Любимый когда-то Васяткин напев "баюшки-баю" заилило слоем трёх десятилетий. И громкая строка "взвейтесь кострами синие ночи" тоже канула в вечность. Иначе говоря, Васятка стал Василием, то есть вырос, возмужал, хоть и не созрел ещё для того, чтобы напевать: "мои года – моё богатство". К имени его ещё не приросло громоздкое отчество, напечатанное на официальных бумагах. Он вообще не любил, когда звучало отчужденное "вы". И, может, потому жил в тайге, где можно запросто разговаривать на "ты" с кем угодно.
Простой быт наложил отпечаток на его мировоззрение, которое он выражал просто и понятно. "В пещерный век, – говорил он, – нужны были еда, крыша над головой и шкура для прикрытия тела. В наш век нужно тоже самое и ещё масса всякой всячины, которая сеет раздор среди людей. Мне всячина не нужна".
Склонность рассуждать о бытии выработалась у него в процессе поиска оправдательной формулы своему образу жизни. К тому же он любил читать и потому о многих общественных явлениях судил вполне подковано. Однако часто слушать Василия было тяжело: складывалась такая картина человеческой сущности, что становилось неловко за носителей разума. Правда, если его не тянуло на философию, то он потчевал слушателей забавными историями. И, подчас, кто-нибудь из них спрашивал:
- Как ты, Васька, в лесу выживаешь? Здесь же аудитории нет.
- А Кузьма? – кивал он на своего напарника. – А собаки? Они тоже ведь твари божьи...
Вольная жизнь нравилась Василию, но периодически он ощущал и её однобокость. В такие моменты он мечтательно поглядывал на пришпиленную к бревенчатой стене журнальную незнакомку. Многолетняя её улыбка была привычна, как звонкая дробь дятла в лесу или дым над трубой избушки, и только когда что-нибудь сдвигалось в Природе (то почки на деревьях лопнут, то листья закружат), облик незнакомки обретал магические чары, заслоняя собой прелести вольной жизни. Во время этих сдвигов разнонаправленные силы рвали Василия на части. Ему хотелось семейного уюта. Хотя представление о нём он имел такое же, как об острове Маврикий: где-то есть, а какой он из себя – Бог его знает. А воля – вот она! И потому мечты о домашних тапочках он откладывал на будущее.
Как-то, ещё в двадцатилетнем возрасте, уже вкусив от запретного плода, он вышел из зимовья в тихую мартовскую ночь. Полнолуние освещало округлые сопки, напоминающие пышную женскую грудь. Васька почуял приближение весны. Плоть его рванулась к воображённому тёплому телу, к ласкам, и, задыхаясь от нахлынувших чувств, он вдруг громко крикнул в ночное пространство:
- Хочу тё-о-тю!
- Тю-тю, – аукнуло издалека суровое эхо.
Скрипнув дверью зимовья, на улицу вышел тогдашний Васькин наставник Егорыч, дремучий, как сама тайга.
- Чего раскричался? Весенний недуг одолел? Тут окромя Потаповны взять некого. Так и та спит ещё.
- Это я так… от избытка, – смутился Васька.
- А то сходи, растолкай, – хихикнул наставник. – Может, приласкает… Причины орать больше не будет.
- Сам-то небось завывал не хуже моего? – обидчиво парировал молодой охотник.
- Не завывал. А в посёлок на побывку бегал.
- Бегал… Да отсюда же только в один конец неделя ходу!
- Это если по светлу, да с ношей. А если налегке, да не вылёживать бока по избушкам, за двое суток будешь на месте.
Васька помолчал, соображая, и нерешительно вымолвил:
- Не-е… Добежишь и рухнешь.
Егорыч махнул рукой и повернулся к двери.
- Ну так не баламуть окрестности…
Урок запомнился, и Василий вхолостую эмоций более не выплёскивал. Повзрослев, избыточную энергию он гасил весьма прозаически: заполнял водой трёхведёрный алюминиевый бидон, устанавливал её в печном углу, после чего засыпал в неё сахар и дрожжи… И всегда накопленные силы его убывали синхронно с понижением уровня "транквилизатора" в бражной посудине. А как только кружка глухо звякала о дно фляги, из его головы испарялась последняя революционная мысль и появлялось страстное желание начать праведную жизнь. А начинал он её всегда одинаково: взваливал захребетную котомку и исчезал из избы, чтобы, как он говорил, "выгнать отраву пОтом".
Вообще-то у Василия была симпатия в школьные годы. И кто знает, как бы всё повернулось, если б не его страсть к охоте. Едва окончив восьмилетку, физически развитый, но ещё не созревший для любви детина начал постигать премудрость охотничьей жизни. Природная сметливость и умение перенимать опыт быстро сделали его авторитетным охотником. Правда не весь опыт оказался полезным… Через пару лет, он удачливый, пьяненький и оттого смелый, проходя мимо дома своей симпатии, решил вдруг зайти в гости. В тепле его развезло, мысль потерялась, язык заплёлся, он уронил голову на стол и, хоть быстро очнулся, понял, что опозорился. Потом он часто думал, как избавиться от стыда, и, ничего не придумав, глушил его водкой.
