория за пазуху, допил чай, закусывая медовыми лепешками, коротко обсудил личные дела с Петром Игнатьевичем, попросил передать некоторые вещи Григорию, и, пожелав удачи перед поездкой, отправился к себе домой.
Наступила ночь, но Алексей Олегович долго ворочался на койке и никак не мог заснуть. Голова его была полная множеством разнообразных мыслей, даже, казалось бы, не нужных ему в данный момент. Он вспоминал детство, воскресные прогулки и походы в церковь с родителями. Ему, почему-то, захотелось прочитать молитву. Он тихо приподнялся и посмотрел на икону, висящей над его головой. Прочитав «Отче наш» и три раза перекрестившись, снова нырнул под одеяло. Почему то вспомнилось, как отец бранился, когда в детстве трогал его чернила или ломал перья, а он, еще ничего не понимая, лишь вымазывал руки и лицо в чернильнице и смеялся, смотря на себя в зеркало, напоминая маленького чертенка. Сердце как-то дергалось при мыслях о матери: еще давеча она была жива, ходила в школу и возилась с хором, все ее в деревне любили, ходили друг к другу в гости, дарили гостинцы и приносили зерно с урожая. Помещики с доверием отдавали ей своих детишек на пение, многие соглашались на их выступление в хоре, и на праздниках, с умилением и неподдельной радостью, слушали пение родных голосков. Алексей вспоминал, как уже взрослый, промокший и озябший от мартовский дождей, заходил в свою старую избу, в которой всегда было хорошо натоплено, на столе стояла горячая тарелка щей, и мать, сидящая в уголку со спицами и шерстью, приветливо ему улыбалась. Он небрежно скидывал тулуп, отбрасывал в сторону галоши, и, забывая обо всем на свете, садился напротив, обнимая ее хрупкие плечи.
Теперь Алексей, пережив скорбь и расставание, уезжал в совсем незнакомое место, туда, где нужны крепкие рабочие руки, сила и выносливость, твердый дух, но надолго ли он там останется? Страх неизвестности и простое человеческое любопытство будоражили воображение Алексея полночи, не давая как следует выспаться перед поездкой.
ДОРОГА НА ЮГ
Когда Алеша проснулся, было светло и через окно светили веселые осенние лучики солнца. Лидия Дмитриевна готовила завтрак, а Петра Игнатьевича в доме не было, видимо ушел волов запрягать. Алексей умылся холодной водой, которая заметно его ободрила, оделся, собрал все вещи перед отъездом и сел за стол завтракать. В это время за окном послышался голос Петра Игнатьевича, который подъехал на повозке прямо к дому.
- Лида, буди парубка, а то он все проспит, - крикнул жене Петр Игнатьевич, слезая с воза и направляясь к хате.
Лидия Дмитриевна подала кушанье Алексею и вышла на крыльцо.
- Чего разорался как окаянный. Проснулся уже и сидит завтракает, пока ты тут своим криком кур пугаешь – сказала Лидия Дмитриевна рассыпая корм для птиц, которые лениво путались на проходе, поклевывая зерно, которое для них сыпалось как манна небесная.
- Так, небось, лежал до последнего, бока все отлеживал, эх, молодежь, вечно вы дрыхните, только помогать некому, - молвил дядюшка, безнадежно махнув рукой в сторону окна и стал похаживать вокруг повозки, как бы изучая ее со всех сторон.
Тем временем Алексей завершил трапезу, собрал вещи и приготовленные в дорогу харчи Лидии Дмитриевны в свою дорожную сумку, и вышел на улицу. Повозка, стоявшая возле дома, отличалась от той, на которой приехал за Алешей его дядя в Изюм. Она была гораздо больше, и видимо предназначалась для перевозок крупного объема песка или угля. Они, вместе с дядей, сели в повозку и поехали на окраину села, где стояли запряженные волы. Волов было много, голов десять, все они были запряжены друг с другом и стояли вереницами в два ряда. Возле них сидел на небольшой кучке сена длинный и худощавый мужичок, с высохшим вытянутым лицом. На голове была надета широкополая соломенная шляпа, а в зубах торчала сорванная травинка.
- Познакомься, Алеша, это наш спутник, Иван Семеныч, - представил Петр Игнатьевич крестьянина своему племяннику. - Мы, с ним вместе, уже который раз ездим на Юг.
Алексей вежливо поздоровался. В ответ Иван Семенович лишь мотнул головой и стал распрягать лошадь, подводя упряжки к волам. Когда повозка была прочно сцеплена с вереницами, Иван Семенович отвел лошадь в стойла, и забрался наверх повозки. Петр Игнатьевич стал хлестать кнутом по крупам стоявших волов так, что они стали напирать на передние ряды и воз потихоньку тронулся с места.
Двигались они не очень быстро, зато уверенно, тем более что повозка была пуста. Солнце стояло высоко и довольно хорошо грело, иногда даже припекая. Через верст пять, путники выехали на голую равнину, где лесные пейзажи сменились пожелтевшей, точнее сказать, выгоревшей степью, которая, как высохший ручей, жаждала воды и непрестанно шумела своими степными обитателями. Роса уже высохла, и в воздухе стало душно, что добавляло больше уныния. По краям дороги расстилались побуревший бурьян, местами рожь, проглядывали полевые цветы, которых в сентябре осталось мало. Над головами постоянно пролетали чибисы, бекасы и коршуны. В траве постоянно цвиринькали кузнечики, а над ними порхали желтоватые бабочки. Временами налетал ветер, приятно обдувал путников со всех сторон, и иной раз чуть не срывал соломенную шляпу Ивана Семеновича с его головы. Тот, придерживал ее рукою, недовольно опуская голову вниз. Впереди показались каменные холмы и поселок, расстилающийся на запад. Недалеко от поселка стояли мельницы, медленно вращая своими лопастями от дуновения легкого степного ветерка.
Петр Игнатьевич с Иваном Семеновичем непрерывно разговаривали, попутно размахивая руками и доказывая друг другу свое мнение в земельных вопросах. Иван Семенович вначале не соглашался, пытался объяснить, что, мол, аренда земли не будет так быстро дорожать, но с Петром Игнатьевичем было сложно спорить, и он, в конце концов, затих, лишь изредка кивая головой в знак согласия. Алексей их не слушал, от долгой поездки у него разболелась спина и постоянно мучила жажда, а запас воды был невелик, тем более предназначался не для двоих, как подумал Алеша, но еще и для Ивана Семеновича, у которого, как оказалось, она отсутствовала. После полудня небо обволокли густые темные тучи, и, казалось, что вот-вот пойдет дождь. Ветер усилился и гонял свинцовые тучи взад-вперед, создавая еще более безнадежную картину пустынной степи.
Путники проехали небольшой уездный городок Славянск, с виду простой, запоминающийся уютными домиками, плотно стоящими друг с другом, и разгуливающим скотом и домашней птицей по тесным улочкам. Казалось, что все жители, несмотря на дневное время, спят глубоким сном, лишь издали, чуть слышно доносились то плач ребенка, то рев быка. На повозку никто не обращал внимания, лишь какая-то старуха на миг загородила им дорогу, переводя небольшое стадо гусей, лениво плетущихся друг за другом. Вечерело. Побуревшая трава стала блеклой, затихли кузнечики и заиграли сверчки, а в небе появился красивый ярко-лиловый закат, который можно увидеть только в степи. Петр Игнатьевич и Алеша созерцая смотрели вдаль, а Иван Семенович натянув соломенную шляпу на глаза, опрокинул голову назад и тихо дремал, просыпаясь от подскоков из-за ухабов на каменистой дороге. На ночлег они остановились в придорожном поселке Заря, в котором Петр Игнатьевич часто устраивал привал.
Путники оставили повозку у знакомого крестьянина, а сами двинулись на постоялый двор, чтобы отдохнуть и подкрепиться. Стоял он недалеко от окраины, возле торговых лавок, и представлял обветшалое строение с отваливающейся черепицей, у которого беспорядочно валялись кучки сена, порванные газеты и прочий мусор, оставленный, по всей видимости, постояльцами заведения. Внутри тускло горел свет, сильно пахло кислятиной и тухлыми яйцами. Почти все столы были покрыты липкой жировой пленкой, на которых лежали объедки. Посетителей было мало, деревенские мужики сидели, помалкивая за своими стаканами, а некоторые, и вовсе, положили головы на столы, засыпая под тихое жужжание комаров. Петр Игнатьевич выбрал место в углу, заказал графин водки и что-нибудь поесть. Алексей от спиртного отказался, и вообще хотел подождать на улице из-за удушливой вони, стоявшей как стена, но чувство голода заставило остаться. Петр Игнатьевич с Иваном Семеновичем принялись пить, закусывая солеными огурчиками, а Алеша хлебал из глиняной миски борщ, который показался ему чересчур кислым. Съев половину, он отставил его на край и собрался было на выход, как с соседнего стола к ним подошел какой-то беззубый старик, одетый в драные лохмотья, с выпученными от хмеля глазами.
- Извольте к вам обратиться, господа хорошие, - сказал старик, едва наклоняясь к Алешиному дяде.
- Мы не господа и милостыню не даем, - недовольно буркнул Петр Игнатьевич, как бы предугадывая цель его подхода. – Ступай в церковь проси, если на рюмку не хватает.
- О нет, вы меня неправильно поняли, - быстро залепетал старичок, пошатываясь от собственного дыхания. – Я всего лишь изволю поинтересоваться у вас куда путь держите. Признаюсь, вижу вас не впервые, и как мне сказали у помещиков Елисеевых, ездите в сторону Бруковки по торговым делам. Видите ли, мне кое о чем нужно попросить вас, умоляю, выслушайте меня.
- Это правда, мы едем в Бруковский поселок, - пожав плечами, сказал Иван Семенович. – Вы не стойте, присаживайтесь рядом, в ногах правды нет.
Он подвинулся, уступая ему место. Старик сел на край лавки, положив почерневшие морщинистые руки перед собой, которые судорожно тряслись от волнения еще больше. Говорить он стал с безнадежной ноткой, то и дело, заглядывая в глаза Петру Игнатьевичу и Ивану Семеновичу.
- Зовут меня здесь Валерьянычем. Видите ли, добрые люди, я совсем потерял надежду на решение моего горя: старуху мою приковало к койке уже как два с половиною месяца назад, местный лекарь сказал, что паралич у нее, и надежд на поправку нет; старая она, еще старше меня. Из детей у нас с нею только сынок Прохор. Так сложилось, что в солдаты его не забрали, оставили нам для старческой помощи. Как исполнилось ему двадцать пять годков, женился на нашей крестьянке Авдотье, а спустя полгода ребеночек у них родился. Кормить-поить его надо, самим на жизнь не хватает. Женушка на сеновале со дня до ночи пашет, мы, с матерью, чем можем помогаем, внучка нянчим. Ушел наш Прохор на завод к англичанину этому на заработки. Поначалу приезжал домой раз месяц, потом раз в два месяца, а после и вовсе пропал. Дуня слезами по утрам умывается, кричит как окаянная, требует «мужа верните, а то все здесь с голода подохнем». В последний раз приехал сам не свой. Похудел сильно, глаза измученные, на лице годовалая усталость, и руки забинтованные. Сказал, что слегка обжегся у печи. Но, я, то чувствую – пострадал он сильно, травма серьезная. Предложил ему к врачу сходить, а он только обозлился, будто с дома выгоняю. Посидел он с ребеночком пару деньков и уехал обратно на завод. Ни жене, ни нам с матерью слова прощального не молвил. Деньги дал и как в воду канул.
- И что же с ним дальше случилось? - с сочувствием спросил Иван Семенович.
- Ждем недели, месяцы – не приезжает Прохор. Письма пишем – ответа нет. Пролетело так полгода. Я уж думаю, придется лапти истоптать, но сына разыскать, тем более, что недалеко от Бруковки живем. А тут новая беда – старуху приковало. Уход за ней постоянный нужен, да и за внуком присматривать приходится. Выходит, не могу съездить даже пару дней, а я уж не могу больше так. Совсем отчаялся. Никогда на судьбу не жаловался, все терпел. И вдруг, такой поворот, что порою не вериться, как еще дышишь на этом свете. И помощи не у кого просить, хоть стой, хоть падай. Молюсь и днем и ночью за сына своего единственного, хоть бы весточку прислал, написал, что живой и вернется домой. Не дай бог вам, добрые люди, с такой тяжестью на плечах доживать свои дни.
Старик замолк на полуслове, в кабаке все разошлись, и было тихо, только дворняга лаяла на безлюдной улице. Иван Семенович сходил для него за стаканом воды, а Петр Игнатьевич нахмурился и сидел неподвижно, смотря на пустую посуду. Тишину нарушил Алексей, которого, явно, растрогала история, и теперь, в нем проснулось искреннее желание помочь этому пожилому крестьянину, оставшемуся в безвыходном положении на старости лет.
- Я собираюсь устроиться в Бруковке на работу и могу разузнать за вашего Прохора, - сказал он сдавленно, посмотрев старику прямо в лицо.
В глазах Валерьяныча промелькнула надежда. Он вновь судорожно задергался и полез в карман. Из него вытащил пожелтевший скомканный листок.
- Эту весточку для него ношу уже долгие месяцы, слава богу, не напрасно. Вот, возьмите его юноша себе, если вы уж так ко мне добры. Если вы согласны передать ее, найдите на заводе Приходько Прохора Валерьяновича. Насколько память меня не подводит, последнее время он работал в литейном цеху. Да благословит господь вашу душу, - сказал старик и протянул листок Алеше. – И будьте там осторожны, завод штука опасная, можете и вы травмироваться или, не дай бог, чего хуже. Буду молиться за ваше здоровье.
- Обязательно его разыщу и все передам, - ответил взволнованно Алексей и бережно забрал листок из почерневших измученных рук. – Я скажу, что его ждут дома родные и волнуются.
- Нам пора отдыхать, завтра рано просыпаться, - резко сказал Петр Игнатьевич, вставая из-за стола. – Вы не переживайте, мой племянник скоро разыщет вашего сына, - уверил он старого Валерьяныча, и все, вместе с дядькой Алексея, отправились в комнату для ночлега.
Старик долго стоял на темной улице и крестился, непрестанно шепча молитву, взирая на луну и бескрайний звездный узор, украшающий ночное небо.
Как только начало светать, Петр Игнатьевич проснулся первый, разбудил своих спутников, велел умыться и позавтракать, а сам пошел кормить волов. Выехали из Зари они вначале десятого. Было довольно прохладно и пасмурно, лишь иногда солнце проглядывало из-за большой серой тучи, которая, как будто, застыла на месте. Иван Семенович снял свою соломенную шляпу и положил возле себя. Петр Игнатьевич нервно хлестал волов, хотя заметного ускорения не получалось. Можно было догадаться, что он не хотел задерживаться в рабочей поездке. Алексей был задумчив больше всех, и смотрел по сторонам, как бы что-то выискивая на горизонте. Тревожные мысли не покидали его, разговор со стариком в кабаке прочно засел в голове, вызывая удручающие эмоции, из-за которых Бруковка казалась не таким уж обычным рабочим поселком.
Постепенно небо затянулось дымовым туманом, из-за которого стало трудно дышать, а глаза начинали слезиться. Ко второму часу на горизонте показались печные трубы, из которых шел черный дым, и в воздухе заметно стал чувствоваться запах гари. Вскоре показались бесчисленные домики, которые заплетались вокруг видневшихся труб, в целом, образовывали гигантский рабочий муравейник. За ним виднелись многочисленные балки, за которыми прятались рудники вместе с небольшими поселениями. Промышленный поселок Бруковка, находящийся в самом сердце Донецкой степи, встречал путников своими угольными шахтами и металлургическим заводом, выстроенным под руководством английского предпринимателя Джона Джеймса Брука.
АРТЕЛЬ
Прибыли путники в Бруковку в четыре часа пополудни, когда на заводе прогудел перерыв, и уставшие рабочие засеменили по небольшим улочкам поселка, то и дело бурно обсуждая последние новости и слухи. Волы, возившие телегу, потихоньку плелись по пыльной дороге к угольному складу. Первое, что здесь кидалось в глаза - огромная доменная труба, величаво и недосягаемо возвышающаяся над мастерскими, домами заводского руководства, убогими бараками и почерневшими старыми избами, где ютился рабочий люд. Из огромного сопла трубы непрерывно вырывался поток черного дыма, и развевался над степью на много верст. На заводе получали кокс, необходимый для выплавки чугуна, и производили огнеупорный кирпич, который, по словам самого Брука, отлично выдерживал жар и «выполнял свое назначение». Вокруг домны размещались заводские цеха, в которых расплавленный металл превращали в заготовки, которые, в основном, шли на прокатку рельс. Чуть выше завода расположилась шахта. Из нее добытый уголь загружали в вагонетки, которые шахтеры тащили вниз по склону, прямо к доменному цеху. Недалеко от завода раскинулась базарная площадь, «наверно самое жизнерадостное место» подумал Алексей. На базаре шатались чумазые рабочие, весело бегали детишки, во что-то играясь и крича во весь голос, создавая веселую атмосферу. Особенно на базаре выделялись так называемые «обжорные» ряды - места, где готовили еду. Кухарки, в основном пожилые женщины, варили супы в засаленных котлах, постоянно водя в них большими мешалками. Кроме варева, здесь продавали нарезанный хлеб, молоко, печеные яйца, пирожки, беляши, расстегаи и другие разнообразные мучные изделия. Все это напоминало полевую кухню, где вместо солдат располагались рабочие. Возле «обжорных» рядов постоянно собирался проголодавшийся народ, звенела мелочь, из горячих мисок шел пар, настроение как-никак улучшалось и можно было вздохнуть с неким облегчением, перекинуться словцом со знакомым, и, наконец, пойти на смену, или домой.
