Мотька

Даниилу Страхову
С любовью и благодарностью 


Мотька брела по чавкающей грязи, с непонятным наслаждением топила гниющие листья в луже. Ярославль до июля восемнадцатого года еще стоял неприступно, хмуро взглядывая на людей столетними  церквами и добротными купеческими особняками. Что было ему, каменному,  до взбудораженных митингами и собраниями горожан,  до пьяных людей в черных кожанках с алыми бантами, которые разъезжали день и ночь по улицам в реквизированных автомобилях и в хмельном кураже били  стекла в гостинице "Бристоль". "Перетерпим и это,"- насупленные каменные дома хранили непонятное спокойствие. Это бесило дебошира из городского Совета  так, что он готов был тотчас выхватить маузер и палить в наглухо занавешенные окна, без сомнения, прятавшие в недрах пыльных комнат контрреволюцию.

   Впрочем, уличной бродяжке Мотьке, которая день и ночь шаталась по городу вместе с дедом-шарманщиком, и на революцию, и на все остальное, было глубоко наплевать. Покушать бы.

 Однако  унывать она не умела, хотя живот от голода порой  урчал дворовой собакой. Не привыкла Мотька  жаловаться, пусть и хлебнула за свои шестнадцать перчинку с горчинкой  по самое некуда. А что прикажете делать, если с малых лет  родителей не знала - подкинули ее к дверям Воспитательного дома. После господа попечители определили сироту в приют имени Беляевой. Мотьке жизнь в одноэтажном домике, что важно взирал окошками на Большую Даниловскую улицу, понравилась. Кормили, конечно, не ахти, но крыша над головой была, даже читать-писать научили. Когда же Мотьку среди прочих приютских определили петь в  церковном хоре во Владимирской церкви, оказалось, что голос у нее сильный и на редкость чистый.

Едва Мотьке исполнилось десять, она дала деру из приюта и решила жить сама по себе. Напросилась к деду Митяю - городскому шарманщику, и с тех пор исходила с ним городские улицы вдоль и поперек. Обычно дед подмасливал  городового хрустящей бумажкой, после чего устанавливал на острой ноге шарманку, и долго крутил ручку. Раздавались жалобные всхлипы, хрипение и шипение, шарманка охала и причитала, точно столетняя бабка, но после выдавала заунывную музыку. Мотька в   рваном платье и худых башмаках, склоняла кудлатую рыжую голову, словно покоряясь судьбе, и, подпустив слезу в голосе, заводила "плоским" звуком:
Разлука ты, разлука,
Чужая сторона
Никто нас не разлучит,
Лишь мать сыра земля.