Пить горькую вошло в привычку.
Как-то, лежа на кровати, он увидел мутное облачко, воспарившее к потолку из приоткрытой двери. Из облачка потянулись две туманные струйки, быстро выросшие в пятипалые волосатые конечности во весь потолок, с длинными, похожими на ржавые вилы, когтями. Жуть эта нависла над Василием и стала медленно приближаться к его шее. Ему хотелось рваться и кричать, но ужас перехватил горло, налил тело свинцом; из упавшей на глаза мглы повеяло могильным мраком; сердце замерло… Выскользнуть молодому организму тогда как-то удалось. Но видение пропахало в памяти глубокую борозду, в которой и затаилось, время от времени совершая опустошительные набеги на проспиртованный организм. На борьбу с железной хваткой видения каждый раз требовалось всё больше сил. Василий постепенно зачах, стал раздражительным, вредным, отчего потерял друзей, забросил охоту и стал обузой для родни.
Однажды, трезво всё взвесив, он понял, что будет лучше уехать, выучиться на какого-нибудь мастера, чтобы начать жизнь с чистого листа. Однако учёба оказалась неинтересной и оттого тяжкой, и через год он оставил эту затею. А поскольку он ничего не знал кроме жизни в лесу, то нанялся наблюдать за режимом гидротермальных источников, обнаруженных изыскателями в глухой тайге. Вместе с Кузьмой, добродушным молчуном и затворником, обустроился там, обжился. И с тех пор не покидал своей новой обители. Быт наладился, вошёл в колею, лишь изредка взбудораживаясь зовом плоти. Но эти всплески большого вреда не приносили, поскольку лес всё-таки не кабак и бражничать без повода некогда. Видение более не объявлялось и, казалось, исчезло насовсем. "Душу мою больше ничто не тревожит", – сообщил он в единственном письме родственникам…
Однако в накатанной колее случилась выбоина. Однажды на их удалённой точке закончились продукты. Василий и Кузьма поджидали вертолёт с продовольствием, обещанный по рации полмесяца назад. Вторую половину этого срока они сидели без табака, питались "гольной рыбой" и поэтому, когда услышали рокот летящих разносолов, то с довольными лицами выскочили на улицу, предчувствуя близкое пиршество. Однако вместо ожидаемого винтокрылого МИ-8 над головами протарахтел, качнув этажерными крыльями, АН-2.
- Это что ещё за птаха, – глядя на вираж "кукурузника", разочарованно пробормотал Василий. – Наверно, заблудились. На ёлки ведь не сядешь…
Они не успели предугадать дальнейшие события. Вынырнув из-за сопок, четырёхкрылый драндулет на бреющем полете промчался над избушкой. В проёме фюзеляжа что-то неразборчиво орала и начальственно махала рукой массивная фигура.
- Глянь-ка, начальник! Он что, прыгать надумал?
- А щас поглядим…
То, что произошло потом, повергло их в глубокое уныние.
Самолёт ещё раз заложил вираж, облетел ближнюю сопку, и снизился над открытым берегом речки вровень с верхушками кустарников. Из проёма гуськом вывалились несколько тюков, после чего самолет резко набрал высоту и лег на обратный курс.
Некоторое время обитатели отдалёнки молчали. Одно дело метать с самолёта на дрейфующую льдину, когда нет вертолётов, и совсем другое – устраивать "бомбометание" на твёрдую землю в эпоху винтокрылой техники.
- Вот так доставка! – только и смог прокомментировать Василий маневры, пока они подходили к «небесным» дарам.
Зрелище оказалось печальным. Тюки разбросало по кустам. От удара о глыбу лопнул мешок с мукой, облачив окрестную зелень в зимний наряд. Разлетелись, как воробьи, пачки курева. Большинство жестяных банок с тушенкой и сгущенкой выглядели так, словно их катапультировали с орбитальной станции. Однако разбилось и расплющилось не всё. Три литра спирта, предназначенные для профилактики измерительных приборов, прекрасно выдержали каскадёрское испытание. Всё-таки трепетное отношение у наших людей к крепкоградусным жидкостям – упаковали добросовестно, как положено.
К вечеру отдалёнщики привели в порядок исковерканные продукты. Внешне они оставались спокойными, но в глазах, в самой их глубине, угадывалась обида.
- Наверно, начальник с бодуна спутал аппараты, а очнулся в воздухе, когда ничего не изменишь, – предположил Кузьма. – Считай, половина харчей собакам под хвост. А вычтут за всё.
- Суть не в вычетах, а в неуважении. Если б тут пузан какой сидел, то вертак летал бы каждую неделю. А нам швырнули раз в полгода... – Василий замолк, а через минуту подытожил: - Ладно, не будем углубляться. У собак, вон, праздник, – кивнул он на осоловевших от обжорства собак, – пора и нам попраздновать. И они раскупорили тару со спиртом.