Проезжая мимо бесчисленных бараков Алексей Олегович заметил одну необычную вещь – между домами, стоявшими так тесно друг с другом, не было и клочка земли, на котором можно было заниматься рассадой. Словом, у домов простых людей отсутствовали огороды. Многие приехавшие сюда были крестьянами, у которых, как, оказалось, забрали самое родное. Теперь им приходилось работать не на земле, а под нею. Но такие жилища были не самым страшным местом. На очередном повороте показались землянки с деревянными изогнутыми крышами, из которых торчали кривые патрубки. Стояло их довольно много, расстилаясь несколько рядов, пропадая где-то в степи. Жили в них те, у которых не хватало денег на съем бараков. В основном это были пьяницы, беспаспортные, новички, которых не брали в артели, часто попадались семейные с женой и детьми, чье содержание сильно било по карману. Поначалу Алексей подумал, что это погреба, но, когда он увидел, как из ближайшей землянки вышли женщина с двумя полуголыми детьми, его охватил сильнейший озноб. Таких жилищ себе он не представлял, тем более для женщин и детей, которые страдали вдвойне от бедствий всякого рода. Вскоре землянки кончились, и повозка подъехала к очередным строениям. Возле двух построек лежал громадный угольный пласт, высотою в несколько метров. Здесь, недалеко от заводской шахты, располагался угольный склад, где продавалось сырье для помещиков и купцов. Кроме улицы, все помещения склада были заполнены углем под завязку.
- Вот и приехали, - сказал Петр Игнатьевич и притормозил волов.
Все слезли с телеги и направились в сторону склада, возле которого ходили мужики, поглядывая на прибывших покупателей. Алешин дядька кликнул одного из них, что бы разузнать насчет приема заказа. Мужик в дырявых лаптях не спеша подошел и сказал, что сейчас хозяина нет, мол, давеча ушел по делам на завод, будет через пару часов.
- Слушай, у меня времени в обрез, как он придет, дай знать в трактир или на базар, мы уж там его ждать будем, - попросил Петр Игнатьевич, неопределенно махнув рукой в сторону, откуда приехали.
- Вы повозку здесь оставьте, а еще лучше скажите, сколько брать будете, что бы вы рассчитались без задержек, - предложил сторож, - мы загрузим, пока вы передохнете, волов напоим, да и колеса телеги вашей смазать не помешало бы, перед отправкой, а то мало ли в дороге, что приключится, сами понимаете - груз рассыпаться может.
- Того, что для обычной топки, насыпайте до краев, расчет обычный, накладную оформляйте на имя помещика Гончарова, если что – уточните по журналу, среди постоянных закупщиков, - деловито объяснил Петр Игнатьевич, жестикулируя руками.
Мужик кивнул головою и подозвал своего напарника, чтобы тот готовил лопаты, а сам запрыгнул в повозку и стал отгонять волов ближе к угольной насыпи для удобной загрузки.
Алеша, его дядя и Иван Семенович отправились обратно в глубину поселка, но уже не в обход по дороге, а через тропинки между бараками. Солнце постепенно садилось на горизонте, косые лучи падали на крыши домишек, заглядывали в окна и подсвечивали уличный воздух, кишащий угольной пылью, из-за которой Иван Семенович постоянно чихал и кашлял, закрывая лицо клетчатым платком. Вдруг из-за угла выбежала собака – довольно крупная дворняга рыжей шерсти с большущим хвостом, беспорядочно телепающимся в разные стороны. Дворняга громко залаяла и побежала в сторону бараков, стоящих замкнуто между собой, образующий небольшой квадратный дворик. Из-за дверей одного из них показалось личико мальчишки с вытянутой ручонкой, которая держала длинную зачищенную палку. При виде бегущей псины личико быстро исчезло, захлопнув дверку. Псина остановилась, немного полаяла под окнами и уселась на крыльце, решив подождать обладателя прекрасной вычищенной и заостренной палки, которой ее так дразнили, чтобы наконец выхватить из рук проказника этот трофей и смыться куда подальше. Тем временем, путники, пройдя несколько кварталов, вышли на главную улицу – Первую линию, где, по словам Петра Игнатьевича, недалеко за ней проживал сын Федора Павловича – Григорий. Сама улица была более просторной, чем остальные; здесь были фонари, на переднем плане стояли приличные дома с красивой темно-бардовой черепицей, в которых жили заводские инженеры и главные мастера; кое-где виднелись клумбы с незамысловатой цветной рассадой, а дорога была вымощена брусчаткой. К сожалению, Григорий жил не здесь, и даже вряд ли хоть раз бывал в подобных домах, ибо он, как и тысячи других обычных работяг, не могли позволить себе таких роскошных жилищ. А ведь о таких домах здесь мечтал каждый, кто с утра до вечера горбатил спину на шахте, или стоял возле заводской печи, потея от жара раскаленного угля и расплавленного металла, чтобы прокормить семью.
Перейдя через первую линию, они свернули в какой-то очередной переулок, где стояли все те же потрепанные бараки. Однако были они чуть другого цвета в отличие от тех, которые стояли неподалеку от угольного склада. Там домишки отличались земельным цветом, а здесь, на первой – желтоватым, с песчаным оттенком. Петр Игнатьевич резко остановился и осмотрелся вокруг. Немного подумав, он что-то вспомнил, и двинулся к колодцу, стоявшему в шагах двадцати. Подойдя к нему, посмотрел на барак, возле которого тот находился, и решительным тоном заявил, что в нем проживает сын Липы. Барак не отличался от сотни других, кроме крыльца с козырьком на красных балках, на котором размещалась часть чердака. Был он довольно большим, имел вытянутую форму по длине, почти на всех окнах висели серые занавески, которые были почти всегда задернуты от посторонних глаз. Дверь оказалась запертой, к тому же нигде не горел свет, хотя солнце зашло за горизонт, и начинало смеркаться. Тогда Петр Игнатьевич вынул из-за пазухи желтоватую бумажку с огрызком грифеля и нацарапал следующую записку: «Прибыли, ожидаем на базарной площади» с подписью внизу «Василенко». В это время в окне возле крыльца зажегся свет, раздвинулись занавески, и наружу высунулось заспанное лицо какого-то паренька.
- Чем могу быть полезен? – невнятным сонным голосом спросил он, открывая створку окна.
- Нам бы узнать про Григория Липу, он вроде здесь проживает, иль мы ошиблись адреском? – произнес Петр Игнатьевич, приподнимая шляпу в знак приветствия. – Мы здесь проездом, желаем скорей его разыскать, для личного дела, так сказать-с; я его односельчанин, нужно кое-чего передать от его родных.
- Липу? – переспросил паренек? – Гришка сейчас на смене, освободиться должен через час-полтора, как повезет. Жена тоже еще не вернулась. Вы вот что: идите на базар, ждите его возле «обжорных» рядов, он там, обычно, перекусить заходить, часто случается, что останавливается передохнуть у прилавка одноглазого Архипа. Находится в третьем ряду справа от старьевщиков. Думаю, вы его встретите, а если что - на месте подскажут, его там знают.
Стало ясно, что Петр Игнатьевич не ошибся с местом ожидания Григория, и теперь нужно было спешить на базарную площадь к «обжорным» рядам, туда, откуда веет вкусным запахом и улучшается настроение, как думал Алексей Олегович.
- Если разминемся, будь добр, передай ему вот эту записочку, - попросил Петр Игнатьевич юношу и всучил ему в руки листок, - премного благодарен, мы пойдем, - сказал он, и поклонился на прощание.
В ответ парнишка кивнул головою, прикрыл ставень и скрылся за занавесками, оставляя видимым свой силуэт на фоне зажженной лампы.
Несмотря на то, что Бруковка считалась небольшим поселком, в ней умудрялись бродить часами среди жилых кварталов и мастерских, чтобы пройти ее от начала до конца. В дождливое время года дороги и тропинки поселка превращались в непроходимые болота, в которых, кроме пешеходов, вязли телеги с лошадьми, что вызывало значительные проблемы транспортного передвижения. Кроме завода и шахт, угольных складов и рабочих бараков, базарных рядов и трактира, также в Бруковке работала больница, а особым, почитаемым со временем, местом стала первая кузнечная мастерская, открытая самим Джоном Бруком. Стояла она на другом конце поселка, имела неприметный ветхий вид, однако продолжала работать до сих пор, спустя тридцать лет с момента ее основания. Именно с этого места началось освоения Брука донецкой степи и приобщение местных крестьян к труду у англичанина-кузнеца. Брук нанял себе пару помощников, и принялся ковать в кузнице рабочую тачку. Возле кузницы стояла одинокая хибара, покрытая камышом, в которой Джон жил по началу, как отшельник. Внутри стояли стол с кухонной утварью, кровать с гнилыми ножками, а возле нее размещался комод с необходимыми вещами. Рядом складировалась груда различных геологических инструментов. Все выглядело бедно и неприметно, словно скромная, но умелая и трудолюбивая душа английского барина была послана в дикую степь для ее превращения в угольный клондайк, который обеспечил бы голодных крестьян заработком круглый год. Возле хижины стояла низенькая псарня, в которой жила целая свора бульдогов, овчарок и пуделей. Джон Брук, которому в то время давно перевалило за пятьдесят, умело работал молотом и по завершению первой работы сфотографировал тачку с рабочими, помогавшими ему ковать, напротив своей хижины. Подарив парням фотографию на память, и заплатив за работу, хитрый Брук, благодаря быстрому распространению слухов, обрел славу щедрого английского кузнеца, который любого обучит кузнечному делу, да еще и сфотографирует. Так летели дни, месяцы и годы, к Бруку приходили все больше и больше заинтересованных людей, которые работали на кузнице, спускались в шахту, тем самым увеличивая влияние английского предпринимателя в степных окрестностях. Спустя три десятка лет хижину не убрали, а даже сделали внутри что-то вроде музея. Теперь там лежали старые инструменты, выкованные в кузнице, некоторые даже принесли те самые фотографии, сделанные Бруком в первые годы своей деятельности. Вот только псарню снесли, а вместо нее поставили палатку, где сидел пожилой сторож и следил вокруг за порядком. Если его спрашивали, он рассказывал разные истории про развитие поселка, постройку первой домны, открытие новых рудников и тому подобное, что могло заинтересовать любопытных, особенно тех, кто бывал здесь впервые.
Когда путники прибыли на базар, стало совсем уж темно, и торговцы потихоньку расходились, волоча за собой телеги. Однако «обжорные» ряды продолжали работать, и у прилавков толпилось еще больше народа. Крикливые мальчишки разбежались по домам, и теперь свет огнив падал на усталые рабочие лица, которые уминали купленные харчи. Многие сидели на закрытых прилавках, на дощатых ящиках для стеклянной тары, кто-то просто уселся на земле, скрестив ноги. Все это напоминало некий перевалочный пункт. Пройдя, как и говорил паренек с барака, три ряда направо от старьевщиков, Алеша увидел довольно большой шатер темно-зеленого цвета, откуда доносились мужские голоса. В нем стояли грубые деревянные столы и лавки, на которых сидело множество посетителей. От шатра доносились запахи жареных пирожков и беляшей, которые защекотали ноздри проголодавшихся с дороги мужиков. Владельцем заведения был одноглазый старик Архип – бывший моряк, в прошлом – матрос военного эсминца флота его Величества, который прошел через две русско-турецкие войны, впоследствии лишившийся левого глаза. После окончания службы мечтал открыть свою харчевню в Крыму, работал поваром в одной из Севастопольских забегаловок, однако спустя несколько лет из-за смерти жены, продал свою комнату, и отправился путешествовать по Югу. Так судьба занесла его в Бруковку. На заводе проработав чуть меньше года, уволился из-за старых болячек. В доменом цеху Архип Сергеевич встретил главного мастера – лейтенанта в отставке, с которым служил еще на флоте. Так, ныне уже покойный, глава цеха помог Архипу открыть на базаре сей шатер, который быстро стал известным во всем поселке, а пирожки старого Архипа отличались особым вкусом и считались лучшими среди «обжорных» рядов. Кроме печеных изделий, старик приторговывал самогоном из-под прилавка по низкой цене. Но самогон был в дефиците и раскупался моментально, так что многим рабочим приходилось проматывать последние гроши в питейных заведениях, в которых спекулянты накручивали стоимость на водку. Главной загадкой, которой интересовались посетители, являлась потеря глаза Архипа. Многие постояльцы пирожковой часто заявляли, что каждый раз старик рассказывает разные истории, обвиняя его в описании разных лет службы, и в несовпадении причин лишения злосчастного ока. Однако, все воспринимали его смешные, порой нереальные, истории в шутку, и любили Архипа за остроумие и фантазию. Чаще всего потерю глаза объяснял тем, что во время очередного плаванья в ходе боев с турками, дежурил на вахте и заснул, проведя некоторое время в дремоте. Когда его разбудил залп артиллерии, фуражка налезла прямо на глаза, и чтобы поправить ее, решил убрать с глаз при помощи винтовки, на которой, как оказалось, был насажен штык. Так, матрос Архип лишился глаза из-за собственной рассеянности.
Недолго думая, прибывшие заказали себе по порции пирожков, а Иван Семенович, по совету одноглазого Архипа, решил попробовать расстегай. Шипящие пирожки, снятые только с огня, подали в щербатых глиняных мисках, из которых струился густой пар.
В шатер зашло четыре крепких парня, один чуть старше остальных, в пыльном от угля пиджаке, потертой рубахе и кирзовых сапогах. Большие карие очи осмотрели посетителей. Взгляд остановился на Петре Игнатьевиче, который поедал последний пирожок. Это был Григорий Липа, он же просто Гришка для родных и знакомых, а с ним – его рабочая артель, только что окончившая очередную смену. Григорий узнал знакомые лица, и, сказав остальным, что бы заняли свободное место, подошел к столику обедающих, и поздоровался, улыбаясь во весь рот.
- Петр Игнатьевич, родненький, рад вас видеть, - мягко сказал он, и протянул старику руку. – Мы тут с ребятами зашли перекусить чего-нибудь. Часто сюда заглядываем. Как же вы тут оказались?
Он уселся рядом с Алексеем, также пожав руки ему и Ивану Семеновичу. Алексей почувствовал сильную мозолистую руку, плотно охватившую его ладонь с пальцами. Григорий снял картуз и провел рукой по черным, как смоль, густым волосам. На круглом, слегка щетинистом, лице была видна усталость, выражая хладнокровное спокойствие. Как уже было описано, Григорию Липе было около тридцати лет. Был он среднего роста, широк в плечах, мускулистого телосложения. В Бруковке пробыл три с лишним года. За это время проработал в разных бригадах на различный рудниках и заводских цехах, всякий раз проявляя инициативу и навыки лидера. Спустя некоторое время, собрал свою артель из новичков и продолжал работать уже как главные бригадир, знающий как выполнять разнообразные заказы и поручения. Толково распределял как работу, так и получку между своими подручными, за что имел авторитет среди других артельщиков и рабочих.
- Здравствуй, Гришка, дорогой, - поздоровался Петр Игнатьевич, - пришли сюда по наводке какого-то парнишки из твоего дома. Еле вспомнил, где он находится. Вот припомнил, что во время последнего моего приезда, стояли у колодца, когда ты воду набирал, говорил, дескать, удобно по воду ходить, шаг с крыльца – и сразу колодец. Ну да ладно. Мы, с Иваном Семеновичем, приехали на очередную закупку, привезли тебе вот помощника, Алешку – племянника моего с Курской губернии, - сказал Петр Игнатьевич, указывая рукой на Алексея. - В последнем письме к отцу, ты писал, что рабочий к вам в артель нужен. Он парень простой, думаю, вы с ним поладите. Опыта, конечно, нет, но при хорошем бригадире быстро научится, тем паче Алеша, практически, свой человек.
Григорий внимательно осмотрел Алексея Олеговича, прищурив правый глаз, и, как показалось Алеше, на лице его проскользила легкая ухмылка. Он почесал затылок и сказал, изобразив на небритом лице слегка отрешенный взгляд:
- Писал, помню, конечно, нас сейчас в артели четверо, вместе со мной, да и пятый, как бы, не помешает. У нас такие времена, что и по десятку душ в бригадах сосчитать можно. Никто волком жить не хочет, да и не проживешь: сам три месяца отработаешь, а тебе приказчик не все выплатит, или вовсе, кинет, да так и с голодухи помереть можно. Многие из-за таких приказчиков в долги у ростовщиков лезут, а потом, как рабы в цепях – пашут задарма целыми годами. Другое дело – артель. Работа организованней, по времени экономия, а в случае несправедливой выплаты – из других бригад могут помочь, собраться для забастовки.
- Вот и хорошо, что не растерялся, людей собрал, всегда о тебе отцу говорил, что хозяйский у него парень вырос. Вот видишь, артель у тебя теперь, вместе не пропадете, последним куском хлеба поделитесь. Сейчас чем занимаетесь, где работу дают?
- Давеча устроились на заводскую шахту, та, что возле домны. Работы вдоволь, правда, было совсем тяжко поначалу. Под землей дышать невозможно и с освещением проблемы, но получкой не обижают, ребята особо носами не воротят. Если ваш племянник еще не испугался и готов, пусть завтра же выходит на работу, - сказал Липа, обращаясь и к Алексею.
На секунду за столиком зависла тишина: все снимание сосредоточилось на Алексее. Он нервно поерзал на месте и взволнованно оглядел всех сидевших. Ему казалось, что все посетители лавки смотрят в его сторону и ждут решающего ответа.
- Я приехал сюда, чтобы устроится на работу, и премного благодарен вам за такую честь – работать с вами. Надеюсь, буду вам полезен, выполню любое ваше поручение, что будет в моих силах. Готов приступить к работе с завтрашнего дня, только мне нужно где-то расположиться на ночлег.
- Ну, так сказать, тоже рад, что нашел еще одного человека в свою бригаду, это всегда хорошо, когда работаешь со «своими». Жить будешь с нами, так уж здесь заведено, места всем хватит, нары свободные есть, так что жильем будешь обеспечен. Все подробности позже разъясню, что да как. Все сразу не расскажешь, сам понимаешь.
- Вот и замечательно, - с повеселевшим видом сказал Петр Игнатьевич. – У меня как камень с плеч спал, теперь хоть мать его обретет спокойствие, когда узнает, что сына пристроил к надежным людям. Она мне целый год писала, просила, умоляла…
С соседнего стола кликнули Григория его ребята, что бы тот заканчивал и, наконец, пересел к ним, что бы перекусить и отправится домой.
- У меня к вам следующее предложеньице: давайте мои парни сюда пересядут, вместе выпьем за встречу, а то бог знает, когда еще свидимся, - предложил Липа, - у здешнего владельца можно отменным самогончиком поживиться, не пожалеете. У нас мужики нарасхват берут, можно договориться со стариком, запас всегда держит.
Когда говорил Липа, в лавку вбежал запыхавшийся мужик, тот, который принимал у Петра Игнатьевича заказ угля, и с озабоченным выражением лица стал выглядывать среди посетителей своих заказчиков. Как оказалось, приказчик пришел на час раньше, заполнил бумагу и велел срочно разыскать заказчика, чтобы побыстрей освободиться. Подручный ринулся в трактир, из трактира оббежал половину базарной площади, перепутал Петра Игнатьевича с каким-то выпившим рабочим, чуть не попал в драку, получил камнем в спину от малолетних озорников, и после всех поисков и недоразумений, наткнулся на лавку одноглазого Архипа.