Кухарки, шедшие на рынок за провизией, останавливались, охали, и, по-бабьи пригорюнившись, смотрели на оборванную сиротку, смахивали слезы, а  потом щедро клали в подставленную шапку калачи, ситнички, прянички, а то и медные пятаки. Мотька про себя смеялась: до чего же людей распирало от собственной  доброты. Эх, ни к чему румяным кухаркам было знать, что вечером у Мотьки начиналась такая развеселая жизнь, что им и не снилась.
В сумерках дед с Мотькой забирались на край города у  Вспольинского поля. В чужих огородах добывали  моркошки-картошки, разводили костер на пустыре, варили похлебку. Ах, славно было июльской ночью зарыться в стог сена и, вдыхая сладкий медвяный запах трав, глядеть на звезды. Ишь, сколько их над городом высыпало, чисто алмазы-серебро, не каменные только, живые, мерцают, дышат, словно между собой перемигиваются. Дед Митяй, приняв на грудь сорокоградусной, храпел, а Мотька под нос себе напевала романс,  который услышала из раскрытого окна в доме на Владимирской улице.
Прости, небесное созданье,
Что я нарушил твой покой.
Ах, вот это была жизнь, вольная,  сытая. Зимой, конечно, бывало похуже, наклацаешься зубами, пока в мороз круги по улицам нарезаешь. Ну ничего, водочкой завсегда согреться можно было, а знакомый трактирщик  Трофимыч, что заведение на Власьевской улице держал, иногда пускал заночевать на кухне у печи.(Еще бы ему, одноглазому хрычу,  не пускать, мало ему от Мотькиного приютского дружка  вора Андрюшки сламу перепадало).
Затем грянула война, потом зачем-то прогнали царя, а после сделали революцию. Люди стали скупы и боязливы, куда-то подевались румяные кухарки и сердобольные господа. Таскаться с шарманкой стало неприбыльно да и опасно: по улицам ходили патрули из дорожных рабочих, пару раз Мотьку с дедом забирали в каталажку, после выпускали, однако в последний раз шарманку, гады, сломали напрочь, оставив Мотьку с дедом без пропитания.
Не-ет,  шалишь, не таковская была девка Мотька, чтобы судьба ее запросто  утопить могла. Дружок Андрюшка только-только после  амнистии  Керенского, из очередной отсидки вернулся,  пропасть не дал. Стала Мотька слам на базар носить, продавать, выменивать. Деньги-то по нынешним временам ничего не стоили, а на серебряные часы с боем или драповое пальтецо и фунта два сала можно было выменять, и полголовки сахару. Дед Митяй тоже здесь, на Мытном рынке, терся, махоркой торговал. Иногда поручалось Мотьке по деревням ездить, ситец, нитки, пуговицы на картошку выменивать. Поселились Мотька с дедом в  полуразвалившемся  доме на берегу Которосли у "американского моста". Ломали брошенную мебель, собирали сучья, растаскивали на дрова соседний брошенный  домишко, топили печь. Мотька варила картошку в облезлом чугуне, пекла лепешки из пшена. Да Бога нечего было гневить, перемогались, как могли. По вечерам Мотька садилась перед печкой, разбирала вещи, те, что готовились  на продажу, складывала в саквояж, и разливалась соловьем:
Виновата ли я, виновата ли я, виновата ли в том, что люблю. 

И шло все до того лета, когда объявились  в городе  какие-то офицеры, которые, по слухам, подняли бунт против власти. Вот страху-то натерпелась Мотька, когда повсюду стрельба началась. На улицу и носа не высунешь - враз ухлопают, а когда из пушек бить стали, и вовсе светопредставление началось -  кругом снаряды рвутся, дома горят, люди вопят, мечутся, добро спасают, потерявшиеся дети ревут. Мотька своими глазами видела, как на Стрелке Демидовский лицей горел - дымищу-то было ужасти. А уж когда снаряды и до их домишка  долетать стали, дед с Мотькой сочли за лучшее убраться подобру-поздорову. А как, государи мои, сие совершить, ежели день и ночь пальба с одного берега Волги на другой? Кое-как добыли целую лодчонку, в темноте доплыли до Твериц, а там руки в ноги и айда. Добрели до деревни, схоронились.
Через две с лишним недели пальба поутихла, только было видно, как  черный дым над городом стелился. В деревнях слухи ползли  один страшнее другого, но вскоре местный староста куда-то съездил и рассказал, что большевики верх одержали. Тогда Мотька с дедом решили вернуться домой - в деревне-то кому городские нахлебники нужны.
   Вместо своего дома они нашли одно пепелище. Мотька молча поковыряла носком ботинка груду обгоревших кирпичей - все, что осталось от печки, а затем рванулась и побежала в сторону спуска, выбралась на набережную, а затем припустила по Воскресенской улице. Она то и дело спотыкалась о выбоины на мостовой, огибала кучи битого кирпича. Под ногами хлюпала сырость, в лужах чернели раскисшие газеты,  у стен домов лежали сваленные книги, папки, бумаги, выброшенные из разгромленных учреждений, а ветер с остервенением гонял листки вдоль улиц. На Богоявленской площади резанул глаза разломанный купол церкви  Спасо-Преображенского монастыря. Обгорелые бревна торчали, словно обломанные зубья, когда-то нарядные церковки сейчас зияли  страшными провалами в куполах, стены их были испещрены  следами от пуль. Мотька первый раз в жизни ощутила,  как ноги  подкашиваются от страха. От него дрожали руки, сердце проваливалось в живот.
Дед Митяй едва поспевал за длинноногой девкой: ох и неслась,  и дождь ей не помеха, только космы рыжие потемнели и прилипли к щекам. С Богоявленской площади Мотька свернула на Большую Рождественскую и только здесь остановилась и нехотя буркнула деду.
- Чего ты, старый, за мной увязался. Поворачивай к трактиру Трофимыча, найди Андрюшку, там и встретимся.
На Мышкинской улице она свернула направо, чувствуя, что онемевшие ноги уже не держат, еле добрела  наконец до Владимирской улицы. Пока бежала надеялась на то, что дом уцелел, так, не особо сильно, видела, что с городом  стало... Но вдруг, но может... Нет, не может...
  Дом Ратниковых, когда-то белый с желтым, с приветливыми лепными амурчиками над окошками, сейчас стоял  почерневший, выгоревший изнутри.
Стало быть, все сгинули. И высокий синеглазый господин, и его худая большеглазая жена,  и румяная дочка с отцовскими синими глазками - все, все пропали.
   Еще сто лет назад в мирной  жизни в такой же летний день Мотька шла по этой улице и вдруг  замерла, словно пораженная громом. Из раскрытого окна   донеслась неземной красоты музыка, и молодой мужской голос  запел, завораживая:

Прости, небесное создание,
Что я нарушил твой покой.

Мучительная сладкая тоска так сжала Мотьке душу, что  захотелось и плакать и смеяться сразу, в одну минуту. Ой, это же надо было быть такой дурой, а, господа хорошие! Дед цыкнул на Мотьку, потянул уйти, но она лишь огрызнулась в ответ.
  К дому подкатила  лаковая коляска. Ворота распахнулись. Вперед, заливаясь истерическим лаем, выскочила кудрявая болонка, шедшая впереди господ горничная подхватила дрянную собачонку на руки. Мотька, забыв дышать,  смотрела, как выходит   барыня в белом летнем платье и широкополой шляпе, украшенной цветами, как нянька выводит за руку маленькую девочку в расклешенном платьице и кружевных панталончиках. Следом за ними вышел высокий широкоплечий господин в белом летнем пальто. Едва взглянув на бродяжку, он помог даме сесть в коляску, подхватил девочку на руки, усадил ее на обитое кожей сиденье. Чуть помедлил, вновь скользнул по Мотьке взглядом, и взялся за край коляски. Однако,  едва он  поставил ногу в щегольском ботиночке на подножку, как дикий вопль прорезал  сонную тишину улицы. Городовой решил, что уличной швали никак невозможно отираться возле чистой публики, и отвесил хорошего тумака подозрительному шарманщику. Тот в ответ грязно заматерился. Мотька тоже получила увесистого  леща от блюстителя порядка, толкнула   бело-мундирную  тушу  и завизжала.  Городовой, не желая уступать позиций оборванцам, намотал на кулак Мотькины космы и смачно отвесил  ей пару   затрещин. Защищаясь, она невольно закрыла голову руками, но внезапно сыпавшиеся на нее удары прекратились.
-Отставить,- отрывисто скомандовал кто-то сверху.
Мотька, вытирая кровь, льющуюся из расквашенного носа, подняла голову. Над ней склонилось ослепительное лицо с белейшей кожей и нестерпимо синими глазами. Сапфировый взгляд острыми гранями сердито царапнул  городового. Тогда-то и случилась с Мотькой эта беда. Есть такая минута, когда немыслимо громадная волна – цунами - прежде чем смести  с лица земли острова, города и всех живущих в них, поднимается на немыслимую высоту и замирает на мгновенье перед  последним, всесокрушающим ударом. И ты стоишь в оцепенении  перед этой неумолимой силой, лишенный собственной воли, разума, даже инстинкта самосохранения, в сладком и  безумном наслаждении предчувствуя свою гибель.
-Отпустите их,- высокий больше не взглянул на городового, легко вскочил в коляску. Через миг та, удаляясь,  весело загрохотала по разноцветным булыжникам мостовой. 
  -Это кто же такой был?- Мотька даже не поняла, что обращается к извергу-городовому.
-Их благородие господин адвокат Ратников Сергей Васильевич с супругою,-  с неожиданной готовностью ответил тот, вытянувшись во фрунт и провожая глазами коляску.
 Мотька никогда о своей жизни не жалела и другим, живущим в сытом тепле, не завидовала. Отчего же после того случая и дня не было  без того, чтобы она не приходила на Владимирскую улицу? Иногда она пела под невыносимо хрипящую шарманку, иногда делала вид, что рассматривает крендели в витрине булочной Шемякина, стоявшей напротив. Смогла бы она самой себе объяснить, что заставляет ее в сумерках часами стоять  под освещенными окнами, ловить тени, мелькающие на желтых занавесках, прислушиваться к отголоскам чужой жизни. Отчего с непонятным и неизведанным доселе наслаждением пытается угадать она  жизнь чужого ей, непонятного, ослепительного человека? Мотька свела дружбу с дворником, который ходил в дом топить печи, подметал двор,  в результате чего узнала, что Сергей Васильевич несколько дней в неделю ездит на заседания в земский суд, что супруга его Марья Павловна  служит акушеркой в земской больнице, а дочку Сонечку всякий день нянька прогуливает в скверике.

