Аля встала в центре своего просторного дома и оглянулась: с западной стороны окно смотрело на большой огород, волнистый от недавнего ненастья – ветер и оттепель обстоятельно поработали над его ландшафтом; южное оконце вобрало в себя полисадник с ажурной стеной штакетника, просёлочную дорогу и поле, на котором рассыпались миниатюрные копии эйфелевой башни – опоры электропередач; восточное – окантовывало узкое и длинное картофельное поле, в конце которого поблёскивали сизые льдины оживающей речки. Через неё дугой перекинулся мостик – местный инженер додумался выгнуть его так, что шумные речные воды не доставали до него даже в половодье, а нередкие пешеходы скользили и порой кубарем катились на противоположный берег, не в силах удержаться на его крутых боках… Какой из видов более живописен, Аля пока не решила; налила в банку воды, достала коробку питерской акварели, прикнопила лист бумаги на самодельный мольберт. Как там Михаил Валерианович наказал? «Чтобы место у вас вызывало сильные эмоции, будоражило и будило память, согревало сердце, тогда и сумеете найти наибольшее число оттенков весенней синевы и воплотить их на бумаге». Аля вгляделась в долгую целину поля и стала вспоминать. Лет десять назад пололи Верёвкины картошку; солнце стояло в зените, но порывистый свежий ветерок помогал им лучше всяких обещаний: вон до той межи, а уж на ней ждёт холодный, всю ночь проплававший в колодце, арбуз, вон до той полянки, которая круто уходит за ближний лес – и можно открыть банку импортного паштета, что остался от соседской свадьбы. Родители, оба рослые и ловкие, рыхлили землю с видимым удовольствием – молодые и работают на себя, а маленькая Аля расчищала от сорняков норки сусликов и терпеливо ждала, когда появится очередной хозяин и начнёт играть с нею. Суслики были осторожны и не торопились себя обнаруживать. Аля ушла далеко в высокую ботву и, забыв о норках, просто сидела в картофельных кустах, воображая, что это – тропический лес, а бело-фиолетовые с ярко-жёлтыми тычинками цветки – цветы магнолии или какой-нибудь экзотической пальмы. Фантазии прервались окриком мамы: она звала пить чай с бутербродами с паштетом. Аля радостно вырвалась из зелёных зарослей и, перепрыгивая борозды прополанной и окученной картошки, добежала до расстеленного старого покрывала. На нём стоял горячий чайник, который отец принёс из избы, баночка с паштетом, ломти чёрного хлеба, несколько варёных яиц и первых огурчиков…
Аля взяла карандаш и набросала контуры поля, полосу недалёкого леса, ярко-синего в сыром морозном воздухе; для оживления пейзажа включила в него сарайчик, который находился с другой стороны дома, недалеко от крыльца, добавила силуэты трёх петушков – на мартовской палитре со всеми оттенками синего они, со своим ярким оперением, малиновым, золотым и горчичным, будут смотреться превосходно. Главное – угадать настроение, добиться максимального разнообразия оттенков одного цвета. Михаил Валерианович будет рад.
Закусывали торопясь, с наслаждением, обжигаясь кипятком. За общим оживлением не сразу заметили оборванного человека, робко подходившего к ним со стороны березняка. Аля увидела его раньше остальных и, как бы ни был вкусен бутерброд, перестала есть. Взгляд его выражал такое никогда невиданное Алей чувство голода, что она протянула ему свой кусок. Он не взял. Родители тоже разглядели этот, голодный до обморока, спазм, и молча, по правилам русского гостеприимства, предложили ему место рядом на покрывале. Тогда он сел, опустил глаза и стал, подрагивая плечами, есть. Мать едва успевала резать хлеб и намазывать паштет. Чай он глотал, не замечая валившего от него ярого пара. Лицо пришельца раскраснелось, и природная его смуглота уступила место яркому румянцу. Наевшись, что случилось нескоро, он сложил благодарно руки, как делают мусульмане, совершая намаз, несколько раз поклонился и не торопясь ушёл. Так продолжалось несколько дней, пока не закончили прополку. Айрат, так звали незнакомца, охотно играл с Алей в незамысловатые игры – в мячик, в дом, в магазин, увлечённо – и это ей нравилось всё больше и больше. Отец сумел его разговорить, и выяснилось, что Айрат сбежал из ближайшей воинской части вместе с земляком, но тот подался в бега всерьёз и надолго, а он, младший по возрасту и более привязанный к дому, скрывался в лесу, наблюдая за людьми, боясь близкой русской зимы и дальних дорог. В родном Узбекистане ждали его скорого дембеля, не подозревая о побеге. Айрат привязался к Верёвкиным настолько, что они не замечали его инородства и косной речи. Но вечно это длиться не могло.