Увидев Петра Игнатьевича, вдохнул с облегчением, и быстрым шагом подошел к столику, соспеху чуть не уронив чью-то кружку, стоявшую на краю соседнего стола, за которым сидел какой-то хмурый старьевщик.
- Голубчик, я уж совсем с ног сбился, думал, потерял вас, - запыхавшись пробормотал мужик, обращаясь к Василенко. – Ваш заказ готов, мы все сгрузили, скот напоили, пойдемте-с, хозяин хочет закрываться, все вас ожидаем.
- Извини, Гришка, нам, с Иваном Семеновичем, задерживаться нельзя: Гончаров строго приказал привезти уголь к концу недели. Так что мы пойдем, сейчас тронемся, к ночи до Зари добраться успеем, а там уж переночуем.
- Петр Игнатьевич, в чем, собственно, вопрос? Заночуете у нас, а завтра, с утра-пораньше отправитесь, и по дневному пути доберетесь до губернии.
- Нет, нет, не получится, у меня все по расписанию, благодарю за твою доброту, но нужно спешить.
- Мы тебя повидали, видим – жив-здоров, Федору Павловичу передадим, что с тобой все в порядке, - добавил Иван Семенович.
- Ах, чуть не забыл, - вдруг спохватился Петр Игнатьевич, - вот тебе посылка от отца, - сказал он, кладя на стол небольшой сверток.
- Спасибо, что привезли, - поблагодарил Гришка, пряча сверток за пазуху. - Передавайте ему привет, впрочем, я ему еще письмецо отправлю. Может вас проводить? – предложил Липа.
- Не стоит, сейчас уже позднее время. Ты лучше Алешкой займись, посидите и отправляйтесь спать. Ему, с непривычки, завтра трудно придется. Присматривай за ним, да себя береги. Работенка здесь опасная, буду за вас молиться, чтобы живы-здоровы остались.
Петр Игнатьевич с Алексеем встали из-за стола и стали обниматься на прощание. Василенко, крепко обнимая кузена, тихо прошептал ему на ухо:
- Напишешь мне письмецо, как обустроишься, а то мы, со старухою, волноваться будем. Вы к нам в деревню, можете слать одним конвертом с Григорием. Там уж на месте с Федором Павловичем разберемся.
- Хорошо, буду обязательно вам писать, еще раз благодарю от всего сердца за проделанную для меня работу, - молвил Алексей, немного покраснев то ли от дядиной доброты, то ли от духоты, исходившей от печей.
- Желаю удачи, - крикнул Петр Игнатьевич напоследок, следуя с Иваном Семеновичем за мужиком на выход.
Петр Игнатьевич и Иван Семенович скрылись в темноте, а Григорий с Алексеем вернулся за столик к своей артели. Ребята заказали себе и Гришке ужин и, не дождавшись бригадира, уплетали пирожки так, что за ушами трещало. Парни с крестьянской внешностью были такого же жилистого телосложения, как и Липа, по возрасту примерно одинаковые – от двадцати двух до двадцати семи.
Главный артельщик Григорий Липа за несколько лет работы в Бруковке и ее окрестностях добился значительных успехов. Хозяйственный сын простого крестьянина начинал чернорабочим в общем цеху, где занимался каменной кладкой и футеровкой печей. Благодаря старанию и умению организовать людей, в цеху стало меньше суматохи, недоразумений, а, главное, травм, за что был замечен управлением и переведен в литейных цех, в котором мечтал работать почти каждый заводской рабочий. Устроившись в литейный, Гришка работал за приличную получку, перебрался из землянки в барак, и привез сюда жену, которая устроилась фельдшерицей в местной больнице. После массовых увольнений с завода, Григорий отправился на окрестные рудники, где решил организовать свою артель, чтобы выполнять работу организованно и требовать хорошие деньги. Был у Липы сын Степка – мальчик лет восьми, который в будни проводил время в больнице, где мать в свободную минуту учила его грамоте. Характером мальчишка пошел весь в отца: настырный и непоседливый сынишка постоянно просил у отца, что бы тот его взял с собой в шахту, обещая работать на равных со всеми. Григорий такие просьбы отклонял, объясняя, что это тяжелая работа, и малолетним там делать нечего, запретив ему даже встречать его со смены, грозясь выпороть, если сунется в шахту без спросу.
Вторым членом артели являлся Андрей Бурденко – паренек небольшого роста с круглым лицом, носом – картошкой, с густыми бровями, нависающими над большими черными глазищами. Приехал на заработки одновременно с Липой, вместе пошли на завод и работали в общем цеху. Позже, когда Григория перевели в литейный, продолжали парни жили в одном бараке и крепко сдружились. Андрей слыл неплохим кузнецом. После работы в общем цеху устроился на заводскую кузню, где его обучал сам Мерцалов – кузнец, выковавший оригинальную пальмовую ветвь, тем самым прославился на всю Россию. Бурденко частенько выпивал, и, однажды, придя на смену в нетрезвом состоянии, был уволен без лишних разбирательств, потеряв драгоценное место на заводе. С горя уехал на всю осень домой к семье в Херсонскую губернию, где вместе с женой собирал урожай на пшеничных полях. В начале декабря пришло письмо от Липы, в котором Андрей узнал, что тот собирает свою артель и, с радостью, вернулся в Бруковку, обещая другу, что на работе больше не выпьет ни грамма. Впрочем, с удовольствием напивался как за компанию, так и по праздникам, однако свое слово уже почти как год держал беспрекословно. Жена же его пожелала остаться вместе со своими родными в Херсонском уезде, обещая навещать время от времени.
Третьим был Тимка Носов – здоровенный детина под два метра ростом с рыжим чубом и громадными руками, которыми выполнял непосильную для остальных работу. Григорий встретил его в литейном цехе, где Витька таскал громадные раскаленные болванки для поковки. Такая работа как раз подходила для крупных рабочих, обладающих большой физической силой. Мастер цеха ценил его выше остальных и старался за ним особенно присматривать, что бы в случае травмы, вовремя оказать первую помощь, пытаясь тем самым пытаясь не допустить серьезных травм, делающих калеками даже самых сильных и выносливых рабочих. Однако, после очередного промышленного кризиса, коснувшегося и бруковского завода, Тимка и Гриша, среди тысячи таких же рабочих, остались без работы. Так, через несколько месяцев, Липа, ушедший на рудники, пригласил его к себе в артель, где Носов также исполнял роль носильщика тяжелых инструментов и различных предметов. В шахте загружал углем вагонетки и отправлял на поверхность.
Также в бригаде состоял Коля Савин – местный степной батрак, выросший в захудалой близлежащей деревеньке. Коля был самым молодым в артели, летом ему исполнилось только двадцать два. С семнадцати годков его приняли помощником на угольный склад, где проработал без малого три года. После устроился грузчиком на железнодорожную станцию Рутченково, возле одноименного поселка, где грузил уголь и рельсы, которые везли в Мариуполь, к Азовскому морю. Парнишка вырос с характером, был очень любопытным и назойливым. Наткнулся на Григория случайно, когда тот работал на местном руднике и при каждой встрече умолял принять его к себе в артель. После седьмого раза, Липа махнул рукой и забрал его на строгих условиях пребывания. Однако, Колька, обладая веселым нравом и умением рассмешить народ в любой ситуации, быстро понравился бригадиру и редко получал на орехи за свои проступки. Любил играть на губной гармошке и частенько рассказывал незатейливые смешные стишки, услышанные от других, тем самым веселя своих напарников даже в трудные минуты.
Все трое осмотрели с головы до пят Алексея Олеговича, однако, безо всякого презрения, даже с любопытством.
- Знакомьтесь, это Алексей – наш новый рабочий, как вы догадались, будет жить и работать с нами сообща, - представил Григорий новичка.
- Спасибо, за пояснение, просветитель Григорий, - съязвил Колька, - тут, кроме Тимкиной головы, остальные еще кое-что соображают.
Тимка Носов даже глазом не повел, не обращая на Колины шуточки ни малейшего внимания. Он опустил глаза вниз и сосредоточился на своей миске.
- А как тебя по-батюшке звать-то? – поинтересовался Андрей.
- Свиридов Алексей Олегович.
- Откуда родом, как здесь оказался?
- Приехал из Курска в поисках работы. По доброй воле моего дяди из Харьковской губернии и его помощи оказался здесь.
- Ну что ж, поздравляю, ты теперь в надежной артели, будь уверен. Но поначалу, конечно, нельзя расслабляться. Пыли наглотаешься – мягко сказано, ей-богу. Когда он начинает? – обращаясь к Липе, спросил Андрей.
- Говорит, что готов хоть завтра, - ответил Григорий, принимаясь за свою нетронутую порцию.
- Прям так завтра, - заинтересовано спросил Колька.
- А когда ж еще? Ты видел, сколько работы сейчас, умник? – сурово посмотрел Липа на Кольку.
- В шахте хоть раз был?
- Нет, сегодня первый день, как приехал.
- Эх, жуткое место, поверь мне - я когда первый раз спустился, подумал, что на тот свет попал, к рогатому на свидание. Ты, главное не теряйся, привыкнешь, все через это проходили, - разговорился Колька и деловито подмигнул Алеше, как будто лет десять каждый день в шахту спускался и знал все на свете про добычу угля. - Я быстро привык, почти с третьего раза.
- Расскажи, тут, кто постоянно при спуске кричал «маменька, спаси», - усмехнулся Андрей.
- Такого не было! – обиженно воскликнул Савин. – Ну, один раз запаниковал чуток, когда первый раз в этом чертовом вагоне спускались, но мать не звал, не придумывай. Тебе, самому, небось, не по себе, как погружаешься во тьму, да? Думаешь, как бы сверху кусок породы не придавил, или киркой сзади не тяпнули по башке по ошибке.
- Да хватит вам, заладили про свою шахту – вмешался Григорий. – Только оттуда вылезли. Дайте поесть спокойно, а то из-за вас кусок в горло не лезет.
- Так ему выспаться нужно, что ж мы сидим, - вдруг сказал Витька, посмотрев на всех надеждой. После еды его разморило, и потихоньку начинали слипаться глаза.
Однако Григорий неторопливо закончил трапезу, выпил стакан кефира и сладко потянулся. Народ потихоньку скапливался все больше и больше, и теперь бледнолицые рабочие, заходя в шатер, нервно высматривали свободные места.
- Ну, теперь можно и домой! – сказал он с повеселевшем видом.
Несмотря на не столь позднее время, Бруковские улочки заметно опустели. Многие спешили со смены домой, а кто-то наоборот - заступал в ночную. С освещением было туго. Поселок, буквально, тонул во тьме, лишь редкие фонарные столбы горели на центральных улицах. Дорогу освещал, в основном, тусклый свет ламп и огнив, просачивающийся из окон стоящих домиков и балаганов. Где-то далеко лаяли бродячие собаки, которых гоняли по всему поселку из-за надоедливого лая.
В окошках барака, в котором жила артель Григория, уже почти во всех окнах горел свет, и дверь на крыльце была приоткрыта. Внутри было шумно, полураздетые рабочие шмыгали из комнаты в комнату, готовясь ко сну. Кто-то играл в карты, один из батраков напевал народные мотивы, а кто-то просто сидел у окна и рассказывал остальным заводские истории. Комната артели была седьмой по счету в правой части мрачного серого коридора. Комната с потрескавшимся потолком и обшарпанными стенами была довольно тесноватой, в одном углу от двери находился самодельный рукомойник с ведрами воды под ним, в другом – вешалка. Возле окна стояла грубо выложенная печь для обогрева, у стен размещались вместо кроватей по две деревянных скамьи, одна из них пустовала, и предназначалась, по-видимому, для Алексея. На скамейках лежали старые дырявые матрацы или соломенные подстилки. В центре комнаты стояла пыльная тумба с несколькими ящичками, в которых хранились личные вещи жильцов, обставленная тремя стульями и табуреткой. Гришка с семьей снимал отдельную комнату, которая находилась сразу за стенкой. В конце барака находилась кухня, вернее, ее подобие – засаленная плита для разогрева пищи, пару столов и такой же рукомойник, в котором никогда не было воды, ибо считался общим, а значит - кто успел, тому повезло, а кто замешкался, тот приносил драгоценную жидкость из собственных запасов, либо вовсе питался в другом месте.
Первым, не раздеваясь, плюхнулся в постель Тимка Носов, которым всегда ложился раньше всех. Распластавшись на нарах, Тимка моментально захрапел, укрывшись дырявым покрывалом. Колька спать не собирался. Он захватил потрепанную колоду карт, и отправился развлекать остальных жильцов, а Григорий с Андреем пошли у соседей искать кусок мыла, велев Алеше зажечь лампу. Алексей пошарив руками по подоконнику, нашел коробок, чиркнул спичкой и керосиновая лампа осветила комнату ярко-оранжевым светом, в которой заплясали большие тени. Алеша переоделся и вышел в коридор оглядеться. В комнате напротив, сидел на табуретке какой-то мужик с длинным носом и подкармливал черного тощего кота, который забирался к нему через окно по вечерам. Алексей поздоровался с мужичком, однако тот ему не ответил, ибо, как показалось Алеше, был погружен в непрерывный процесс кормления животного. Кот сидел на коленях и что-то ел прямо из его рук. В комнате главы артели он увидел женщину стоящую у окна в сером пуховом платке и мальчугана, играющегося отцовскими инструментами в углу. Ее темные волосы были собраны в пучок, миловидное немного вытянутое лицо украшали нос с горбинкой и большие ярко-голубые глаза с выгнутыми ресницами. Жена Григория, на вид - ровесница своего мужа, невольно обернулась и увидев Алексея, подошла к нему с улыбкой на лице.
- Вы наверное Алексей? – спросила она. – Меня зовут Лидией Митрофановной, можете называть просто Лидой, тем более, что вы с Гришкой теперь в одной бригаде. А это наш сынишка, - она указала пальцем на мальчишку сидящего в уголке, который даже не повернулся на голос. – Степан, прервись от дел и поздоровайся с дядей Алексеем.
Он нехотя встал, потер об испачканные штанишки тяжелый гаечный ключ, посмотрел на Алешу безо всякого интереса и подошел к двери.
- Добрый вечер, дядя Алексей. Меня зовут Степан Липа, завтра я с отцом спущусь в шахту и будем вместе с ним грузить уголь в вагонетки.
- Еще такой малой, а уже в шахту собрался, - удивленно произнес Алексей, не понимая, что шутит. Мысли про шахту на ночь глядя кружили ему голову.
- Ох, и шутник нашелся, в шахту он спуститься, только пеленки стирать некому, - насмешливо сказала мать, обнимая Степку.
- У меня нет пеленок! Я уже большой и буду скоро ходить в шахту вместе с папенькой, - обиженно вскричал он, вырываясь из материнских объятий. Он обратно сел в уголок и больше не поворачивался в их сторону.
- Устали с дороги? Вы наверное не из здешних мест, долго добирались? – спросила Лида.
- Да, из Курской губернии родом. Приехал в Харьковский уезд к дядюшке, а от его деревни уже добрался в Бруковку. Как вы догадались, что я не здешний?
- А что тут гадать, все местные после лета в степи ходят со смуглыми лицами с выгоревшими белобрысыми волосами, а у вас бледность на лице, как будто прихворали.
- Нет, я здоров вроде, - замешкался Алеша, не зная что и ответить.
- Да я пошутила насчет бледности, простите меня, иногда перегибаю палку со словечками. Может вам чего надобно, не зря ж зашли?
- Нет, нет, просто ошибся дверьми, и нечаянно заглянул к вам, - смущенно ответил Алексей. - Я, наверное, пойду, завтра в шахту рано вставать нужно. Не буду вам мешать, Лидочка.
- Ступайте с богом, Алеша. Удачной вам смены. Вам, новичку, она пригодиться.
- Спасибо, вам того же, - кратко сказал он, и зашагал обратно по коридору.
В соседней, от носатого мужика, комнате, где вместо керосиновой лампы горело пару свечных огарков, сидело двое: один из них - знакомый паренек, который помог встретить Липу, второй – беззубый цыган средних лет с большой проплешиной на голове. Паренек узнал Алешу и махнул рукою, приглашая его зайти к ним.
- Так ты здесь новенький, - дружелюбно спросил он, указывая на низенький табурет.
- Да, вот приняли в артель Григория Липы, - устало произнес Алеша.
- Это хорошо, вы с ним быстро поладите. Меня, кстати Олегом зовут. Иногда еще Серым называют, это конечно не от того, что серый цвет люблю, а фамилия такая – Серов.
- Очень приятно, меня Алексеем звать.
- Алексей… Алеша, хорошее имя, - весело сказал Олег, - у меня друг хороший в детстве был, Алешей тоже звали. Слушай, Алексей, не хочет выпить? У нас тут немного сивухи есть, а?
- Благодарю, конечно, но не хочу, завтра на смену рано вставать, да и денег особо нет.
- Да ладно тебе, денег нет, выпьем по стопке, за знакомство, бесплатно, не подумай чего дурного, - настаивал Олег, вытаскивая бутылку из-под кровати с мутной на дне жидкостью.
Второй мужик улыбнулся беззубым ртом и поставил перед Алексеем белую алюминиевую кружку. Олег вытащил зубами пробку и налил четверть кружки. Алеша нехотя взял и понюхал содержимое. Настойка пахла ужасно, но ее нужно было выпить, а не нюхать. Алеша зажмурил глаза и быстро влил содержимое, чуть не закашлявшись. Олежка всунул ему в руку луковицу, а сам налил себе в ту же кружку и выпил, немного поморщившись. Алеша выдохнул с облегчением, но есть луковицу не стал, повертел в руках и положил на свободный табурет. Олег тут же взял ее, разрезал напополам, одну часть почистил и откусил небольшой кусок, смахивая слезу со щеки от едкого запаха.
В комнату заглянул с потерянным видом Григорий, победоносно держа в руке кусок коричневатого мыла, доставшего у кого-то из соседей. Увидев Алешу с Олегом, он несколько изменился в лице и осмотрел сидящих с неким подозрением.
- Здоров, Олежка, как твоя нога?