 По словам дворника выходило, что семейство Ратниковых было дружным, веселым, не вольнодумцы какие - всякое воскресенье и по праздникам бывали  во Владимирском храме. С той поры Мотька, хотя раньше  не задумывалась особо над тем, есть там кто-нибудь наверху или нет, зачастила в церковь. Расчет оказался верным, несколько раз она видела в толпе прихожан Сергея Васильевича, замирая от сладкого страха, передавала свечки, стараясь, чтобы он непременно обернулся и тоже взял теплящийся огонек, забывала  дышать, когда он, сосредоточенный и серьезный, крестился  и, наклонив голову, вместе со всеми слушал  чтение Евангелия.
В августе четырнадцатого  началась война,  на сборных пунктах заголосили бабы, провожая мужиков, круглые афишные тумбы заклеили картинками, на которых русские мужики лупили и в хвост и в гриву глупых и толстых германцев, и Сергей Васильевич уехал на фронт. Жена его по-прежнему ежедневно ходила на службу, еще больше  похудела, носила  темное платье, и совсем перестала улыбаться, потому что с фронта  пришло известие о том, что Сергей Васильевич пропал без вести во время Брусиловского прорыва.

 И Мотькина жизнь с тех пор словно обесцветилась, дня потянулись никчемные, глухие, скользили над головой, сердца не задевали. Желтые занавески в доме на Владимирской еще освещала керосиновая лампа, стало быть, надежда еще теплилась. А вот сейчас и ее не осталась. Одна пустота.
Мотька медленно побрела  прочь от сожженного дома. В трактире Никифорыча она встретила Андрюшку, тот гулял со своей кодлой, видно новое дело обмывали. Вместе с ним напились вдымину. Мотька, уже плохо понимала, что происходит вокруг, только чуяла, как тупая боль в груди разливается все сильнее.  И чтобы затопить ее, девчонка  через силу глотала мутный самогон, хотя чувствовала, что тошнота уже подступает к горлу.
Андрюшка, плечистый парень с крупным носом и маленькими глазками с хитрым, воровским прищуром,  захмелев, любовно погладил бок обшарпанной гитары с алым шелковым бантом, пробежал короткими сильными пальцами по струнам. Мотька завела негромко, с хрипотцой.
Костюмчик новенький, колесики со скрипом
Я на тюремную холстину променял
За эти восемь лет немало горя видел.
И не один на мне волосик полинял.
А за окном хорошая погода,
 В окошко светит месяц молодой.
А мне сидеть еще четыре года.
Душа болит - так хочется домой.

Она пела, ни на кого не глядя, без  истерического слезного надрыва, с каким  обычно поют блатные, но так, что тоска, безысходная, глухая, за сердце брала еще мучительнее.
-Э-эх, умеешь ты, девка, душу разбередить,- Андрюшка вытер ладонью заблестевшие глаза и лихо рванул струны.- А ну-ка, братва, спляшем.
Пошатываясь, Мотька поднялась с места. Тесное платье  облегало изящные покатые плечи, тонкую  талию и  высокую  грудь. Сверкнув ясными серыми глазищами, она завела " с чертом", с "подначкою".
Порвались струны моей гитары,
Когда бежала из-под Самары.
Ах, шарабан мой, американка,
А я девчонка, я хулиганка,
Я гимназистка седьмого классу.
Пью самогонку заместо квасу.