Отложив дела, они пировали с небольшими перерывами ночь, день, и снова ночь. Ко второму утру "профилактическое" зелье кончилось, и они, измотанные пиршеством, завалились спать. Однако едва Василий начал впадать в дрёму, как из печного угла вдруг выплыло забытое уже облачко, из которого потянулись к горлу хищные когти. От ужаса загудела голова, заныли натянутые мышцы, спазмом перехватило дыхание, в единую мерцающую точку сжалось сознание. Но едва напряжение достигло верхушки, будто бы что-то лопнуло. В его судорожном теле рванулось сердце, и в лёгкие хлынул воздух. Не обращая внимания на стекающий по лицу пот, Василий полежал немного, потом на дрожащих ногах вышел из избушки и сел ждать рассвета, не помышляя более о сне. А как только чуть рассвело, он привычно взвалил походную котомку и, следуя своему правилу, поплёлся выгонять из организма отраву.
Он спотыкался на неровностях петляющей тропы, и казалось ему, что череп вот-вот лопнет от похмельной перегрузки и недосыпа. Пот заливал глаза, струился между лопатками, пропитывал одежду и рюкзак. Но страдалец знал, что его молодой ещё организм справится, что к концу дня он вернётся в избушку, снимет вдрызг пропотелую одежду, попарится в приземистой баньке и на утро от похмелья не останется и следа. А пока он тяжело вышагивал по старой медвежей тропке и, чтобы меньше спотыкаться, старался точно ступать в натоптанные углубления.
Когда он вышел из избы, ему было безразлично, в какой стороне избавляться от болезненного состояния. Он привязал собак, чтобы те не загнали ненароком какого-нибудь зверя (не до охоты было), и ноги сами повернули к Большому Перекату, бурлящему в десяти километрах от избы. У них с Кузьмой стояли там наготове прислонённые к дереву удочки. Там всегда ловилась рыба и отдыхала Душа. Отвесные утёсы, нагромождение скал, мощь реки создавали там величественную картину и заслоняли собой мелочи жизни. После свидания с перекатом у Василия всегда поднималось настроение. А кроме того он любил смотреть, как несётся вода, бугрясь и пенясь, как шумно обрушивается с камней и выходов скальных пород. Он, словно аккумулятор, заряжался её мощью. Глядя на неё, он даже сделал однажды открытие, от которого захватило Дух. Он вдруг увидел, что прошлое, настоящее и будущее в потоке существуют сразу. Он ещё удивился, как это раньше такое очевидное явление оставалось им незамеченным. Выходило так, что времени вроде бы и нет, а есть цепочка состояний материи, связанных потоком и рельефом местности. А раз нет времени, то вообще всё, что было, есть и будет, слеплено в единое целое. Это означало, что и пространства нет. Однако он глядел на речные просторы, на высокие утёсы и мысли сплетались в клубок змей, распутать который не удавалось.
Влекли его туманные размышления о вездесущей материи. Но особый интерес вызывал вопрос о смысле человеческого бытия. "Конечно, иметь ружьё лучше, чем лук и стрелы, – думал он, – но лук можно смастерить, срезав ветку, а для ружья надо строить заводы, рыть рудники, изготавливать порох. Сколько же всего потребуется, если придёт вдруг черёд сказочной "волшебной палочки"! Всей планеты не хватит. Где-то должна быть граница. Иначе всё получится, как в сказке о золотой рыбке – и тогда опять лук и стрелы. В чём же тогда смысл?" – задавал он себе вопрос и каждый раз находил новый ответ. То есть ответа не было. И он всё сильнее убеждал себя в никчемности человеческой жизни, и всё меньше оставалось в нём желания быть среди людей. Он не мог объяснить себе, образ ли жизни рождает такие мысли, или мысли привели его к такому образу жизни. Он влезал в вопрос о первичности бытия и сознания, курицы и яйца…
Однако сейчас, на тропе, всё это мало занимало Василия. Единственное его желание – быстрее добраться к Большому Перекату. Он даже ухмыльнулся внезапно мелькнувшей догадке о том, что суть человеческого бытия кроется в его желаниях, хотя это и не объясняет смысла жизни.
Миновав скальный останец, он уловил вдалеке едва различимый шум реки, невольно ускорил шаги, предвкушая близкий отдых, костёр и три-четыре кружки горячего чая. Испотевшее тело требовало восполнения влаги. Он представил, как, утолив жажду и отдохнув, наловит тёмно-серебристых хариусов, сварит уху, похлебает свежей юшки, а потом вытянется у костра и вздремнёт, убаюканный шумом переката. Картинка оказалась столь красочной, что внимание Василия к тропе ослабло. Он внезапно споткнулся, совсем рядом что-то оглушительно громыхнуло, и в грудь ударило смертельной болью. Земля резко накренилась, погружаясь во тьму, а Василий, не успев ничего понять, неловко завалился в упругий багульник. Сплоховал его охотничий глаз, замутнённый похмельной бессонницей, не разглядел настороженного кем-то самострела…
Спустя два месяца после безрезультатных поисков, Кузьма случайно наткнулся на обгрызенный сапог неподалеку от места трагедии. "Медведь задрал", – подвели черту, так как никаких вещественных доказательств более не обнаружилось.