- И тебе привет. Заживает потихоньку, - ответил Серов, приподнимая штанину, под которой скрывалась забинтованная нога. Давеча Олег сильно ушиб ногу об наковальню во время смены в цеху и, теперь, почти с неделю пропуская упряжки, сильно прихрамывал. – Вчера еще сильно болела, так я в аптеку сбегал к знакомой, она мне мазь чудодейственную дала, правда забыл, как называется, но зато к утру все прошло. Вот как нынче медицина продвинулась. Теперь, главное, чтоб до среды поджила, а то совсем без денег останусь, да и десятник выгонит за пропуски.
- Ну, выздоравливай скорее, Серый, а то точно выпрут, если разболеешься, - пожелал Григорий. – Алексей, мы ложимся спать, чего и тебе желаю, завтра подъем ровно в пол шестого, такой у нас порядок, а в шесть - начало смены, так что заканчивай посиделки и ложись, пока не поздно.
- Да, я уже закончил, большое спасибо, приятно было познакомиться, до встречи, - попрощался Алеша, и они вместе с Гришкой пошли к себе в комнату.
Олег с цыганом улыбнулись напоследок, и заперли за ними дверь, с которой посыпалась желтоватая труха.
В комнате было темно. Лампу, видимо, потушил Андрей. Алексей разделся и лег на скамью, которая жутко заскрипела от нагрузки. Такая постель была жутко неудобной для изнеженного паренька, вроде Алексея. Шершавый матрац колол спину, а подушки вовсе не было. За стенкой был слышен чей-то голос, который никак не хотел замолкать. В коридоре постоянно топали ногами, как будто устраивали конные забеги на короткую дистанцию. Кровать Кольки по-прежнему пустовала. Возле стены напротив, раздавался Витькин храп, плавно переходивший в свист. Несколько раз Андрей бил его кулаком в плечо, но было бестолку, такого здоровяка разбудить было крайне сложно. Казалось, что во всем доме творился некий хаос, странный рутинный хаос, царивший в каждом облупленном бараке, в каждой комнате с треснувшим потолком и серыми бетонными стенами, в которой бурлила жизнь всего поселка. У Алексея закружилась от сивухи голова, и захотелось попить воды, но вставать было лень. Он закрыл глаза и представил себя возле большого красивого фонтана, отделанного серым мрамором, в который ныряет с головой, наслаждаясь прохладной прозрачной водой и растворяясь в ней, забывая все на свете. Так закончился его первый день в Бруковке.
ПЕРВЫЙ СПУСК
Когда Алексей проснулся, а точнее, его разбудил Григорий, на его стареньких карманных часах не стукнуло еще пяти, и было довольно темно. Несмотря на усталость с дороги, Алеша спал довольно плохо, то и дело, просыпаясь от чьих-то шагов или криков слышащихся в соседних комнатах и на улице. Также он не мог привыкнуть к непрерывному гудению завода, который работал круглые сутки, без остановки выпуская чугун на доменных печах, создавая невыносимый гул на всю бескрайнюю степь. Алексей поднялся с койки и нащупал свои ботинки. Липа уже одевался и приказал Алеше встать и собираться.
- Чего так рано? Еще ведь все спят, пяти нет - недоумевая спросонья, спросил он у бригадира и полез в свою сумку.
- Если хочешь с сегодняшнего дня заступить на смену, придется пораньше зайти к десятнику и внести тебя в список, чтобы получка шла с первой смены. Я, как бригадир теперь ручаюсь за тебя, и твои данные должны быть вписаны у старшего. Документы взял хоть?
Алексей достал из внутреннего кармана пиджака паспорт, показал перед Гришкиным носом и положил возле себя, чтобы не забыть. Он вытащил с сумки старое крестьянское платье, которое безвозмездно отдал Петр Игнатьевич для черновой работы, и начал одеваться. Рубаха была великовата для Алексея, поэтому он засучил рукава и заправил ее в штаны, которые постоянно спадали без ремня. Напяливая ботинки, Алеша только тогда заметил, насколько грязными были полы в бараке: пыль и грязь покрывала весь деревянный настил не только в коридорах, но и в каждой жилой комнате, во всех углах валялись объедки, клочья газетных бумажек, окурки папирос, соломенных щепок от лежаков, на которых спали рабочие. Также Алексей крайне удивился ничтожным количеством воды на комнату, ведь без ее отсутствия, жилье не вписывалось в никакие рамки санитарных норм и превращалось в очаг различной заразы, которая ежегодно губила сотни людей. Под умывальником стояло всего два ведра воды на пятерых, причем предназначалась на все виды потребления. Вот почему никто не собирался расходовать ее на мытье полов, которое было необходимое для людей, приходивших из шахты и цехов. На один колодец приходилось больше двух кварталов домов. Такое неудобство создавало бесконечные очереди, из-за которых рабочие могли опоздать на смену, тем самым заработать выговор или штраф, вычитаемый из получки. Возле каждого колодца дежурил сторож – обычно это был рабочий в увольнении, получивший неизлечимое увечье на производстве. Из жалости таких бедолаг оставляли в поселке, поручая мелкое наблюдение за набором воды или за складами руды и угля. Когда Алексей и Григорий вышли на улицу, возле колодца уже сидел дежурный Иван Никитович – бывший формовщик в литейном цеху, который в свое время зарабатывал до ста рублей в месяц, даже собирался купить уютный домик и перевезти туда жену с дочкою, но, однажды, по неосторожности бригады, раскаленная болванка, идущая на охлаждение, сошла с конвейера, тем самым зацепила руку и обожгла ее, практически, до кости. Впоследствии рабочий лишился места, высокой получки, а жена с ребенком так и остались жить в Бахмуте на окраине, проедая последние сбережения, и влезая в долги у местных ростовщиков.
Иван Никитович приветливо приподнял фуражку и пожелал удачи на смене.
- Береги себя, Гришка. На Рыковском руднике опять гремучий газ похоронил троих. В воскресенье в церкви нашей очередной молебен намечается. Шахтеры бастовать хотят из-за того, что своды в проходках рушатся, говорят, у них самые опасные шахтные стволы в округе. Постоянные обвалы и выбросы, да и вообще платят мало, а люди гибнут часто.
- Ну, это не в первой. У Рыковых ежемесячно аварии случаются, и проверками их пугали, и забастовками грозились, и батраки отказывались спускаться под землю, но владельцы то, знают, что идти некуда: сейчас осень пролетит, а потом зима холодная, морозец ударит. Где крестьянам кусок хлеба заработать? Вот идут и гибнут, как мухи гибнут, но больше мест то особо нет, вот, к примеру, к нам – в «Центральную» уже через месяц не придешь, мест нет, десятников не уговоришь, на душу по рублю, по рупь десять дают, не больше. Все трясутся за каждое место, некоторые после смены остаются, лишь бы десятнику угодить. Так и живем, - красноречиво отозвался Липа, поясняя напряженную обстановку на рудниках. – Ладно, вам желаю удачного дня, а мы спешим, нужно пораньше на шахту попасть, вот – новенький у меня в артели, - указывая рукой на Алексея, который смущенно улыбнулся в сторону Ивана Никитовича.
Вынырнув из переулка, они вышли на первую линию, которая постепенно оживала под стуки лошадиных копыт, громко цокающих по брусчатке. На широкой мостовой катились различные повозки, почтальоны разносили газеты, водовозы катили тачанки с сосудами для воды, женщины с котомками и маленькими детьми под руку спешили в народную школу, чтоб отдать своих отпрысков на занятия. Солнце потихоньку поднималось на горизонте, первые лучи коснулись лица Алеши, и как бы играясь с ним, прогоняли дремоту, ослепляя дорогу ярким светом. Ветер заметно изменился за последние дни: стал по-осеннему прохладным, иногда даже холодным и сквозящим, однако все еще приятно освежал и помогал взбодриться после сна. Шахта «Центральная» Малороссийского общества каменноугольного, железного, стального и рельсового производств, находящаяся непосредственно вблизи завода, имела большое двухэтажное здание, выложенное из грубого серого камня. На крыше размещалась пара рабочих колес около двух метров в диаметре. По ободу колес скользили стальные канаты, которые опускали шахтерские клети в самые недра земли. Парадный вход шахты был еще закрыт, но, через него рабочих не пускали. По бокам и сзади здания стоял высокий деревянный забор, закрывающий внутреннюю территорию от лишних глаз.
Григорий с Алексеем обогнули его слева, и зашли через большую калитку в заборе. За забором оказался небольшой двор, на котором собирались шахтеры до и после смены. Алексей увидел человек пятнадцать, которые стояли по двое, по трое, курили и что-то неспешно обсуждали. Многие из шахтеров, как показалось Алеше, даже не умывались– такие чумазые у них были лица. С Липой поздоровалось несколько артельщиков, вяло топчась на месте в ожидании кого-то из руководства. В здании, сразу возле входа находилось машинное отделение, где машинист паровой машиной управлял подъемом и спуском клетей. Чуть дальше него находилось ламповое отделение, где сидели вечно заспанные рабочие и впопыхах чистили лампочки, набирали в них масло и вставляли новые фитили. Правее находился инвентарный склад со всеми необходимыми инструментами для шахтеров. Центр помещения занимало большое отверстие шахтного ствола, наполовину прикрытое стальным листом решетчатого барьера. Другую половину занимал вагончик, приготовленный к спуску в бездну. Сбоку торчала в приподнятом состоянии вторая часть барьера. Алексей подошел поближе, и заглянув сквозь дыры барьера в бездну, почувствовал сырость, исходившую из глубин земли. По коже пробежали неприятные мурашки, он отпрянул, так ничего не разглядев в кромешной тьме. На полу были разводы из сажи и воды, валялись кусочки угля, на них наступали сапогами, измельчая их в пыль, которая покрывала подоконники, клети, груды ржавых валов и шестерней, лежащих по разным углам. Также в помещении был другой выход с большими дверьми, который начинался рельсами. На них ставили вагонетки, загруженные углем и, с помощью рабочих или лошади, везли уголь прямиком на завод.
- Сильно глубоко спускаться? – спросил Алексей, с любопытством посмотрев на Григория.
- Ты даже не представляешь насколько, - усмехнулся Липа. – Этот ствол вырыт на двести восемьдесят метров в глубину, словом, одна из самых глубоких шахт в округе. Я на рутченковском руднике до этого работал, так там опускались мы метров на пятьдесят. А здесь-то вагончик, который ты видишь, опускается в самые недра, где угля хватит еще нашим детям, а может и внукам,. Ладно, пошли к десятнику, а то скоро смена начнется, - торопливо сказал он, и они зашагали к ступенькам.
На втором этаже размещалась контора руководства, разбитая на две части коридором с довольно красивым полом, выложенным из гранита. На потолке в ряд висели лампы в круглых плафонах с лепестками. Стены были выкрашены в синий цвет, с выступами для дверей кабинетов. На стенах до сих пор были прибиты почерневшие держатели факелов, с тех времен, когда еще пользовались светом от огня. Коридор заканчивался кабинетом директора, на двери которого висела табличка с золотистыми буквами в опрятной рамке. В кабинете нумер два размещались низшие управляющие – десятники, которые непосредственно задавали направления проходок, следили за качеством и количеством работы. Каждый десятник отвечал за одну-две артели, назначая от уровня выполнения получку, выплачивая ее главному бригадиру, который, в свою очередь, распределял сумму на своих подчиненных. Перед ребятами в кабинет прошмыгнул какой-то высокий худущий, словно жердь тип в вычищенных до блеска туфлях, со вспотевшим лицом и сильной отдышкой, видимо, от быстрого шага по лестнице. В руках он держал пожеванную шляпу. Григорий мягко постучал в дверь, вытер ноги и зашел внутрь, велев Алексею подождать в коридоре. Алексей успел увидеть, что комната десятников была большой, с побеленным потолком, на стенах висели какие-то портреты незнакомых лиц дворянского происхождения. Почти половина сотрудников была на месте и возилась с бумагами, заполняя всяческие отчеты, ведомости и прочие бюрократические акты. Десятник Гришкиной артели уже прибыл на рабочее место, важно сидел за столом возле окошка и пил утренний чай. Звали его Карповым Геннадием Юрьевичем. Был он отставным ефрейтором , носил пышные поседевшие усы, а на шахте уже проработал добрых лет десять, а может и больше. Первый год ходил в забой, но из-за военного образования и навыков командовать быстро получил повышение, и, со временем стал брать на себя, обычно, по две артели. Был женат, имел двух уже взрослых сыновей. Старший сын учился в Киевской духовной семинарии на священника, присылал в Бруковку церковную литературу и иконы. Благодаря этим посылкам Геннадий Юрьевич считался одним из самых уважаемых прихожан местной Свято-Преображенской церкви. Младший же – выбрал карьеру моряка, и служил в Одесском порту, нередко выходя в море. Карпов прослыл довольно строгим десятником, не любил пьянство по будням, а тем более перед сменой, часто ругался за медлительность и вялость в забое, бывало штрафовал за элементарное несоблюдение правил, лишая заработанных средств даже семейных людей. С Гришкой с самого начала ладил неплохо, однако постоянно точил зуб на его подручных - Андрея и Кольку. У Бурденка, как ему казалось, «частенько заплывали глазки», и он регулярно обнюхивал его на наличие перегара, грозясь выгнать его, если услышит малейший след от спиртного в сменное время, испытывая к нему откровенную неприязнь. Андрей, в свою очередь, после увольнения с завода и вовсе рта не раскрывал, молча выслушивая всяческие придирки в свой адрес, лишь изредка косясь на Липу, чтобы тот заступился. Кольку же считал лоботрясом и малолетним негодяем, всячески пытающимся увильнуть от работы и шастать без дела, отвлекая других. Савин с иронией высмеивал Карпова, постоянно подшучивая над ним за его спиной. Когда Геннадий Юрьевич был в плохом настроении, он находил Кольку, хватал за ухо, и выплескивал свою злость на нем, при этом его лицо сильно багровело, а усы становились торчком. За это Коля прозвал Карпова буряком, намекая на цвет лица негодующего десятника, что быстро расползлось по всей шахте, дойдя до других десятников, которые втайне посмеивались над этим, обидным для Карпова, прозвищем. Однако, после этого неприятных насмешек, тот оставил парня в покое, лишь изредка делая замечания сугубо по рабочим вопросам, опасаясь, что тот еще чего не придумал унизительного для его репутации.
- Доброе утро, Геннадий Юрьевич, я к вам по одному делу, - поздоровался Григорий, подходя к столу десятника.
- Доброе, доброе. Вижу, что не просто так пришел. Выкладывай, что случилось, - ответил Карпов, отставляя чай на край стола.
- Помните, давеча в конце августа, вам сообщал, что жду человека – нового подручного в мою артель. Так вот, этот человек приехал и готов приступить к смене прямо сегодня, он ожидает сейчас за дверью.
Карпов посмотрел на Липу исподлобья, закашлялся, и принялся рыться в бумагах, небрежно лежавших стопками по всему столу, ища необходимую лист.
- Помню, вроде… Это знакомый с твоей деревни, если не подводит память?
- Так и есть, Геннадий Юрьевич. Это племянник соседа моего отца, приехал из Курской губернии вчера вечером.
- Что ж ему в Курске не сидится, небось, приехал и думает, что здесь работу легче сыщет. Ну да ладно, не понравится – другого найдешь, сейчас сюда опять хлынут оборванцы со всего Юга, облепят все ворота с голодными глазами, хоть штыками иди разгоняй. Бог с ним, вас четверо, еще один человек нужен, а то Самсонов наш уже шестерых к себе набрал. Ах, елки-палки, куда она подевалась, - раздраженно произнес он, копошась в своих документах. – Вот, она где лежит, черт ее дери, - сказал он минуту спустя, доставая из ящика желтоватую ведомость Григория артели. – Давай, зови его быстрей, времени до смены в обрез осталось.
Григорий позвал Алексея и тот вошел внутрь, здороваясь со всеми присутствующими, хотя остальные десятники на него особо не обратили внимания и продолжали монотонно корпеть над бумагами. Карпов подозвал его к себе, осмотрел с головы до пят, и, увидев вместо грязного уличного оборванца опрятного юношу, одобрительно хмыкнул, даже предложив сесть напротив себя.
- Так, так, молодой человек, документы свои предоставьте.
Алеша вынул паспорт из-за пазухи и положил на стол. Карпов небрежно схватил документ, нацепил очки с большими толстыми линзами, и начал пристально изучать.
- Так, так, Свиридов Алексей Олегович, двадцать три года отроду, прибыли из уезда Курской губернии и, как я понял, жаждите осваивать шахтерское ремесло? – спросил Карпов, прочитав содержание метрики, с некоторою провокацией в словах.
- Я приехал сюда на заработки, господин…
- Моя фамилия Карпов. Звать меня можешь Геннадием Юрьевичем, отныне для тебя я десятник артели, в которой будешь трудиться. Слушаться во всем будешь Григория, я же отвечаю за все ваши документы, веду ведомости, проверяю добычу угля за смену и проч. Также через меня получают деньги. То, что приехал на заработки, а не на отдых, это ослу понятно, - нервно сказал десятник, - мой вопрос таков: готов ли ты спускаться шесть раз в неделю под землю, причем глубоко, очень даже глубоко, сынок, аж страх берет за душу, не сомневайся, и горбатиться почти двенадцать часов в угле, грязи, сырости и духоте? Это знаешь ли, не для хлюпиков работенка, тут травма на травме, люди приходят здоровыми, полными сил и надежд, а уходят калеками, проклиная шахту, проклиная нас – десятников, руководство, которое, по мнению некоторых особо умных, ущемляет права рабочих, да и вообще всех, кто под руку попадется. Так что, таким как ты, стоит задуматься дважды, прежде чем приезжать сюда из Курска с наивными помыслами и записываться, ибо теперь, как распишешься, в течении месяца уйти просто так не удастся, по крайней мере, с тем, что причитается за работу. А здесь один день за десять идет, не веришь? – Он с видом бывалого человека вытянул вперед лицо, - спроси у тех, кто с тобой спускаться будет, уж они тебе все свои мысли выскажут на эту тему в горькую минуту.
- Геннадий Юрьевич, мне кажется, нужно спуститься и проработать смену-другую, что бы он понял, каково ходить в забой, - встрял Григорий, убедительно посмотрев Карпову прямо в глаза. – Так никто сказать не может: готов - не готов, хочу – не хочу, все познается, когда своими глазами увидишь, своими руками первые мозоли заработаешь., выдержит человек такие трудности или нет.