Пьяная пляска понеслась, словно  сдуревшие кони к обрыву. Тряслись столы, падала посуда, мужики, войдя в раж, били об пол чашки и граненые стаканы, топтали осколки ногами. Андрюшка, как медведь, сгреб Мотьку в охапку, водрузил на  стол. Она била чечетку босыми пятками и, перекрикивая свист, уханье и топот, уже не пела, а визжала.
Прощайте, други, я уезжаю,
И шарабан свой вам завещаю.
Ах, шарабан мой, обитый кожей.
Куда ты лезешь с такою рожей.

Мокрая, измочаленная, она спрыгнула со стола и в один дух опрокинула в себя полчашки самогону. Это она сделала зря, потому как последний глоток сшиб ее с ног, и Мотька,  уронив кудлатую рыжую башку на грязную скатерть,  заревела в голос.
-Ох, Мотенька, я для тебя...все что хошь. Приворожила ты меня, любушка,- Андрюшка тискал ее за плечи, дул в ухо перегаром.- Поженимся, Моть, а, давай, по честному, в церкви, как люди. Глянь сюды,- он запустил руку за пазуху, в горсти его сверкнули золотые цепочки, бусы из блестящих камешков, звякнули золотые монеты, посыпавшиеся на стол.
-Откуль у тебя это, милок, - сунулся дед Митяй.
-Не твое собачье дело. Ну что, Моть, скажешь, а? Я парень фартовый. Буржуям этим стоит только раз  ствол показать, они сами все добро отдадут. Заживем.

Мотька оттолкнула жилистую руку.
-Стервятник ты, Андрюшка, покойников обираешь, на чужих смертях жиреешь.
-Вот б.. пьяная,- он отпихнул ее от себя и ушел, крепко вколачивая в пол сапоги, легкие, щегольские, явно с офицера.

Утром деда Митяя в трактире не оказалось. Мотька махнула рукой:  не до него было. Зачем-то поплелась на Владимирскую. Зачем? По дороге завернула в церковь  Параскевы в Калашном ряду:  внутри все искорежено, пол усеян битым кирпичом, иконы со стен сорваны. Мотька глянула на фреску на стене - лик Богородицы истерзан выбоинами от пуль. Молча перекрестилась, кивнула печальнице, словно родной, поплелась восвояси.

Больше никого не опасаясь, зашла в дом Ратниковых, поднялась на второй этаж,  где   раньше были господские комнаты, и вдруг услышала возню, сдавленные стоны, хрипение. Мотька метнулась в угол и увидела, что  там сцепились двое. Какой-то солдат в шинели остервенело дубасил кулаком лежащего на спине старика. Скрюченные ноги лежащего разъезжались, он хрипел и хватался руками за стальные пальцы, намертво вцепившиеся ему в горло.
-Убью гада,- страшно всхрапывал солдат и наотмашь бил противника .-  Мародерствовать вздумал, воровать залез...
-Ей-богу, вашбродь, и в мыслях не было...Жить негде, изба сгорела...
  Мотька, признав в поверженном деда Митяя, кинулась на помощь.
-Пусти, пусти его, сволочь, не тронь.
Мотька сбила с противника фуражку,  по-кошачьи прыгнула ему на спину, впиваясь ногтями в щеки, уши, царапаясь и визжа. Солдат, не ожидавший нападения сзади, обернулся, стряхнул с себя безумную девку.
Мотькин занесенный кулак сам собой опустился. Она всхлипнула и ошалевшей птицей кинулась на грудь высокому синеглазому человеку.
-Жи-иво-ой, Господи, жи-и-во-ой..,- тянула она бессмысленно.
От серой шинели пахло  кислой махрой, потом,  и все же это был он, пусть исхудавший, с обветренной загрубевшей кожей, коротким ежиком едва отросших волос, но он, он. Взгляд, синий, омутный,  был тот же, и морщинка  у губ, и пальцы, длинные, изящные, с удлиненными овальными ногтями все так же нервно подрагивали, словно  выдавали тайные несовершенные  порывы. Ратников стряхнул с себя девичьи руки ( "С ума вы все тут посходили,  что ли"), поднял с пола фуражку, отряхнул. Близоруко прищурившись, еще раз глянул на Мотьку.
-Ты кто?
-Я Мотька, Сергей Васильевич, вы меня не помните? Я еще до войны  под вашими окнами под шарманку пела. Вы еще от городового меня спасли.
-Не помню.
Он оглянулся на обгорелые стены.
-Что-нибудь знаешь про Машу, про дочку? Живы? Где искать?
Мотька отрицательно покачала головой.
Ратников скрипнул зубами, надел фуражку и направился к выходу, Мотька метнулась было за ним, он только цыкнул: "Прочь пошла" - и скрылся.

