-А ты Джамайку зачем с собой берешь? Мама сказала много игрушек с собой не брать, а то всю « Зарю» своим барахлом завалим.
- Я и так много не беру, только ее и карандаши,- ответила я, запихивая обезьянку в портфель.
- Лен, а тебе папу жалко?
- Жалко, только маму еще жальче, я когда волосы ей расчесывала, большой шрам на голове видела, мама сказала о ветку оцарапалась в лесу, когда за ягодами ходила, а Вовка рассказывал, что он видел, как в прошлом году папка пьяный в маму вилы кинул, когда она корову доила…
- Да врет он все.
- Нет, не врет, папка тогда сильно испугался, за врачихой побежал, а Вовка потом подглядывал, как она ей рану на голове зашивала.
- Все равно папку жалко, мама говорит, что это все водка, а так он хороший…
Не знаю, ушла бы мать от отца или нет, но помог, страшно сказать, несчастный случай.
На нашей улице, через дом жила девушка Нинка, все ее считали дурочкой, наверное, она ею и была. Нинке было около семнадцати лет, но выглядела она на все двадцать пять.
Ее мать, моя первая учительница Валентина Ивановна, мучилась с нею, когда на работу уходила, запирала ее в доме,говорят у слабоумных инстинкты сильно развиты, вот и умудрялась Нинка сбегать и прямиком в общежитие, где мужики с леспромхоза жили, общежитие от нас недалеко было, только в гору подняться. Мы, завидя Нинку на улице, ее дразнили: «Нинка дура, в лес подула!» и разбегались кто куда, Нинка, выпучив свои страшные рыбьи глаза, неслась за нами, трясясь всем своим грузным телом, поднимая к верху кулаки, кричала, брызгая слюной, иногда падала и тогда плакала. Нам было страшно до жути и еще больше весело. Мама нас сильно ругала, Андрея даже тапком отлупила: « Нельзя, грех это большой, над больными потешаться. А вот если поймает, кого из вас, задавит ведь насмерть и ничего ей за это не будет».
Один раз сидели мы на заборе, я, Лена, Андрей и младшая шестилетняя сестра Ульяна, любительница полазить. Нинка вдруг как из под земли выросла перед нами, мы старшие успели спрыгнуть с забора, внутрь двора, а Ульяшка нет. Нинка, гадина, видимо вспомнив все нанесенные ей обиды, вцепилась сестренке в волосы и стащила ее вниз головой с забора. Больше она ей ничего не сделала, только сестренка так перепугалась, что после того как мама ее успокоила, начала заикаться, да так сильно, что даже «мама» спокойно выговорить не могла. По ночам начала вскрикивать и спала с наполовину открытыми глазами.
Мама, понимая, что надо спасать нашу кареглазую красавицу от вдруг свалившегося на нее недуга, недолго думая, собралась и рванула в город, в трехстах километрах от поселка. С тяжелым сердцем оставляла она нас с отцом, но отец за время маминого отсутствия ни разу не выпил, кормил нас по расписанию, отремонтировал кутух для скота, даже корову сам пытался доить, потом уже, плюнул, соседку позвал. А перед самым маминым приездом помидоры в огород высадил.
В городе мама повела Ульяну по врачам, но они разводили руками, полечить конечно могут, но вот результат неизвестен и сами же ей посоветовали съездить к бабушке, она жила в деревне в восьмидесяти километрах от города вверх по реке Лене. Мама свозила и сестренке сразу полегчало, но бабулька наказала, что нужно еще хотя бы раза два к ней показаться, чтоб недуг полностью снять. Маме сказала: « У тебя деток много, я тебя научу испуг снимать, если бы раньше сделала, то не заикалась бы девчонка». Разоткровеничилась с ней мать, про жизнь свою рассказала, про то, как отец от водки с ума сходит. Послушала ее бабуля, головой покачала и говорит: «От мужика своего дурного, беги, он пить не бросит, а деток тебе насмерть перепугает, ты баба сильная, одна их подымешь, а то может, бог даст, и помощник ладный сыщется».
Мама твердо решила, уехать от отца. Вернулась в город, нашла работу с хорошей зарплатой на кирпичном заводе, с предоставлением жилья, а то что работа эта тяжелая, не для женщины, ее меньше всего тогда интересовало.
Босоногой командой мы встречали вечером «Зарю», с замиранием сердца, ожидали их появления, вот показалась Ульяна в новом платье, а за нею и мама. Вечером мама объявила нам, что через неделю мы уезжаем, отцу строго настрого запретила рассказывать. И мы как заговорщики стали готовиться, мама продала гусей соседке, отец спросил зачем, мама отмахнулась, сказала, что с поездкой много денег истратила, у соседки занимала, а отдавать не с чего. Вечерами сносили скрученные ковры и стиральную машинку к маминой подруге, что жила на берегу рядом с остановкой теплохода.
Наступило утро отъезда, к отцу пришел участковый, и они тихо о чем-то говорили на кухне, вид у отца был понурый и потерянный. Мама еще с вечера предупредила участкового, знала, что отец так просто не отпустит, еще чего доброго в драку кинется. Папка взял себя в руки, нажарил картошки с мясом в большой чугунной сковороде, заглянул к нам в комнату, мы тогда от неожиданности запрыгнули на диван, предательски звякнула, собранная мамой посуда, прикрытая полотенцем. «Есть, идите» - сказал отец и вышел, но мы уже позавтракали в комнате вареными яйцами с молоком и не пошли. Так и осталась стоять ни кем нетронутая картошка в сковороде посередине стола…
Казалось, в то утро весь поселок вывалил на берег: кто провожать, а кто ради любопытства, зная отцовский крутой нрав, поглазеть «Как Райка от Ивана уезжать будет».
- Деточка, возьми корзинку, дорога дальняя, только к вечеру там будете, вдруг еды не хватит,- сказала тетя Катя мамина подруга, сунув мне в руку корзину с продуктами.
- И как ты там Раечка одна будешь, - запричитала она, вытирая слезы.
Мама по очереди заводила нас в теплоход и только Андрюшка стоял, насупившись, с красным от слез лицом и не хотел уезжать, он еще неделю назад всем объявил, что нас не выдаст, но и папку не бросит. Мама потянула за руку упирающегося Андрея и с силой втолкнула его внутрь. И тут отец не удержался - в бессильной злобе он кинулся на мать с кулаками и даже схватил за волосы, но вдруг, бросив на нас, смотрящих из окошек теплохода, беглый взгляд, резко отступил…
Он стоял в стороне, нервно дымя «Беломором», его крепкие жилистые руки тряслись, по впалой щетинистой щеке текла крупная одинокая слеза…
Противно заскрипев полозьями о гравий, « Заря» отошла от берега. Я стояла, уткнувшись в стекло, прикрывая лицо с обеих сторон руками, слезы текли, большими каплями собираясь на подбородке, пощипывая в мелкой царапинке на щеке. А отец шел по берегу, за уходящим теплоходом, держа во рту уже давно потухшую папиросу, и я уже не могла разглядеть его лица, но как будто бы видела, как смотрит он, с укором прищурив левый глаз, нам вслед.
« Папка, папочка, родной… Прости нас…».