- Ну да черт с вами, молодежь, - махнул рукой Карпов, передразнив: – "Время покажет". Время показывает, что его на вас только тратишь попусту! Мда-а… хотя, может и прав ты, Гришка. Подзабыл я уже свое время, как сам первый раз на этих проклятых клетках спускался и уголь отбивал. Ближе к делу: назначаю тебе ежесменную получку в размере одного рубля. По мере твоего труда и проявления способностей, плата увеличится на десять-двадцать копеек, однако не столь быстро, как думали другие, да и вообще не от меня это может зависеть, а от обстоятельств или высшего руководства. Смена длится с шести до шести, получасовой перерыв в полдень. За опоздание после перерыва буду штрафовать. Остальные правила узнаешь у своего бригадира. Сейчас спускайтесь в склад, это предъявишь на выдаче, - он положил перед Алексеем алюминиевый жетон, - там должны выдать необходимый набор инструментов и одежды. В ламповом отделении, также по этому жетону, возьмешь лампу и сразу проверь, что бы крышка не распахнулась. Были неприятные случаи с ними, когда масло протекало, а за такую неосторожность можно жизнью поплатиться – гремучий газ в шахте дело опасное и непредсказуемое. Тонкости нашего дела-с в проходке расскажет Липа. Подпишись здесь и здесь, - он придвинул графленую ведомость, с заполненной строкой Алешкиной фамилией и инициалами.
Алексей расписался два раза в каждой графе и бегло просмотрел брошюру по технике безопасности, в которой насчитывалось не менее ста пунктов.
- Чтобы выучил за неделю все правила наизусть, а не то выгоню, - пригрозил Геннадий Юрьевич. - Вперед, орлы! Я спущусь позже, – гаркнул он напоследок.
Когда ребята стояли возле самых дверей, Карпов спохватился и окликнул их.
- Ах, да забыл, Свиридов, это касается в первую очередь: под землей, что бы не было никаких спичек и огнив, никаких огнеопасных предметов. Липа, ты как ответственный, ручаешься головой за это, не забывай! Чтобы носил только свои спички для разжигания ламп.
- Так точно, господин Карпов, - по-солдатски отчеканил Гришка, в шутку отдал честь, и побыстрей выпихнул Алексея в коридор, что бы еще чего не выслушивать по сотому разу из одних и тех же правил и предостережений от этого старого начальника с военной закалкой.
- Он всегда такой ворчливый? – спросил Алексей.
- Не обращай внимания, общаться с ним моя забота, он хоть и любит поиздеваться над новичками, но как десятник вполне порядочный, бывают управляющие и похуже, когда ведомости случайно пропадают, тебе, значит, жрать нечего, а он, оказывается, потерял все документы. Вот такой десятник – сволочь, которого нужно на кол сажать на главной площади. Наш Карпов – вполне нормальный «командир», - пояснил Липа новичку, - и добычу верно оценит, и получку выдает в целостности, а главное, вовремя.
Когда ребята спускались с лестницы, на первом этаже творилась сплошная суматоха. Почти все помещение было заполнено сотней рабочих, которая гудел как голодный пчелиный рой. Доносились крики недовольства, нервный смех, и даже какие-то вопли, исходящие из длинных очередей, которые стояли у разных дверей на выдаче инвентаря. Обычно сей процесс вызывал томление среди шахтеров, очередь двигалась медленно, что порождало соответствующие восклицания среди толпы. Вдруг один малый прошмыгнул без очереди в ламповое отделение, толкая и распихивая остальных, как будто никого не замечая на своем пути. На выходе его схватили парни их какой-то артели крепежников и стали отпускать подзатыльники, на что тот пытался лягаться ногами и одновременно верещать, что для него заняли место, и вовсе не хотел бесчинствовать, однако его стали колотить еще усерднее. Стоявшие в этой очереди мужики угрожающие засвистели. Они были готовы расправится с конфликтующими безо всяких разбирательств, лишь бы закончить этот балаган, и поскорее заступить на смену. На помощь прибежал чей-то десятник с тремя охранниками, державшими деревянные дубинки, и стал вырывать малого из цепких лап державшего. Нападавшие, при виде подмоги, наконец, его отпустили, швырнули ему лампу, которую чуть не разбили об каменный пол, и малый, разгоряченный и униженный, подбирая лампу и поправляя картуз, заспешил куда-то к своему бригадиру, то и дело, оборачиваясь в сторону обидчиков, что бы скривить страшную гримасу или обозвать матерным словцом.
Из стоявшей очереди на выдаче инструментов Липу и Свиридова позвал знакомый голос. Почти в начале толпы стояли Бурденко, который махал рукою, Носов и сонный Колька Савин, который провел полночи в соседней казарме за игрой в карты, и теперь, казался совсем вялым, явно не готовым к смене.
- Как успехи? у Карпова, договорился за нашего Алексея? – поинтересовался Андрей.
- Договорился, можете друг друга поздравить – у нас теперь лишний рот, - в шутку произнес Григорий. – С этого дня, надеюсь, работать легче будет, а то нас-то четверо было, а все равно выполняйте, мол, за пятерых, как полагается, ишь, какой Карпов наглый был.
- В гробу видали его «как полагается», - хмыкнул Тимка и почесал затылок. - Он мне еще рубль должен, за то, что диван новый домой тащил, что бы у женушки его спина не болела на старой тахте.
В это время подошла их очередь на получение инвентаря. Вход перегораживал длинный стол, на котором стояло зажженное огниво. За ним стоял кладовщик, с немного безумным видом и взъерошенными волосами, и выдавал все необходимое для работы. Алексей посмотрел на свой поцарапанный жетон, на котором был выбит нумер 2015, и передал кладовщику. Тот, немного замешкавшись, заявил, что сей жетон не действительный, однако узнав, что Алексей новенький, быстро открыл свой учетный журнал и записал напротив нумера его фамилию. Пройдя на несколько шагов, он принес и положил на стол кайло – инструмент для добычи породы, внешне сильно напоминавший кирку-мотыгу, и клеенчатый водонепроницаемый плащ.
- А плащ то зачем? – изумленно спросил Алеша, хватая выданное добро.
- Не задавай глупых вопросов, кто там следующий, - нервно отозвался кладовщик и переключился на других рабочих.
Андрей засмеялся, схватил Алексея за плечо и потрепал за ухо, как бы пытаясь развеселить его.
- Как это зачем плащ, может ты любитель принимать холодный душ? – спросил он, ухмыляясь во весь рот. – Впрочем, сейчас поймешь зачем.
Чтобы Колька немного проснулся, Липа собрал у всех жетоны, и отправил его за лампами, а сам, кликнув остальных, пошел занимать очередь на спуск.
Первый десяток шахтеров зашли в вагон. Раздался резкий звонкий удар молота по металлической доске, висевшей перед входом. Это был сигнал на спуск в шахту. Вагончик дернулся и быстро стал опускаться на стальном канате, механически захлопнув за собой крышку барьера. Буквально через мгновение раздался новый звон молотка и на вторую половину ствола прибыл второй вагон, пребывавший на глубине, и, приподнявши крышей свою часть барьера, оказался на поверхности. В отличие от вагона, стоявшего в помещении, эта клеть была покрыта подземной влагой, с нее повеяло сыростью, а с бортиков стекала грязная вода, брызгая во все стороны.
Сквозь очередь протиснулся Савин, держа на груди пять лампочек, словно малого ребенка. Шахтерска лампа имела цилиндрическую форму и была обтянута металлической сеткой с острым крючком наверху. Внутри находилась деревянное масло и вставленный фитиль. Фитиль поджигался, и лампа загоралась красноватым светом, освещая темные закоулки подземных проходок. Крышка лампочки запиралась свинцовой пластинкой, вставленной в запирающее ушко, которая вытаскивалась только с помощью специальных щипцов. Каждый шахтер был обязан проверять качество крепления пластинки, чтобы лампа не раскрылась, и пламя не вырвалось наружу, ибо, как предупреждал десятник Карпов, в забое часто бывает скопление гремучего газа, контакт огня с которым ведет к плачевным последствиям.
Где-то рядом шумно проревел заводской гудок. Алексей, вместе с остальными, надел плащ с капюшоном, взял за крючок лампу, закинул кайло на плечо и вошел в промокшую клеть. Вместе с Гришкиной артелью, в вагон зашло еще шестеро рабочих вместе с артельщиком Самсоновым – это была вторая шахтерская бригада, над которой шефствовал Геннадий Юрьевич. Все стали, прижавшись друг к другу с хмурыми лицами. Сигнал последовал незамедлительно и вагон, покачнувшись, начал стремительно падать вниз. Последний луч света скрылся за барьером, и мгновение клеть опускалась в полной темноте. Внезапно над головами шахтеров зажглась небольшая лампочка, освещая их красным тускловатым светом. По стенкам вагона катились крупные капли воды. На Алешином лице выступила паника, а дыхание стало частым и непрерывным, словно он только что версту пробежал. Глаза были широко открыты и вздрагивали при малейшем постороннем шуме, в ушах сильно пульсировала кровь, а из-за встряски желудка начинало тошнить. Вагон летел с сумасшедшей скоростью, глухо скользя по стальному канату, угрожая разбиться вдребезги. На миг все увидели, как пронесся обратно наверх первый пустой вагон, и снова все пропало, лишь гигантские своды и кругловатые черные стены однообразно мелькали во тьме.
- А канат выдержит вагон при приземлении после такой скорости, ведь мы сейчас в лепешку разобьемся - спросил испуганный Алеша у Григория, который стоял с невозмутимым видом и смотрел себе под ноги.
- Выдержит, не бойся. Сталь прочная, канат толстый как моя рука. Мы каждый день тут приземляемся, как на мягкую подушку.
- Эх, на подушечке бы поспать, а то совсем голова разболелась - поддакнул Колька, чье лицо спряталось в большом капюшоне, так, что только небольшой острый нос, нагло торчащий вверх, выступал из тени накидки. Даже в такую, как казалось Алеше, сумасшедшую минуту, Колька не переставал балагурить.
Вагон прекратил свое движение так же неожиданно, как и начал. Рабочие почувствовали толчок под ногами и по инерции подпрыгнули. Витька Носов, как самый высокий, по привычке, накрыл себя рукою, чтобы не разбить голову об поржавевший стальной потолок. Впрочем, такой толчок Алексею боли не доставил, и после приземления даже почувствовалось физическое улучшение: пульс пришел в норму, шумы в голове и тошнота исчезли. В принципе, знающий Гришка был прав – после спуска на бешеной скорости такое приземление можно было сравнить с легким падением на пуховую подушку. Выйдя из вагончика, по плащам рабочих забарабанил сильный дождь. Алексей поднял голову, что бы увидеть, откуда падает вода, однако, как показалось ему, она текла с черного невидимого неба. На самом деле сей дождь был ни что иным, как падением грунтовых вод, скопившимся во всевозможных желобах и выступах шахтного ствола. Рабочие, загружавшие вагонетки с углем в эти подъемные клети, работали, не снимая плащей, постоянно промокая и страдая от хронических бронхитов из-за сильной сырости, расползавшейся под гигантской пропастью.
Вагон, после выгрузки людей, понесся обратно наверх, и под стволом воцарилась такая непроглядная тьма, что Алексей даже не мог разглядеть собственных рук. Полностью потеряв ощущения пространства, он пытался следовать за голосами рабочих и стуком ботинок об вязкий глиняный пол, покрытый мелкими кусками породы, каменистым щебнем, битыми горшками и всяческим заплесневевшим мусором, оставленным шахтерами за много лет работы. Он прямо зашагал в пустоту, но ничего не услышал, кроме какой-то возни, доносившейся издалека. Где-то рядом тихо журчала вода. Размахивать инструментами, занимавшими руки, он не рискнул, оставляя надежду на собственный голос.
- Григорий, Андрей, вы где? – прокричал Свиридов, с отчаяньем в голосе, изо всех сил напрягая зрение и слух, дабы хоть кого-то заметить в темноте.
Внезапно сзади чья-то рука ударила его по плечу, заставив остановиться на месте.
- Чего орешь, - сказал Андрей, ставший к нему вплотную, так что Алеша почувствовал его теплое дыхание, - ты куда-то так быстро рванул, а мы еще шагу ступить не успели. Держись рядом и не спеши, а то вовсе в потемках потеряешься.
Позади него послышался незнакомый смех - видимо рабочих Самсонова рассмешило поведение новичка, но Алексею было не до насмешек. Он напряженно шел в центре артели, постоянно стараясь с кем-нибудь столкнуться плечами, чтобы вновь не потеряться. Не прошли рабочие и нескольких минут, как вдали показался тусклый свет. Дойдя до него, они вышли на сухое место, сверху отделанное просторной каменистой аркой. Это была главная магистральная дорога, ведущая во множество забоев. На стенах горели факелы, свет которых раздражал глаза, вышедшие из темноты. Возле стен тянулись узкоколейки – рельсовые дороги, по которым вагончики с углем катились к стволу, где поднимались наверх и отправлялись на завод. Пройдя магистральный путь, рабочие свернули немного вправо, и пошли по, довольно узенькому, в сравнении с главной дорогой, коридору, где факелы или поставленные в каменный выступ огнива встречались все реже. По пути то и дело встречались забои, где шахтеры под красноватый свет ламп приступали к работе, глухо постукивая кирками по стенам. Крепильщики спешили по проходкам с деревянными балками, долбили потолки в забоях, делая необходимые выбоины, в которые вставляли горбыли, тем самым предостерегая обвалы. Внезапно за соседним поворотом раздался скрип колес и громкий топот, как будто по проходке бежал исполин и сносил все на своем пути. В свете факела появилась тень четырехлапого животного, быстро движущегося к рабочим на встречу. Из-за поворота показалась громко цокающая копытами по узкоколейке лошадь с темной шерстью и растрепанной гривой, и тащила за собой три вагончика с горкой загруженных углем. Андрей увидев, что Алексей стоит близко к рельсам, схватил его за рубаху и оттащил в сторону. Алеша, явно не готовый увидеть такое зрелище, стоял в оцепенении, жутко вытаращив глаза, не понимая каким образом здесь, глубоко в шахте, почти триста метров под землей, могла оказаться лошадь, да еще так уверенно чувствовать себя в темноте, и нестись по однообразным узким коридорам. К вагонеткам она была сцеплена прочными кожаными ремнями, а на массивной шее висела шахтерка, освещая впереди дорогу. Невозмутимо пробежав мимо рабочих, она понеслась в сторону магистрали, везя уголь к шахтному стволу.
- Разве с нами спускалась лошадь? – Сдавленным голосом спросил Свиридов. - Ведь наверху стояли только люди. Что это за обман такой, откуда ей здесь взяться?
Среди рабочих снова раздался смех, кто-то даже начал подтрунивать над Алексеем, но вмешался Григорий.
- Лошадей спустили сюда давно, они здесь живут, если можно так выразиться, - пояснил он, - Хотя разве тут жизнь… конюшня находится в другой стороне рудника, впрочем, это неважно. За ними следят, кормят и поят. Как посчитали хозяева, лошади - самый выгодный транспорт, ведь кобыла может тащить до пяти вагонеток. Единственно, что важно - смотреть в оба и не попасть ей под копыта. Их тут довольно много, так что поддаваться испугу можно только в первый раз.
- Это я уже понял, теперь я уже ничему не удивлюсь, - произнес Алексей, переводя дух.
- Вот Колька больше всех смеется, - сказал Андрей, - а помню, как он первый раз лошади перепугался, чуть в штаны не наложил. Еще мне на ухо кричал «Андрей спаси от дьявольского коня, он же на нас бежит, сейчас всмятку передавит».
Савин сконфуженно усмехнулся, но так ничего не молвил, наоборот отвернулся и заговорил на постороннюю тему с каким-то рабочим, делая вид, что его отвлекли от общения.
Все сделали небольшую паузу и двинулись дальше. По пути встретилось еще несколько лошадей, энергично тащивших вагонетки в сторону подъема. Все они были истощены из-за недостатка света и свежего воздуха, на их теле кусками были видны безобразные проплешины с темно-серой морщинистой кожицей.
Спустя несколько верст, минуя всевозможные обвалы и возвышения, шлаковые горы и груды щебня, артели, наконец, добрались до нужных забоев. Забоем Гришкиной артели являлся туннель с округленным потолком, ведущий в тупик. Тупики в шахте называли «свечками». Крепильщики Самсоновой бригады пожелали удачи и отправились на свой участок - в наклонную часть проходки, именуемой штольней, которая соединяла разные части рудника. Уголь в отдаленных штольнях нельзя было везти лошадьми; их возили тележками или доставали воротом на канатах. Кроме того, штольня являлась одним из самых опасных мест в шахте, где постоянно случались обвалы, посему работа крепильщиков на этих участках требовала особого умения и опыта. Бригада Самсонова состояла из неплохих бывалых крепильщиков, хотя состав ее постоянно менялся за последнее время: многих такая работа изматывала, и при удобном случае, некоторые рабочие переводились к забойщикам. Крепить своды на многих участках было неудобно и опасно, так как потолки проходок чаще всего были песчаными и жутко сыпались при работе. Горбыли держались непрочно, грозя обвалом. Многие крепильщики боялись, что вину за внезапные обвалы на них и отправят за решетку. Но хозяев это мало волновали, на смену одних набирали новых, которые так же не знали, как и чем укреплять забои в сыпучей среде. Чаще всего крепильщиков штрафовали десятники и штейгеры за несоблюдения правил безопасности, но выгонять не спешили, понимая, что в песке надолго сводам не продержаться, но пока ничего лучше не придумали.
В забое Григорий снял с пояса лампу, поджег фитиль огнивом и передал огонек остальным. Шахтерки, сиявшие красноватым светом, для удобства сцепили крючками в уступах породы и принялись за дело. Отбивать уголь у Алексея получалась с трудом, он отчаянно бил по стенам и потолку кайлом, но больше поднимал пыли, чем приносил добычу.
- Ничего, научишься, - утешал Григорий Свиридова, - все мы новичками халтурили, ты вглубь кирку загоняй, чтобы острие в щель заходило, вот так, вот так, - объяснял и одновременно показывал он, ловко отбивая черные куски с окаменевшей стены.