После побега из германского плена, Сергей Васильевич чудом умудрился перейти линию фронта и пробился к своим. К своим ли? После  семнадцатого года офицерские звания в русской армии отменили, командовали какие-то солдатские комитеты. Бестолковщина, неразбериха, нелепые приказы, никому не нужные смерти. Ратников всегда служил честно, и в мирной жизни, и на войне, быть может,  за это только себя и уважал, единственное, чем гордился. Однако, положение было таково, что честность его оказалась больше никому не нужна. Жизнь в одночасье сломалась страшно, непоправимо, временами  казалось, что сама планета сорвалась с оси и летит в черную бездну, унося с собой на погибель миллионы вопящих, толкающихся, охваченных ненавистью людей. Писем из дома он не получал со времени плена. Писал, наводил справки - все зря.
   Получив легкое ранение в руку, Ратников решил отправиться в Москву на излечение в госпиталь: надеялся получить на отпуск по ранению и проведать семью в Ярославле. Хотя  поддался бы внутреннему  гаденькому нашептыванию, разорвал военный билет и исчез  во взбаламученном людском омуте, никто бы и не вспомнил о нем, никто бы не хватился. Не смог. Рука не поднялась .А почему, собственно? Ах, Сергей Васильевич, и охота вам была донкихотствовать, вновь возвращаться в окопы вшей кормить. Присягу он, видите ли,  давал. За веру, царя и Отечество! Ни царя, ни Отечества не осталось. Вера? А была она в тебе вера-то, такая, чтобы ради нее ни своей, ни чужой жизни не жалеть?
Рука ныла, внутри нее что-то горячо толкалось и дергалось. За больничным окошком ночь сменялась рассветом, а яснее не становилось.
Громада двинулась и рассекает волны...Плывет...
Куда ж нам плыть?...