Аля улыбнулась, рассматривая законченный рисунок: ничего-ничего, главная работа впереди. Значит, восток – дело тонкое? Посмотрим. Рука привычно застыла над карандашным наброском: с какого цвета начать подмалёвок, чтобы картинка сложилась? Время было самое подходящее: не полдень, но до вечера далеко; в такие минуты (не часы!) краски становятся самими собою, не яркими, но насыщенными, сочными. Придётся много смешивать. Она внутренне собралась, и работа пошла. Даже в самом холодном колорите найдутся тёплые острова. Аля пыталась найти их среди кобальтовой массы леса на краю рисунка и, наконец, обрадовано добавила к верхушкам берёз золотые мазки: солнце ещё в силе, а в любом, даже мартовском (особенно мартовском!), есть золотые и радужные искры. Отдельные заснеженные деревья то здесь, то там выдавали чёрно-белые полоски. Пусть они будут тёмно-серые, сатиновые, а вот ворона на дальнем плане… Какая она? Исчерна-синяя, иссиня-чёрная, чёрно-голубая или угольно-серая… Аля ткнула в краску наугад, и ворона вышла изумрудно-синяя с воронёным, как и положено ей, отливом. Снега на первом плане вышли цвета нежной киновари, по-гжельски уютными, фарфоровыми, молочными; далёкие снежинки слились в плотную массу наста, и в середине картофельного поля появилась широкая полоса собольно-дымчатых, почти седых, переливчатых сугробов с охристой цепочкой чьих-то пронизанных солнцем следов, что вели к ближайшему пряслу. А что, если представить, что это шла лиса, и сделать один следок карминным – он будет перекликаться с огненной дугой в хвосте одного из петухов и напоминать в то же время о цвете лисьей шубы. Небольшая нота весенней тревоги будет уместна. В конце, между оградой и краем леса, снег получился совсем невесомым, голубовато-призрачным, прохладным, как шкурка голубой норки. Там не было яркого света, подступала вечерняя дымка. Здесь была граница неба и снега, и надо было определиться с небесным оттенком. Глубокая бирюзовая эмаль больше подходила осеним небесам, сочный ультрамарин – позднему весеннему месяцу маю, бледная лазурь нередко бывает на исходе осени, летом небо – прозрачно-синее и не терпит оттенков. В оригинале оно было невыразимого цвета, и Аля даже поднесла к окну палитру с красками: какой оттенок совпадёт? Для себя она определила его так: «цвет глаз любимого в художке мальчика». Только какой он, - не могла ответить. И тут вспомнила. Такой цвет встретился ей как-то на одной акварели на выставке в соседнем городке. Младенческий серо-голубой, чистый, почти первозданный, доисторический. Такой оттенок хорошо подбирается из гуашевых красок, но можно попробовать и акварельные. Когда небо было готово, а снизу ему вторило легко, но тщательно написанное, укрытое снегом до времени, картофельное поле, Аля снова вспомнила давнюю историю.
Отец сумел устроить судьбу Айрата. Во-первых, он и начальник части вместе служили на границе, и отец тогда был старше его по званию; во-вторых, Айрат жестоко пострадал от дедовщины, но не схватился за оружие и, в отличие от земляка, не пустился в безвестном направлении, и суд ему не грозил. В-третьих, родня узнала о его злоключениях, и вскорости в часть приехали его родители – забрать сына в родную Фергану да и служить тому оставалось недолго… Аля припомнила и то, что через два месяца после того, как Айрат уехал, их семья получила огромную посылку, в которой при большом желании можно было спрятать Алю целиком в придачу с любимой плюшевой собакой – это была благодарность ферганских знакомцев. Чего там, как в роге изобилия, не было. Аля впервые попробовала вкусные, но очень солёные шарики из творога, который узбеки делают сами и сушат на плоских крышах своих домов; миндаль, обвалянный в пудре странного вкуса; кусок настоящего узбекского шёлка, из которого мама сшила себе платье и шаровары, и которые изумляли односельчан не меньше, чем удивилась Аля, увидев Айрата. Долго эта история вспоминалась Верёвкиными, и девочка запомнила несколько фраз на узбекском, которым гость успел её научить. Это однажды серьёзно помогло ей: она шла с занятий мимо местного рынка, на котором всегда было «каждой твари по паре»; нередки здесь были и приезжие из солнечных республик. В малолюдном месте она заметила двух узбеков, решительно направлявшихся к ней, и, проходя мимо, назвала одного шайтаном, другого – младенцем в коротких штанах, сделав дерзкий отпугивающий жест в их сторону. Они даже рты не успели раскрыть – шуганулись в сторону, как от ядовитой змеи.
Солнце село за ближайший снежный курган, и натура, что называется, «ушла». А Аля не любила и не умела рисовать по памяти. Писала она быстро, экспрессивно, но аккуратно, даже педантично, не допуская и в подмалёвках небрежности и аморфных цветовых пятен. Пейзаж получился – неизвестно, то ли благодаря возникшей в памяти многолетней давности истории, то ли чудесному мартовскому синему дню, то ли удачному виду из восточного окна её дома. Она полюбовалась на акварель и решила завтра внимательнее рассмотреть цвет глаз своего соседа по классу.