Изрядно вспотев от духоты, царившей под землей, Алексей сменил Тимку и стал таскать в тачанке отбитый уголь к узкоколейке, где ссыпал содержимое в вагонетки. Когда три-четыре вагонетки наполнялись, лошадь их увозила по сигналу коногона – рабочего, смотрящего за лошадьми, дежурившего на нескольких забоях одновременно. В очередной раз Алексей пыхтя изо всех сил выехал с деревянной тачанкой к рельсам и остановился, переводя дух. Через пару минут возле него остановились три вагончика с серой лошадью, которая изрядно хромала на переднюю ногу и тихо фыркала то ли от боли, то ли от усталости. Алеша перегнул тачку через край, засыпал половину вагонетки и решился подойти и осмотреть животное. Нога, на которую хромала кобылка, была подвернута по видимому давно и никак не могла зажить из-за постоянной работы. Коногон, рыжий парень с веснушками, по возрасту походивший на ровесника Алексея, заметил, что тот стал возиться возле нее и немного прошелся к нему навстречу.
- Что ты там смотришь, иди следующую насыпай, - недовольно крикнул он. – Чего к кобыле пристал, ей еще ночную упряжку надо отработать.
- У вас лошадь нездорова, что-то с ее передней ногой, - обратился Алексей к коногону.
- Без тебя знаю, что у нее с передней ногой, сама виновата, меньше будет гарцевать на поворотах. Если не поправится, на шкуру ее пустим и в могильник выбросим, больная она никому не нужна.
- У вас есть здесь ветеринар? Ее нужно срочно показать человеку, который разбирается в подобных случаях.
- Есть, есть, – огрызнулся паренек, - ты, ступай грузить уголь, а то десятник как оштрафует, сразу желание пропадет лезть в чужие дела. Лучше следил бы за своими руками и ногами.
Алексею хотелось сказать еще кучу всего и попытаться разобраться с хамовитым коногоном, но замолк, взял тележку и поплелся обратно, понимая, что в первый рабочий день неприятности ему не нужны.
В другой раз он увидел, как на соседней узкоколейке произошла авария: одна из перегруженных вагонеток не выдержала быстрого движения и перевернулась, а уголь рассыпался по рельсам на мелкие куски. Коногон вытащил из-за пояса кнут, подбежал к лошади и начал избивать ее бока, громко ругаясь и причитая: «куда же ты спешишь, кляча бестолковая, весь уголь рассыпала, я тебя научу как нужно по рельсам везти». Лошадь лишь вздрагивала, издавая негромкие стоны. В конце концов, на крики прибежали шахтеры из соседнего забоя, оттащили исступленного парня, двое из них отвели его в сторону, и отобравши кнут, принялись сгребать уголь обратно в вагонетку.
В полдень наступил перерыв, стук в забоях прекратился и узкоколейки опустели. Андрей, с облегчением, бросил кайло, разлегся на лежавшей груде плащей, достал из узелка краюшку хлеба, и угостил Алексея, усевшегося рядом с ним. Алеша съел хлеб, попил воды из собственной фляги и стал смотреть в темноту проходки. Ему казалось, что шахта, в которую спустился, настолько велика и запутана, что выбраться из нее в одиночку невозможно. Бесконечные подземные лабиринты путали новичка и, казалось, таили опасность на каждом шагу. Работать нужно еще долго, но тело с непривычки быстро уморилось, в мышцах скопилась зудящая боль, плавно переходившая в голову, накаляя виски и макушку, заставляя кровь пульсировать все чаще и чаще. Перед глазами все расплывалось в темно-красные краски, свет шахтерки тускло мерцал над головой.
Во вторую половину смены в шахту спустился Карпов, присутствие которого напрягало еще больше. Он деловито ходил взад-вперед по тупику, делая ненужные советы и замечания, вечно подгоняя Алексея с тачанкой и мешая ему на пути. Пройдя еще несколько раз по забою, он внезапно развернулся и пристально осмотрел своих подчиненных.
- Куда Савин подевался? – строго спросил он. – Что с ним стряслось, почему сегодня упряжку пропускает?
Григорий, нагой по пояс, опустил кайло, вытер пыльною рукою пот со лба, и посмотрел на всех с недоразумением, как бы не понимая, куда мог подеваться Колька, который перед перерывом копошился у него под носом.
- Алексей, не видел, куда Савин запропастился? – спросил он. – Может, заметил, как он выходил?
Алеша, постоянно снуя из забоя к узкоколейке, перед перерывом никого не увидел, и только вздернул плечами в недоумении.
- Опусти тачку и пойди разведай тупик, - приказал ему десятник, - а вы продолжайте работать, - обращаясь к остальным.
Свиридов приставил тачанку к стене, отцепил шахтерку из выступа и отправился вглубь туннеля. Чем дальше он шел, тем больше из тупика веяло сыростью. Где-то за стеной журчал подземный ручей. С потолка то и дело просачивались капли, грозя обрушиться проливным дождем, как под шахтным стволом. Под ногами то и дело попадались лужицы, вязкая глина вперемешку с кусками породы затрудняла движение. «Как бы не упасть», - подумал он, обходя крохотные болотца. Дойдя почти до самого конца тупика, который заканчивался горкой ссыпанной породы, в красноватом свечении лампы он наткнулся на свернутый комок, прислонившийся к стене. Согнутый Колька, укутавшийся в клеенчатый плащ, невозмутимо спал крепким сном младенца, невзирая на невыносимую сырость, продолжение смены и приход Карпова. Алексей наклонился к нему и стал тормошить за ворот, умоляя проснуться.
- А… сейчас, ко второму гудку стану, - невнятно бормотал он про себя, но продолжал спать в той же позе и отмахиваться рукою, как от надоедливых мух.
Алеша приподнял его с грязи и принялся хлестать Савина по щекам.
- Проснись, дурень, Карпов пришел, а ты уже двадцать минут с лишним после перерыва дрыхнешь, он тебе сейчас задаст жару!
Колька широко открыл глаза, привстал, посмотрел на Алексея, потом на тупик, и, с ужасом, отпрянул назад, снова упершись спиной в стену.
- Как… проспал перерыв? – дрожащим голосом прошептал он. – А где сейчас Карпов стоит?
- В забое и стоит, тебя разыскать хочет, - ответил Алеша, - думал, что ты сегодня вообще не явился. Нам лучше пойти туда немедленно, а то совсем голову потеряет, тебе же хуже будет.
Из туннеля на свет показались две фигуры: озябший Алексей с шахтеркой шел впереди и освещал дорогу, за ним робко ступал Колька в грязной плаще с виноватым выражением на лице. Карпов, увидав Савина, загородил проход, положил руки на бока и дерзко отшвырнул сапогом камешек, лежавший под ногами.
- А вот и Савин, бездельник наш, разыскался, - с коварной усмешкой произнес он. – Ну, милок, расскажи, что ты в «свечи» делал столько времени? Я здесь тебя жду уже с половину часа, а тебя все нет и нет. Работу кто за тебя делать станет?
Колька стоял сгорбившись, опустив голову, не решаясь поднять глаза и посмотреть на десятника.
- Оттуда звуки доносились, я подумал что обвал может случится и потому туда пошел проверить: не обрушились ли своды, - робко пробормотал он.
- Не обрушились ли своды, - передразнил его Карпов, начиная закипать как самовар и краснеть на глазах, - пошел без лампы, пробыл неведомо сколько там времени и вернулся весь грязный, как свинья.
- Я упал, когда шел, - оправдывался Колька, понимая, что наказание неминуемо, тем более, от ненавистного ему Карпова.
- Что делал этот негодник, когда нашел его? – спросил Геннадий Юрьевич у Алексея.
- Честно, говоря, без понятия, - соврал он, - он шел мне на встречу, и сказал, что ходил что-то посмотреть, сразу не разобрал что.
Карпов обошел провинившегося и громко хмыкнул с явным негодованием.
- Перед плаща чист, а спина от плеч до зада вся в грязи. Дрых, подонок! – Заключил начальник.
Он стал перед входом, что бы все его увидели и услышали, и произнес:
- За такую наглость, халатность и вранье лишаю вас всех платы за сегодняшнюю смену. Все претензии высказывайте вашему виновнику, который вместо работы спал и, если бы я не спустился сейчас, проспал бы всю смену. Всем остальным советую задуматься насчет присутствия в артелях таких людей как Савин, которые даром будут есть ваш хлеб.
- Геннадий Юрьевич, за что же всех лишать, ведь мы же работали, - возмущенно сказал Григорий, которого, как главного бригадира, больше всех не устраивал такой несправедливый штраф.
- Штрафуйте Савина, он виноват, - недовольно поддержали в один голос Бурденко и Носов.
Один Алексей стоял молча и не знал что сказать. Обидное чувство сковало его грудь. Что, он зря таскал целую смену эту проклятую тачку? В его мыслях промелькнула идея, что нужно всем все бросить и не работать, коль не заплатят, но сказать он никому так и не решился, даже когда Карпов ушел.
Когда смена кончилась, над Бруковкой уже смеркалось. Солнце заходило за горизонт, освещая прощальными лучами дальние цеха, сараи и бесчисленные заводские трубы, величаво возвышающиеся над рабочим поселком. Над степью поднялся густой туман, пропадая в балках и впадинах, окутывал кусты и пожелтевшие деревья, одиноко стоявшие на вспаханной степи. В траве монотонно зажужжали сверчки, которых с каждым днем становилось все меньше из-за надвигающихся холодов.
Гришкина артель возвращалась домой. Впереди всех шагал Алексей с чумазым лицом и испачканными волосами, которые еще с утра были бережно зачесаны назад. Теперь они торчали клочьями, как на лохматой собаке, пропитанные сажей и угольной пылью. Он безразлично шел вперед, мечтая подкрепиться и свалиться спать как можно скорей. Смена измотала его хуже всякой скотины, душные, отсыревшие подземные коридоры стояли перед глазами, навевая мрачные воспоминания. Позади всех плелся Савин, которому за день досталось на орехи не только от десятника, но и от собственных напарников, которые готовы были его растерзать за то, что лишил всех денной получки, заставив работать бесплатно целую смену. По приходу в барак, все легли спать очень рано, а Колька уснул раньше всех, дабы еще чего не натворить на свою голову.
ДУЭЛЯНТЫ
Рабочему денег нельзя давать: пропьет, изведет, пойдут пьянки, драки, во имя божьего милосердия надо этих людей держать под особым наблюдением.
И. Гонимов «Старая Юзовка»
Дни в шахте проходили однообразно и уныло, словно время в подземных проходках тянулось как резина. Теперь Алешка понимал суть слов своего дядюшки, который, с особым вниманием, говорил про каторжную работу на заводском поселке. Он быстро возненавидел барак, в котором жил, узенькие бруковские улочки, утопающие в зловонных горками отходов с жужелицей, на каждом шагу, неприветливых и сварливых рабочих, которые за поллитру могли друг друга задушить, без малейшего сожаления. По утрам просыпаясь на нарах, кишащими клопами, под глухие звуки заводского гудка, он с ужасом вспоминал, что ему предстоит очередное погружение в темную бездну треклятой шахты, где почти двенадцать часов придется таскаться с тачанкой, доверху засыпанной углем, и спотыкаться на каждом камешке, боясь ее уронить, потеть с киркою в руках и наблюдать под свет шахтерки, как под потолком сотрясаются горбыли, грозя вот-вот обвалится и похоронить глубоко под землею никому ненужные рабочие души, которых даже никто и не вспомнит, кроме родных, утративших кормильцев в своих семьях.
Однажды, после очередной адской смены на центральной шахте, артель Григория Липы решила отдохнуть в трактире. Эта идея пришла в голову рабочим после того, как в забегаловке старика Архипа под вечер не оказалось свободных мест. Трактир под названием «Старый Бахмут» был открыт лет семь назад одним зажиточным купцом в честь уездного города, в котором тот родился и вырос. Размещался трактир западнее бруковского завода, в бывшей конторе рыковского рудника, которая давно переехала на новое место. В трактире собирались как бруковские рабочие, так и шахтеры с разных рудников близлежащих окрестностей. Славился трактир своими драками и потасовками, впрочем как и другие питейные заведения, однако здесь найти неприятности все же было легче, чем где-либо. Дерзкие рыковские шахтеры, которые валом шли в «Бахмут» из-за его близости с рудником, больше всех буянили и ввязывались в драки, ломая носы чуть ли не всем подряд в чем либо не угодившим постояльцам. Людей в тот день находилось достаточно, но еще остались свободные столы возле дальней стены. На одном из них ребята и разместились, заказали на всех литр чистой, пива и разнообразной закуски в придачу. Выпив половину, стало заметно, что все места в трактире окончательно заполнились, и теперь то и дело слышалось пьяное буйство, исходившее от небритых лиц, которые непрерывно звенели стаканами.
У Алексея, изрядно уставшего от смены, от водки быстро закружилась голова и перед глазами все закачалось, словно он попал под шторм на маленькой рыбацкой лодочке где то в Тихом океане. Он не заметил как к столу подошло несколько человек и стали что-то требовать от артели. Алеша нехотя повернул голову и увидел троих бритоголовых мужиков. Первый, по видимому старшой, был шахтером лет тридцати-тридцати двух, с широкими морщинами на лбу, маленькими глазками, смотревшими исподлобья, и расплющенным носом на круглом загоревшем лице. Из разговора стало понятно, что его звали Евтихием. Шахтер Евтихий в прошлом был вором и имел собственную шайку, грабившую разных зевак и базарные лавки. Однажды в Лисичанске его поймали за разбойное нападение очередного магазина и посадили в Луганскую тюрьму на пять с лишним лет. Отсидев, Евтихий завязал с воровством, и подался в Бахмутский уезд, где устроился работать на Рыковском руднике. Единственными радостями в его горькой несчастливой жизни стали выпивка и драки, в которые, будучи пьяным, ввязывался охотно и часто побеждал, устраивая праздничные попойки со своими друзьями. Полицейские давно взяли Евтихия под присмотр, однако за драки задерживали редко, не придавая этому большого значения, видимо ждали, пока тот снова примется за воровство, что бы отправить его куда подальше – в Сибирь. Двое его друзей ничем особым не выделялись, стояли за его спиной и лишь изредка поддакивали, усердно кивая давно немытыми головами.
Пьяный Евтихий, опоясанный широким шахтерским ремнем, стоял перед Гришкиной артелью в сером бобриковом пиджаке, и требовал немедленно освободить стол. Свое требование обосновывал тем, что до их прихода, он сидел на этом месте и удалился с друзьями по неотложному делу на некоторое время, однако занимать стол никому не разрешал, даже в свое отсутствие.
- Каждая собака в этом трактире знает, что здесь сидит Евтихий с Рыковского и его друзья, - повелительно сказал он осипшим голосом, словно был владельцем заведения, - пересядьте за другой стол, или вовсе проваливайте; не помню, чтобы вас здесь когда-либо видел. Откуда вы сюда явились?
- Когда мы пришли, этот стол был свободным, никто слова не сказал. С какой нам радости проваливать, если мы его заняли задолго до вашего прихода? – С недоразумением произнес Липа.
- Оставили бы кого-нибудь, что следил за столиком, - вмешался и Бурденко, которому, как и всем, порядком надоело нетрезвое общение с Рыковскими незнакомцами, - дайте нам тоже отдохнуть. Ваши правила на нас не действуют, - сказал он, посмотрев с вызовом в глаза Евтихию.
На лице пьяницы Евтихия промелькнуло негодование. Он вздернул плечами, руки судорожно затряслись и сжались в кулаки.
- Прочь с моего стола, мерзавцы! - Рявкнул он так, что все постояльцы оторвались от выпивки и посмотрели на него. - Вы кто такие, что будете мне дерзить, щенки? Все меня здесь знают и уважают за то, что не терплю грубостей и чищу морды за это.
Видимо слова Бурденка сильно задели его. Злючими глазками он обвел весь состав артели и внезапно толкнул изо всей силы Андрея, который, не ожидая такой выходки, налетел на рядом сидящего Тимку, опрокидывая рукой полные стаканы выпивки, которая мелкими зловонными брызгами окатили сидящих, заставив прикрыть лицо руками.
- Значит наши правила на вас не действуют? – Переспросил Евтихий с яростью в голосе.
- Веселье начинается, - хихикнул какой-то поддатый старикашка, сидящий за соседним столом, вытирая рукавом пивную пенку с усов, - наш Евтихий разбушевался.
Как ни странно, первым из-за стола поднялся Алеша, у которого с самого начала разговора начали сдавать нервы. Он резко схватил полупустой стакан и швырнул в одного из Евтихиевских дружков. Стакан полетел ему прямо в лицо, заставив согнутся от боли. На его руках, закрывающих голову, проступила алая кровь. Алексей выскочил из-за лавки и накинулся на Евтихия, пытаясь ударами в грудь отогнать его от злосчастного столика. Тимка, не растерявшись, принял на себя второго спутника, и схвативши его за шею, скрутил словно малого ребенка так, что тот взвизгнул и начал умолять:
– А-а-ф, мужик, отпусти, больно! Ой, голову мне оторвешь!
Толпа моментально окружила место происшествия, наседая друг на друга, и стала подначивать дерущихся пьяными выкриками. Григорий с Колькой тоже были на ногах и пытались в суматохе разнять своих товарищей, а Андрей молча стоял и ждал, когда ему под руку попадется Евтихий, который, не смотря на нетрезвое состояние, резво уклонялся от Алешиных ударов.
Однако веселье продолжалось не долго. Не успели обе стороны друг друга основательно отделать, как на входе трактира показался полицейский. Его внимание с улицы, видимо, привлекли громкие голоса. Спокойным взглядом, он пристально осмотрел толпу, которая при его виде, стала возвращаться на свои места, а дерущиеся оставили друг друга, впопыхах поправляя одежду. Постукивая каблуками на начищенных до блеска сапогах, он не спеша подошел к Евтихию, у которого были изрядно помят ворот пиджака и внимательно осмотрел его друга с разбитым лицом, сидящего рядом на полу. Над правым глазом красовалась кровоточащая царапина, однако не столь глубокая, чтобы бежать в больницу и накладывать швы. Достаточно было ее промыть и обработать спиртом. Второй стоял с безумными глазами, спрятавшись за Евтихия, словно не понимая, что произошло, и потирал шею, которую чуть не сломали здоровенные Тимкины руки. Алексея, с бешенством в глазах и частым дыханием, Гришка усадил обратно за стол, и тот молча смотрел на полицейского и сопел в две дырки.
- Так, так, Евтихий снова завел драку в нетрезвом виде… Не-хо-ро-шо, - лениво протянул полицейский и уставился на главного виновника торжества, который мгновенно принял вид скромного рабочего, по глупости совершившего очередной проступок.