Совершенно непонятным образом из человеческого омута вынырнул   земляк, артиллерийский  капитан Земчев,  навещал в госпитале, после выписки помог снять комнату у своих знакомых в Трехпрудном переулке. Несколько раз осторожно заводил разговор об отношении Ратникова к большевикам. Намекнул на то, что есть возможность присоединиться к серьезному делу, скинуть узурпаторов власти, послужить восстановлению демократии. Ратников слушал вполуха, все силы уходили на то, чтобы  как можно скорее окрепнуть и выехать к жене, к дочке, надо было срочно отправить их к родственникам Маши на юг, в Ростов. Он тянул и тянул время, не признаваясь самому себе, что боится сделать окончательный выбор, боится…Донской атаман Каледин, поднявший мятеж против новой власти,  застрелился, признав, что народ не с ними. Ратников до ломоты в глазах перечитывал плохо напечатанные газетные листки, изрыгающие призывы. Нет, и они не давали ответа, за кем правда…И что им, всем, взбаламученным и орущим, было до  тоски Ратникова по большеглазой женщине и кудрявой девочке, по дому на Владимирской улице.
В середине июля восемнадцатого года в Екатеринбурге расстреляли царя, убили жену, дочерей, сына Алексея, слуг и врача. Глядя на газетные листки, выплевывающие черными буквами проклятия отрекшемуся самодержцу, Ратников содрогнулся. В тот же вечер к нему пришел Земчев, хмуро взглянул, поставил на стол бутылку водки. Ратников так же молча достал хлеб, селедку, затем спросил у хозяйки чаю.
Земчев прервал затянувшееся молчание.
-Итак, Сергей Васильевич, ваше слово. Будете ли вы, боевой офицер, с теми, кто позорно отдал Родину немцам, с теми, кто расстрелял ни в чем не повинных детей, или же придете  к тем, кто готов загнать в клетку взбесившихся хамов.
 Отчего-то в эту минуту Сергей  отчетливо  видел  худые пальцы Земчева, пожелтевшие от табака. Они нервно постукивали по краю подстаканника серебряной ложечкой.
Отвращение к собственной нерешительности наконец пересилило все. Ратников поднялся, одернул френч, протянул руку.
-Я согласен.
Земчев свел его с полковником артиллерии, представил его Александром Петровичем Перхуровым.
Волевое лицо, небольшая бородка, взгляд  острый, жесткий.
-Вы отправитесь в Ярославль порознь с Земчевым. Деньги, документы получите немедленно. Вашу задачу он объяснит позднее. У нас есть все основания надеяться, что  мы можем рассчитывать на поддержку населения. По нашим сведениям, в городе находится около десяти тысяч офицеров, кроме того отношение рабочих-железнодорожников к новой власти отнюдь не   радужное: в марте красногвардейцы  учинили обыски в  их домах, изымали продовольствие, имущество. Рабочие вынуждены были бросать работу и спасать свое имущество. Эсеры ручаются за поддержку восстания со стороны крестьян близлежащих волостей. Ваша задача, Земчев, выяснить настроения в 1-м Советском полку, по возможности заручиться согласием нескольких командиров хотя бы на соблюдение нейтралитета.
«Этот для себя все решил»,- подумал Ратников, испытывая нечто похожее на зависть. 
Выехать в Ярославль Сергей Васильевич не успел – в ту же ночь свалился в жестоком сыпняке. От тифа умерла вся приютившая его семья, а сам он, чудом оставшись в живых, исхудавший, желтый, с ввалившимися глазами,  лишь через месяц добрался до своего дома.
На том месте, где когда-то был покрыт травой двор, между домом, флигелем и сараем, когда-то был колодец, куда  въезжал, громыхая бочкой водовоз, входил, снимая с плеча станок, точильщик, он стоял один, роясь в битом кирпиче,  полуобгорелом мусоре, словно старьевщик, нашел, подобрал два блестящих кусочка кирпича - снизу рыжий, сверху бело облицованный с синей каемкой, обрывающейся. Кусочек изразца от печки из детской,  Сонечкиной, она засыпала под Машину песню, а он  в сумерках подходил к кровати, клал тяжелую ладонь на затылочки - сначала кудрявый, дочкин, затем на золотой -  жены, прощался с обеими девочками, крестил, уходил на цыпочках, боясь потревожить. Сгорело все. Ни тополей, ни крыши, все обуглено, порушено. Осталось только то, что внутри него жжет, мучает, не дает покоя. Но если он так ясно, до последней черточки, до крохотной  ямочки помнит  их, Машу,  Сонечку, стало быть, живы. Не может, не имеет права иначе быть, не может, Господи, ведь правда?..
Он вышвырнул мародера, шарившего в закопченных комнатах, и тотчас о нем забыл,  обрадованный вспыхнувшей догадкой. Дошел до Владимирского храма, отыскал домик священника, здесь же, неподалеку, двухэтажный каменный, стоял, распахнув резные ставни - добрый знак. Ратников покрутил ручку звонка, прислушался, кажется, в доме тихо, не позволяя прорваться  отчаянью, заколотил в дверь.