- Господин полицейский, произошло маленькое недоразуменьице, - начал оправдываться он, - а они сразу за кулаки принялись. Вот все и началось…
- Знаем, знаем, ваши недоразумения. Вначале напьетесь, как свиньи, а потом недоразумения в ваших головах приключаются. Скоро разнесете кругом все в пух и прах из-за вашего пьянства. Сколько раз тебя лично предупреждал, чтобы ты, со своими дружками, не буянил в позднее время? – грозно пробасил страж порядка, впившись взглядом в его крысиные глазки.
- Виноват, мы больше не будем, просто неувязочка случилась, а так мы вели себя очень даже мирно, - пробормотал робко Евтихий, который явно обладал талантом перевоплощения из кровожадного волка в бедного ягненка в подобных ситуациях.
- Отвел бы вас всех к себе в участок да выпорол, как чертей окаянных, - зевая произнес полицейский, покручивая рыжеватый ус, - да больно настроение сегодня хорошее, грех на вас, оборванцев, время тратить. Значит так, Евтихий, отведи своего дружка с разбитым лицом к дежурной сестре в медпункт, а после дружно отправляйтесь спать. Не дай бог еще раз сегодня вы мне на глаза попадетесь! Даю слово, выпорю, как пить дать, и в карцер на пару суток посажу, чтобы отучить вас от дебоширства раз и навсегда. Что же до вас, господа хорошие, - он обратился к бруковской артели, - то мои предупреждения и вас касаются в полной мере. Никому не позволю здесь устраивать побоища, тем более с такими, как этот Евтихий. Допивайте и проваливайте побыстрей, не то к приставу отведу, он вам неприятностей быстро наделает. Вы вообще здешние, где работаете?
- На центральной, - нехотя отозвался Гришка, - мы сейчас уйдем, не волнуйтесь.
- Волноваться советую вам, когда попадетесь мне второй раз за такое хулиганство, - осклабился полицейский, которому хотелось показать кто в доме хозяин и запугать парней.
В это время между посетителями проскочил маленький неприметный управляющий трактиром Трифон Аркадьевич, который до жути боялся связываться со стражами порядка, была ли это драка, проверка накладных или случайный допрос. Наблюдая за происходящей разборкой из служебной комнаты, со страхом дождался ее окончания, и решился напоследок остудить ситуацию перед полицейским. Он отправил уборщицу прибрать разбитые стаканы, а сам занялся надзирателем.
- Господин Груздев, прошу простить нас за недоразумение, - лебезя заулыбался он, - столько дел, сами понимаете, посетителей много, за всеми не уследишь. Не желаете-с отведать нашего лимонада, только сварили, пойдемте-с скорей, угощаю за счет заведения.
Он слегка взял Груздева за локоть и повел в сторону прилавка. Полицейский, видимо, закончил свою речь, и был явно не против бесплатного угощения, охотно последовав за управляющим.
Евтихий, пользуясь моментом, подошел к Алексею, приказав дружкам подождать на выходе.
- Вам, ребятки, сегодняшнее просто так с рук не сойдет, - просипел он, поправляя воротник, - никто еще так со мною нагло не обходился. Приходи в воскресенья ровно в пять на Черную балку за тифозный барак на схватку, я из тебя всю душу вытрясу, гнида, - скаля желтые зубы, обратился он к Алеше. – А не придешь, приду я к вам на центральную, и всем расскажу, какие трусы и подлецы там работают.
- Шпаги или пистолеты? – с язвительностью в голосе сострил Алексей, готовый завершить начатое дело.
- На кулаках, щенок. Жаль, на таких как ты, пули тратить. Советую тебе гроб заранее заказывать. Дружков тоже можешь позвать, коль у них здоровья много, - прошипел Евтихий.
- Придем, не переживай, еще посмотрим кому гробы заказывать стоит, - сказал здоровяк Тимка, улыбаясь во весь рот.
- Ржите, ржите, ничего, и на здоровяка вашего управу найдем, - рявкнул он напоследок и зашагал прочь из трактира.
Алексей шагал уже по знакомой подземной магистральной дороге в полном одиночестве. Пройдя самый освещенный участок шахты, он направился в левое крыло проходки, где еще не бывал. По бокам тянулись узкими галереями забои, потолки которых были настолько низкими, словно работали в них одни карлики, да и факелы по пути встречались намного реже. Тьма окутала коридор и Алеша, забыв взять шахтерку, старался придерживаться уступов, чтобы совсем не потерять дорогу. Нигде не было ни души, что показалось ему слишком подозрительным. «Может здесь перерыв в другое время?», - подумал он. Внезапно раздался знакомый топот и Алексей со всей силой прижался спиной к стене, дабы не угодить под копыта несущейся лошади по узкоколейке. Простояв так несколько минут, мимо него никто не пробежал, что смутило его еще больше. Он неуверенно двинулся дальше. Миновав несколько поворотов, он увидел за углом знакомый желтоватый свет, исходящий от факела, который облегчил его душу. Раздался чей-то громкий голос, который прекратился так же внезапно, как и начался. Алексей, повернув за угол, увидел при свете факельных огней совсем необычную картину: вдоль длинной и широко вырытой галереи находились стойла, застланные сеном, напротив них стояли вытянутые корытами с зерном и водою. В стойлах виднелись морды лошадей, которые время от времени фыркали, лениво виляя своими пушистыми хвостами. Эта была та самая конюшня, про которую говорил Григорий. В ту минуту там находились почти все лошади, которые работали в шахте, голов тридцать, а может и больше. Никому из них не суждено было увидеть солнечного света, скакать по широким дорогам и жевать сочную молодую траву, глубоко вдыхая свежий воздух. Все они появились на свет в недрах земли и привыкли к подземной жизни, обреченные на быструю погибель в духоте, изматывающих упряжках и постоянных обвалах. Алеша прошелся мимо них, поглаживая бока кобылок, все еще удивляясь, что забрел в такое необычное место. С другой стороны конюшни внезапно появилась чья-то фигура с шахтеркой в руках. Алексей, понимая, что его присутствие здесь излишне, спрятался в тени одной из лошадей, что бы, пользуясь моментом, незаметно уйти. Человек, который шагал ему на встречу, являлся, как догадался Свиридов, главным конюхом и делал очередной осмотр лошадей, по пути меняя потухшие факелы.
Конюх остановился напротив одной из лошадей, поставив шахтерку на каменный блок.
- Вот ты где, хромоногая кляча стоишь, - проворчал он хриплым голосом, хватая лошадь за уздечку, чтобы вывести ее на свет.
Однако лошадь отказалась следовать за конюхом и дико заржала, при этом ударив копытом его в бок так, что тот подкосился, и уздечка выскользнула из рук.
- Что же ты, кобыла бешеная, вытворяешь, - вскричал мужик, снял с пояса сложенную плетку, и широко взмахнувши ею, рассекая со свистом воздух, стал хлестать животное куда попало, словно ослепши от ярости. Лошадь от ударов принялась еще больше размахивать копытами и вставать на дыбы.
У Алексея, наблюдавшего за сценой, собрался удушающий в груди комок ненависти, и не вытерпев издевательства над животным, выскочил из тени и гневным голосом произнес:
- Не смей коня избивать!
Конюх от неожиданности аж подскочил, опустив плетку перед собой.
- А ты кто такой? Убирайся прочь, а то стражников кликну. Здесь посторонним находиться воспрещено, - угрожающе сказал он.
Но Алексею было не до угроз. Под треск горящих факелов он уверенным шагом двинулся к конюху, чтобы забрать чертову плетку и вышвырнуть из его конюшни, пусть даже силой. За десяток шагов он внезапно остановился. Лицо конюха показалось ему до боли знакомым, будто этого человека он встречал совсем недавно. В его бледных, словно прозрачных как туман чертах, он узнал пьяницу Евтихия, с которым давеча сцепился в трактире.
- Ты? – С удивлением спросил Алеша. - Как же ты тут оказался… Ты же на Рыковском вроде работал…
Евтихий, никак не реагируя, двинулся на встречу, грозно размахивая плетью, что бы как следует его выпороть. У Алеши в голове помутилось, и он уже ничего не понимая, ринулся к стене и вырвал горящий факел, что бы защищаться.
- Повесь на место, негодник, - приказал конюх не своим голосом, - повесь немедленно, а не то стражу позову.
Алексей, осознавая личную ненависть к Евтихию и испытывая глубокое презрение к избиению лошади, принялся размахивать факелом перед его лицом. Однако конюх обращался с плетью довольно ловко и несколько раз больно щелкнул Свиридова по шее, причинив ему жгучую боль. После нескольких попыток, Алексей все же подобрался к нему ближе и прижег пламенем его руку. Конюх Евтихий заорал от боли и выронил плеть, пытаясь другой рукой потушить загоревшийся рукав рубахи. Алексей отбросил факел в сторону и накинулся на обидчика с кулаками, повалив того на землю. Внезапно яркий свет озарил конюшню. Алексей повернул голову и увидел пылающий огнем стог сена, в который он, по всей видимости, нечаянно запустил факел. Алеша, не зная что делать, слез с Евтихия, лицо которого показалось ему чересчур бледным и неестественным, и лихорадочно принялся искать бочку с водой. Поиски не обвенчались успехом, зато пламя разрасталось мгновенно, огненными волнами перекидываясь на стойла, заставляя лошадей в панике вставать на дыбы. Суетясь, Алеша заметил, что кобыла, которую хлестал конюх, та самая серая лошадка с подвернутой ногой, работающая возле его забоя. Он схватил уздечку, чтобы хоть ее спасти от пожара, пожиравшего все на своем пути. Сзади Алексей почувствовал сильный удар, который заставил его упасть на живот. Очухавшийся конюх с новыми силами навалился на Свиридова, придавив коленями его спину к соломенному настилу. Тем временем, лошади, с опаленными гривами, метались в бешенстве по конюшне, мешая друг другу на пути, разнося в щепки стойла и опрокидывая свои кормушки. Алексею от огня стало невыносимо жарко, пот лился ручьем по лицу, духота нещадно сковывала грудь, перед глазами мелькало пламя и движение лошадиных копыт. Изо всех сил он пытался что-то кричать, брыкаться ногами и шевелить всем телом, лишь бы выбраться из этого адского места.
Внезапно Алексей подскочил как ужаленный, чуть не свалившись с нар. Стояло солнечное утро и веселые лучи проникали в запыленное окошко комнатушки. Перед Алешей стояли Тимка и Колька, державший в руках ведерко с водой, смотря на него с неподдельным интересом.
- Проснулся наконец-то, - облегченно вздохнул Савин, - мы уже подумали, что у тебя жар случился. Во сне кричал: «воды, воды». Так я и за водой быстренько сбегал. Как видишь, собирались тебе голову помочить, да ты вскочил, как подорванный.
- Бредил, словно захворал, - вставил Тимка, держа тряпку для холодного компресса, - что ж тебе такое снилось, что чуть барак весь не разбудил?
- Так, кошмары всякие, - вяло пробормотал Алеша, не зная что и ответить. Рассказывать свое сновидение он никому не собирался, да и настроения не было.
После сна хотелось пить и он, зачерпнув из принесенного Колькой ведерца воды, жадно опустошил кружку.
– Чего ж вы меня не растормошили, раз так ворочался в бреду? – спросил он у ребят.
- Грех в воскресный день будить людей, - отозвался Тимка, - если бы меня в выходной разбудили из-за таких пустяков, сразу бы прикончил негодника, даже если свой. Надо выспаться как следует, чтобы следующую неделю ногами ворочать. Для меня воскресный день – святой день.
Алеша сразу и не понял, что наступило воскресенье. Заводской гудок молчал, над поселком царила гробовая тишина. «Нужно провести единственный выходной в неделю как следует», - потягивая спину подумал он.
Ребята оделись и вышли на пустующую улочку, где возле барака Андрей в одной майке, колотил подвешенный на столбе мешок с песком, похаживая вокруг него на согнутых ногах.
- Ты чем тут занимаешься, Андрейка? – Спросил Колька, заливаясь звонким смехом. - Зачем мешок избиваешь, словно он тебя чем-то обидел.
- Дурак ты, Колька, ничего не понимаешь, я тут тренируюсь удары наносить, чтобы того Евтихия из Рыковского как следует отделать. Или вы позабыли, что на сегодня договорились с ним возле Черной балки встретиться.
- Договориться, Андрейка, то договорились, да только не с тобою он драться будет, а с Алешей. Он на него тогда в трактире налетел. Теперь Евтихий захочет, прежде всего, с Алешкой поквитаться.
- Алешка, молодец, не растерялся, первый на него накинулся, сразу видно – наш человек, - улыбчиво произнес Бурденко, хлопая Свиридова по плечу. – Но вы что забыли, как он меня толкнул? С этого же началась вся заворушка. Я же за тот толчок исподтишка хочу отомстить, что бы эта пьянь знала, как с нами связываться. Поэтому Алешка здесь ни причем. С Евтихием драться буду я! – гордо воскликнул он, выпятив грудь вперед и ударив со всей силы по прицепленному мешку, который закрутился на веревке как волчок.
Алексей и сам пару раз приложился за компанию, нанося прямые удары в центр мешка, но ему быстро надоело и, отойдя в сторону, наблюдал, как прохладный ветерок гоняет дворовую пыль, занося ее в приоткрытые окна бараков.
- Вечером я, наверное, один схожу к Евтихию, - внезапно сказал он. - Зачем вам тратить на эту бессмысленницу свой выходной. Отобью ему печенки как следует, да домой вернусь без лишнего шороху.
- Какой наивный нашелся, а если этот хитрец не один придет. А может он целую ораву приведет, да тебя ногами забьют, как собаку бешенную, - резко ответил Тимка, давая понять, что такой вариант не пройдет.
- Пойдем все, а там решим - кому с ним драться, - решил за всех Колька. - Может вовсе струсит и не явится, он же тогда не на шутку чуть в штаны не наложил, когда его дружки быстро выдохлись. Повезло подлецу, что полицейский явился.
На крыльце показался Гришка с недовольным выражением небритого лица. Он напялил на голову белый свежевыстиранный картуз и подошел к Свиридову и компании. Осмотрев с недоумением висящий мешок и раздетого Бурденка, он что-то хмыкнул себе под нос, и, достав из внутреннего кармана пиджака скрученный косяк махорки, поднес его к губам, чиркая спичкой.
- Галдеж устроили на пол поселка, Степка от вашего смеха проснулся, теперь плачет на весь дом. Чего уже тут затеяли, что людям спать не даете? – раздраженно спросил бригадир, щупая мешок на содержимое.
- Пытаемся выяснить, кому сегодня с Евтихием драться: Андрею или Алешке. Оба хотят, только чей повод весомей не разберешь. Ты чего нам, Гришка, посоветуешь?
- Вы серьезно вздумали туда идти? Там до Рыковского рукой подать, на свист прибежит еще сотня таких как он, да на части нас разорвет, - негодующе замотал головой Липа. – И вообще, неприятности нам не нужны. Зиму пережить надо, а вы приключения на свои больные головы ищите. Свиридов еще новичок, всего неделю отработал, хотите его без крыши над головой оставить? Да и сами попадем черту на рога. Мне сына кормить надо, а вам лишь бы кулаками размахивать. Разобьют голову, кто вас в шахту пустит?
Но Савин и не подумал послушаться Григория. В его голове возник хитроумный план по поводу сегодняшнего противостояния с Евтихием.
- Чего, Гришка, паникуешь? Евтихий хоть и кулаками гаразд махать, но с виду дурак дураком, - убедительно произнес Колька. - Мы одного Алешку сначала к нему отправим, а сами рядом в кустах засядем. Если на него толпа нападет, тогда мы выскочим, и отделаем Рыковских так, что больше никакому Евтихию не захочется наших трогать.
- Я вас предупреждаю, как своих близких друзей, - монотонно начал Григорий, - что занятие мордобоем всегда заканчивается тяжелыми последствиями для рабочего. Они и вам засаду могут устроить. Впрочем, поступайте как хотите, у меня своих дел по горло, - махнул он рукою и не спеша направился в сторону колодца.
- Так ты с нами пойдешь? – спросил Колька вдогонку.
Липа ничего не ответил, лишь тихо замурлыкал какую-то песню, пуская изо рта густой дымок самокрутки.
В полдень артель, вместе с женой Григория и сыном Степкой, отправилась прогуляться в центр поселка. Вокруг металлургического завода расплодились магазины, трактиры, пивнушки с биллиардами, лавки старьевщиков, набитые разнообразным хламом и блестящими безделушками на любой вкус и цвет. На базарную площадь прибыли аферисты с азартными играми. Кругом выстроили в ряд серебром набитые разноцветные ящики, а в них часы Фабера из Женевы, серебряные чайники, подстаканники, ложки с узорами и эмалью, они выставлены для приманки, для игры. Три кубика надо бросить на стеклянную поверхность ящика, если повернутся они дюжиной вверх, заберешь чайник в фунт серебром или часы Фабера.
- Рубль… всего один рубль! Подходите, испытайте вашу удачу! Кубики на тебя смотрят, плати рубль и у тебя дюжина обязательно выпадет, голубчик, - обращается хозяин ящиков к Кольке, внимание которого привлек серебристый чайник. Однако Савин не спешит выкладывать рубль, уж слишком приличненькую сумму в карты задолжает соседу Ваське, а до аванса еще неделю ждать.
Поняв, что с этим парнем дело не выгорит, зазывала мгновенно переключился на проходящую мимо компанию подвыпивших парней и девок:
– Рубчик дай-ка на удачу,
чайник получи на сдачу!
Рядом, за белым деревянным заборчиком, облепленным рабочими, то и дело размахивающими своим шапками, в клубах дорожной пыли проходят конные забеги.
- Ставим ставочки на белого, гнедого и вороного коней! – Во все горло кричит какой-то низенький упитанный господинчик в большом черном цилиндре на голове. – Хозяин с вами откровенно честен, в игре участвовать не будет.
Рабочий ставит на белого, побеждает гнедой. Мужичок сердится, от азарта на голове клок волос вырывает, последний грош ставит на гнедого, а первым приходит вороной. Какие бы ставки не делали, в результате один хозяин остается в выигрыше. Посетители ругаются от негодования, господинчик довольно потирает руки. Денежки рекою текут к нему в карман, на розовом пухленьком личике сияет белозубая улыбка.
Немного поодаль, возле очередного трактира, доносится задушевная мелодия шарманки.
Жил-был парень молодой, двадцать один год,
С голоду подался на бруковский завод…
Возле шарманщика сидит черноглазая девица с разноцветным попугаем, важно расхаживающим по своей большой клетке. Попугайчик не простой: за пятак словечки остроумные говорит умеет. Детишки облепили клетку и пытаются уговорить птичку сказать что-нибудь. Но попугай не поддается уговорам – будет говорить, когда пятак заплатишь. Степка тащит отца к клетке, что бы тот увидел веселого попугайчика.
- Папа, папенька, дай пятачок, пожалуйста, хочу попугайчика послушать, - умоляет сынишка, дергая Григория за штанину.
- Зачем тебе попугай сдался? Ерунда сплошная, да и только, - ворчит недовольно Григорий, но лезет в карман за монетой.
Степка дает пятачок девице, которая из-за пазухи вынимает зернышко и сует в клювик попугаю. Попугайчик резво раскусывает прикормку, шевеля разноцветным оперением, словно потягиваясь от удовольствия.
- Фарик, дорогуша, расскажи милому мальчику что-нибудь интересное, - обращается к своей птичке хозяйка. – Давай, Фарик, не стесняйся, поведай нам, что знаешь.
Фарик ходит по жердочке взад-вперед, словно с мыслями собирается. Тут он замирает на месте, переминается с лапы на лапу, и выдает следующую реплику:
- В-ванька, дур-рак! В-ванька с г-го-ря день-г-ги пр-ро-п-пил!
Раздается громкий хохот. Смеются все – и дети, и взрослые, особенно Гришка, который не ожидал такой веселой фразы от глупой птички. Степка от радости хлопает в ладоши и просит у папеньки еще пятак, но Григорий берет его за руку и они, все в месте, идут гулять дальше.
Вдоволь насмотревшись всяческих лотерейных забав и азартных приманок, наслушавшись песен слепых кобзарей, компания очутилась возле салона фотографии, увешанного глянцевыми фотопортретами популярных артистов и артисток Екатеринославского театра.
- Давайте сделаем совместную фотокарточку нашей артели на память, - предложил Бурденко, которому хотелось посетить фотосалон и прислать карточку своей семье.
Мнения ребят, относительно предложения, разделилось из-за денежного вопроса. Гришка давно обещал купить жене красивое платье, а сыну – новые штанишки, и с сомнением пробурчал что-то себе под нос. Алеша был не против, но собирался посетить обувную лавку, ибо его нынешние ботинки расклеились от шахтной влаги и грозились вот-вот пойти по швам. Колька жаждал отыграться в карты и начал упираться, а Тимка Носов безразлично промолчал. Он мыслями уже был в кабаке с кием в руках за биллиардным столом.
- Скупыми вы, братцы на хорошие вещи стали, – разочарованно сказал Андрейка, качая головой, - сейчас про одежку говорите, а вечером все равно деньги в трактире пропьете, глазом не успеете моргнуть, как с пустыми карманами спать отправитесь. Лучше пойти и запечатлеть тот момент, когда мы все вместе собрались, на добрую память, хоть будет чего вспомнить в той серой тоске, когда помирать придется. А смерть такая штука, что и завтра может к тебе заглянуть на свидание. Не забывайте, где мы работаем.
- Зачем тебе карточки нужны? Разве что в рамочку засунуть, да на полку поставить. Только в наших бараках полочек нет, стащат твои карточки в два счета, лишь деньги на ветер зря пустишь, - придирчиво отозвался Колька, который не хотел жить неделю в долг на кислом борще.
- Кому сдались карточки с нашими лицами? Их в свой мешок спрятал, да и бог с ними. Лежат неприметно, когда хочешь – достал, посмотрел, обратно сложил. Я же прошу хотя бы одну карточку сделать.
- Тогда плати сам, если одну хочешь сделать, все равно, она у тебя будет лежать, - не унимался Савин.
В разговор вмешались Алеша и Лида, которым надоели пустые препирательства.
- Хватит ссориться, словно детям. Спасибо, Гриша, что за платье не забыл, только сейчас оно мне не к чему. Скоро холода грянут, куда мне в нем выходить? В больницу, чтобы врачу глазки строить? Или в доме его надевать и полы драить, да печь растапливать. Платьице весной лучше брать, когда степь позеленеет и деревья зацветут. Тогда в нем и гулять можно будет. А Степке одежку купить в любой момент успеем, большое дело - детские штанишки, - высказалась Лида.
- Я могу за Кольку заплатить, если совсем с деньгами туго, - предложил Алеша, который тоже заинтересовался фотографией.
Наконец все согласились и зашли в салон. Внутри горел яркий свет, на стенах в радужных рамочках висели фото пухленьких барышень с томными взглядами и картинно заломленными руками. Владелец салона, он же фотограф, вежливо поинтересовался сколько карточек собираются заказать посетители. Пришедшие несколько замялись, не задумавшись о количестве заранее. Решили сделать следующие снимки: на первом сфотографировалась рабочая артель, на втором были отдельно запечатлены Григорий вместе женой и сыном, сидящими на стульях. Несговорчивый и упрямый Колька, теперь с восторгом следил за фотографом, который прятался под черной простыней, и в одной из рук держал искрящуюся штуковину.
– Магниевая вспышка, – важно пояснил фотограф Кольке, когда тот полез с расспросами.
Последний третий снимок должен был получился с изображением всей компании: Лида и Степка также сидели на стульях, за ними в ряд стояли мужчины, причем Алексей стоявший за Степкой, почему то положил руку на его голову, словно гладил его кучерявый чубчик. Хозяин любезно заявил, что стоимость карточек пять рублей, фото будут готовы через два-три дня. Парни скинулись на половину суммы, взамен получив чек с росписью, и с хорошим настроением покинули салон.
После фотографии компания разбрелась кто куда. Андрей с Тимкой подались в пивную, Гришка с семьей отправился отобедать, а Колька, как и планировал, побежал с азартом в глазах к соседу Ваське, отыгрывать потерянные гроши, по пути заглянув в одну местную харчевню, чтобы повидать свою возлюбленной повариху. Алексей, оставшийся один, зашел в обувную лавку и купил за собственные сбережения хорошие ботинки из козлиной шкуры с толстой подошвой, которые, как ни кстати, подходили под рабочие условия в шахте. После он отправился к еврею-цирюльнику, который состриг его густые волосы, оставив небольшой ежик на голове. Также Алексей изъявил желание побриться и, напоследок, хозяин опрыскал его душистым одеколоном из желтого флакона, пахнущего ромашками и чем-то еще.
Четверка, желающая разобраться с Евтихием, вновь собралась вместе у барака уже под вечер. Они двинулись через узенькие дворы, чтобы сократить дорогу до Черной балки и лишний раз не попадаться на глаза полицейским. Когда парни повернули за угол своей улочки, их кто-то окликнул: к ним быстрым шагом направлялся Григорий.
- Черт с вами, подождите меня, я тоже пойду, - сказал бригадир, настигая свою артель попятам.
- Уверен был до последнего, что Гришка с нами пойдет, своих не бросит - довольно произнес Колька, остановившись, чтобы его подождать.
Вокруг Черной балки веяло сыростью и тоской. Ветер то и дело с треском ломал сухой пожелтевший камыш, над балкой уныло каркали вороны в поисках чем-нибудь подкрепиться. Небо затянуло серыми грозовыми тучами, в воздухе почувствовалось заметное похолодание. Вот-вот должен был хлынуть дождь. Старый тифозный барак одиноко пустовал посреди вечерней степи, дверь которого была заперта на большой ржавый замок. Еще пару лет назад сюда толпами свозили рабочих, которые погибали из-за очередной эпидемии тифа. Теперь он стоял с заколоченными окнами, скрывая свое нутро от посторонних глаз, словно был заброшен десятки лет назад. За бараком виднелся небольшой песчаный пустырь, где Евтихий и назначил встречу.
Возле барака Григорий всех остановил и предложил следующее:
- Дальше мы с Алексеем вдвоем пойдем. А вы, как предлагал ранее Колька, ступайте по кочкам в обход и наблюдайте за нами из камыша.
- Алешка, может все таки я набью морду этому проходимцу? – в последний раз с готовностью предложил Бурденко.
- Не стоит, Андрей, я первый его ударил, значит мне и суждено драться с ним, - спокойно убедил друга Алексей.
- Если нужны будете заранее, подам знак махом левой руки, - предупредил Гришка.
- А если на вас толпа ринется? – спросил Тимка.
- Тогда без знака придется выскочить, Тимка, не глупи, ей-богу, - ответил ему Колька, и они втроем потопали к балке, через минуту бесшумно скрывшись в зарослях.
Из-за пасмурной погоды быстро начало темнеть. На пустыре послышались быстрые шаги и незнакомые голоса. Из-за кустов показалось человек шесть во главе с Евтихием, на котором вплотную сидел тот же серый бобриковый пиджак, что и в прошлый раз. Один из его друзей был один из его верных спутников, который находился в тот вечер в трактире. Второй, с раненным лицом, решил, видимо, отсидеться дома. Подойдя к пустырю, среди шедших людей с Евтихием послышались недовольные возгласы:
- Ты же говорил, что их минимум пятеро будет… А тут только двое приперлось.
- И с кем здесь собрался драться? Они же к маменьке побегут на тебя жаловаться, - съязвил какой-то бородатый мужик.
- Откуда мне знать сколько их придет, они не наши, с бруковской шахты,- оправдывался Евтихий, - лучше сходите за барак посмотрите, может у них там подкрепление. А буду драться с тем, который нынче остриженный стоит, - кивая в сторону Алеши, пояснил он.
Двое парней из-за сильного ветра подняли вороты фуфаек и отправились осматривать окрестности барака, а Евтихий принялся раздеваться перед боем, злорадно ухмыляясь. Он скинул свой пиджак, оставшись в одной заляпанной маслом майке, и нехотя, словно с сожалением, вынул из пояса свой потертый шахтерский ремень, который ему, видимо, очень нравился.
- Даю последний шанс искупить вину за случившееся, - извиниться и стать предо мною на колени, щенок, - омерзительно улыбнулся он, указывая у своих ног на место, где может стать Алешка, если передумает драться.
Алеша, не долго думая, также стянул пиджак и для удобства закатал по локоть рукава рубахи. В ответ на предложения Евтихия он показательно плюнул на песок, разминая руки.
- Негоже перед босотой на колени становиться, лучше в драке сгинуть, чем у твоих ног ползать, как шавка подзаборная.
- Тогда молись, молокосос, чтобы выжил, когда тебе кости пересчитаю. Ты такой же босяк как и я, так что не выпендривайся.
- Я не живу по беспределу, беспределом занимается такая босота как ты, которую нужно за решеткой держать.
После Алешкиной фразы вернулись Евтихиевские дружки и сообщили, что за бараком никого не обнаружили и можно приступать к делу.
- Кончай его, Евтихий, побыстрей, да в баню пойдем. Попарится охота, а то вши уже всю кровь высосали, - обратились к нему стоявшие мужики за его спиной.
- Удачи, Алешка. Гляди в оба, и не подпускай его близко к себе, - шепнул на ухо Гришка напоследок.
Бой выдался неравным. Евтихий, не успев выяснить отношения с Алешкой в трактире, теперь казался на порядок сильнее и старался ухватить Алексея, чтобы забить в ближней схватке. Его приземистое тело хорошо выдерживало Алешины удары, наносимые издалека. Свиридов, понимавший опасность ближнего контакта, старался всячески избегать приближение соперника, ловко уворачиваясь от выпадов, однако в драку вмешалась погода. Внезапно хлынул сильный проливной дождь, который моментально окатил стоявших на пустыре как из ведра, промочив всех до последней нитки. Евтихиевская подмога, не желавшая мокнуть, ринулась под пышные ветви акации стоявшей неподалеку. Песок под ногами превратился в вязкое месиво, мешавшее Алеше делать маневры. Евтихий, после непродолжительной возни под ливнем, все таки подобрался близко к Свиридову и со всей дури нанес ему удар прямо в глаз. Почувствовал сильную боль, Алешка замешкался и тут же угодил под руку Евтихия, которая прижав к его волосатой груди, стала душить и наклонять все ниже и ниже к земле. Алексей пытался извиваться и принялся колотить локтями противника по его пивному брюху. Евтихий, почувствовав что-то неладное, выпустил его из своих удушающих объятий и отпрянул в сторону, держась за живот. Алексей, ослепший на один глаз, понял, что нащупал у мерзавца слабое место. В дело пошли руки и ноги, направленные в печенку противника. Евтихий кряхтел и брыкался, Евтихий сопел и даже пытался укусить Свиридова за шею, но Алешка, грязный и неуправляемый, продолжал бить в живот.
Евтихий понимал, что его дела совсем плохи. Тогда он решился на грязный трюк. Из последних сил он увернулся и ударил снизу Свиридова ниже пояса. Алеша, не ожидавший такой выходки, застонал и свалился, скрючившись на песке. Он закричал Григорию, чтобы тот вмешался, но шум дождя глушил голос. Евтихий принялся избивать его ногами по лицу. Григорий, находившийся неподалеку, заметил лежащего Алексея и кинулся разнимать.
- Стоять! Куда бежишь?! – закричали ему вслед рыковские рабочие.
Липа сильным толчком отпихнул Евтихия и наклонился к Алеше. С его промокшего лица струилась кровь, заливая руки и одежду, правый глаз заплыл и почти не открывался.
- В пах ударил, сволочь, - слабо произнес Алешка, сплевывая кровь себе на воротник.
Григорий приподнялся и стал отчаянно размахивать руками, взывая своих на помощь. В этот момент его схватили дружки Евтихия, пытаясь заломить ему руки. С дикой бранью из камыша выскочили разъяренные Андрей, Тимка и Колька и сцепились с рыковскими, создавая групповое побоище.
Алексей, продолжал лежать на земле, лишь наблюдая как во все стороны летят песчаные и водяные брызги. Ошалевший Тимка избивал сразу двоих, а Колька, подобрав где-то громадную дубину, пытался достать дружка Евтихия, который находлися с ним трактире. Гришку и Андрея в толпе различить ему не удавалось. Кучка людей отчаянно била друг другу морды, словно шел штыковой бой вражеских армий не на жизнь, а на смерть. Внезапно взревел не своим голосом Тимка, которому какой-то подлец вонзил нож прямо в ногу, заставив его отступить и с грохотом упасть в лужу, повалив за собой кого-то еще.
Неизвестно, чем закончилась эта кровавая бойня, если бы рядом не раздался оглушающий пистолетный выстрел, который спугнул ворон спящих под крышей барака. Алексей поднял голову и увидел знакомого Груздева с двумя полицейскими. Стражи порядка, одетые в строгую серую униформу с блестящими черными пуговицами, были на конях, Груздев стоял посередине с поднятым к небу револьвером, остальные держали наготове нагайки.
- Пр-р-екратить! Немедленно прекратить! Стать в одну шеренгу, не то буду стрелять без предупреждения! – громко произнес он.
Самые отчаянные рыковские рабочие просились наутек, со свистом врезаясь в камыши, однако за ними никто не погнался, да и револьвер почему то промолчал. Среди дерущихся остались Евтихий с двумя друзьями, и Гришкина артель в полном составе, которая своих не бросала. Ребята помогли подняться Алексею, обвязали тряпьем Тимкину ногу и нашли длинную палку, чтобы тот смог на нее опираться, и теперь стало похоже, что перед полицией стоят грязные уличные оборванцы.
Груздев, прищурив глаза, узнал старых знакомых и расплылся в довольной улыбке. Он слез с коня и похаживал около шеренги как армейский командир, осматривая каждого на полученные ранения.
- Ах, какая встреча, - залепетал он поющим голоском, словно светская дамочка, которая явилась на званый вечер и неожиданно наткнулась на старых добрых друзей. – Давно с вами не виделся, господа! Так и знал, что сегодня стоит проверить тифозную палату, недаром говорят, что за годы службы вырабатывается профессиональное чутье, - обратился он ко своим подручным. – Вижу, что застал вас в самом разгаре затянувшегося банкета, который не соизволили прекратить в кабаке. А зря… А я вас предупреждал: рыковские, бруковские, еще черт знает чьи, что со мной шутки плохи, и на моей территории лучше не устраивать беспорядков, не то будет худо, очень худо…
Груздев приказал всех связать веревкой, и рабочие, находясь между лошадьми конвоиров, не спеша друг за дружкой потопали в окружной участок, спотыкаясь в потемках на дорожных ямках и ухабах.
В накуренном участке рыковских и бруковских развели для допроса по разным комнатам с маленькими зарешеченными оконцами, и вызвали врачебную помощь. В участок явилась перепуганная Лида, которой уже кто-то сообщил о задержании мужа и его друзей. Она обработала поврежденные части тела Тимке и Алексею, у которого помимо глаза была рассечена нижняя губа, а после настаивала, что бы их отпустили отдыхать. Никто из полиции не послушался и ей предложили покинуть участок, вежливо указав на дверь. Вместо того, чтобы уйти, она накинулась на мужа, утверждая на весь участок, что ее Гришка совсем лишился мозгов.
- Как ты мог? Глава артели, должен подавать своим рабочим пример, а сам ввязывается в драку! Его сын дома ждет, а у него мордобои на уме! Калеку из тебя сделают, кому нужен будешь на этом свете?! Мало того, что люди из шахты изувеченные выходят, так ему еще нужно подраться на досуге…
Лидочка так разошлась, что дежурному пришлось ее вывести силой. Позже явился Груздев и начал долго и монотонно допрашивать каждого соучастника. Он полночи обвинял как одну, так и другую сторону, помимо драки, в каких-то ночных разбойных нападениях и массовых беспорядках, приписывая им каждое нераскрытое хулиганство, грозя тюрьмой, каторгой и расстрелом. Впрочем, через часов пять ему надоело и он охотно, без лишних сомнений, поверил Гришкиной артели, что во всем виноват Евтихий.
Но на этом для бруковских парней был еще не конец. Окружной надзиратель состряпал акт хулиганства со смягчающими обстоятельствами, и выслал уведомительную бумагу на шахту. Акт грозил еще одним, теперь уже письменным предупреждением. На шахте, как поступить с провинившимися, решал десятник. Карпов, на следующий день вызвал к себе Липу на ковер, и отсчитал так, что ночной разговорчик с женой показался бригадиру легким испугом. Кроме этого, Геннадий Юрьевич оштрафовал артель на двадцать пять рублей и нервно предупреждал что в следующий раз отправить артель на улицу при малейших недоразумениях с полицией. Впрочем, в скором времени артели станет не до его ругательств – в бруковский поселок и его окрестности нагрянула новая беда, грозящую уничтожить тысячи людей на шахтерской земле.
2014