С четырнадцатого года настоятелем Владимирского храма был отец Геннадий Звягинцев, пусть недолго, полгода ходили к нему Ратниковы, однако  Маша писала, что  подружилась с матушкой, Соня играла с детьми... Наконец-то! На пороге возникла матушка Наталья, морщинистая, выцветшая, отчего-то в черном платке, долго вглядывалась, не узнавала.
-Добрый день, матушка, - Ратников для пущей убедительности снял фуражку, улыбнулся, - мне бы к отцу Геннадию. Я Ратников, мы с супругой моей Марьей Павловной вашими прихожанами были, не узнаете?
 Матушка скорбно кивнула и отступила, приглашая гостя войти. В тесной комнате за столом сидело восемь разновозрастных детей - от тринадцати до пяти лет. Ратников перекрестился на угол, от пола до потолка увешанный иконами.
- Я семью свою ищу. Хотел у отца Геннадия помощи просить, может быть, он знает что-нибудь о них.
-Убили батюшку, - безо всякого выражения на лице ответила женщина и жестом пригласила Ратникова к столу. - Как из пушек по городу бить стали, на колокольне нашей пулеметчик засел. Когда город-от взяли, к нам  ворвались нехристи. Пулеметчика-то след простыл, так они на батюшку напустились, помогал, дескать. Вывели во двор, на глазах у них - она кивнула в сторону детей - и расстреляли.
 Ратников дернул кадыком на горле, полез в карман, протянул старухе смятые деньги.
-Возьмите, пожалуйста.
-Да что вы, не нужно. Нас добрые люди не оставляют, кто картошки принесет, кто маслица. Не хотите ли отобедать с нами?
-Нет, благодарю.
-А о Марье Павловне ничего не знаю, уж простите великодушно.
Сергей Васильевич положил деньги на край добела выскобленного стола и ушел.
На улице ему стало нечем дышать, губы отчего-то пересохли, вновь подкралась предательская слабость.
У ворот, прислонившись спиной  к дощатому забору, сидела на корточках давешняя рыжая девчонка.
-Что тебе нужно? Зачем ты здесь? - напустился он на нее.
 Она вскинулась, захлебнулась шепотом.
-Куда же вы теперь, Сергей Васильевич?
-Не твое дело,- круглые арки надменных бровей холодно взметнулись вверх.- В гостинице какой-нибудь устроюсь.
-Нельзя вам в гостиницу, узнают, кто вы, пропадете. У вас бумаги есть какие-нибудь?
-Послушайте, мадемуазель,-  Расникову надоела ее настырность .- Избавьте меня от вашей опеки. Поверьте, я сам в силах найти себе ночлег.
Однако упрямая девка, оглянувшись в конец улицы, внезапно схватила его за руку, затащила в какую-то подворотню и  притиснула к каменной стене, зажала ему рот.
-Тихо.
Он зло мотнул головой и скинул чужую ладонь с губ.
-Очумела!
-Молчите же вы, Господи ты боже мой!
Мотька стояла так, закрывая его всем телом до тех пор, пока по улице не проехал конный патруль. И лишь когда цокот копыт по булыжникам затих, зашипела рассерженной кошкой.
-В гостиницу он пойдет, ишь ты! Поди и документы настоящие, да?  Вы хоть знаете, что когда беженцы из города выбирались, солдаты у всех, кто выходил,  на руки смотрели. Если руки рабочие - в лагерь вели, а если белые, чистые - сразу в расход.  А у вас...- она перевернула его ладонь, сжала теплые длинные пальцы..,- и  ксиву не спросят, на ваше лицо только глянут - и к стенке. За версту же видно, что из благородных. Идемте, я вас на квартиру одну сведу.
Он усмехнулся краешком губ (ох, сердце Мотькино упало стеклянным шариком - на, лови, а хочешь, разбей), однако больше не спорил.
Мотька привела Ратникова к железнодорожному рабочему Савельеву, что жил недалеко от вокзала. Жена его Ольга Ивановна иногда перешивала  или чинила вещички, которые приносила ей Мотька перед тем, как толкнуть на барахолке. Сначала хозяйка пускать никак не хотела: в комнате лежал раненый хозяин Николай Кондратьич, чудом спасшийся от расстрела, дети спали на полу вповалку, но, Мотька пообещала подкинуть деньжонок и помочь с харчами, и Ольга Ивановна согласилась.

Николай Кондратьич сначала присматривался к новому жильцу, расспрашивал откуда прихал, зачем. Ратников скупо отвечал, что он сам из Москвы, приехал в Ярославль разыскать родных, да не повезло. Хозяин дышал с трудом, со свистом, раненая грудь, давала себя знать, однако самосад смолил крепчайший. Видимо, Ратников вызвал у него доверие, потому что однажды вечером Николай Кондратьич, будучи под хмелем, принялся рассказывать о том, что с ним было. «Вот ты, ученый, скажи мне, что за звери это такие, что только прикидываются двуногими. Когда офицерье бунт подняли, по улицам толпы бродили, чуть завидят кого из городского совета али милиции, насмерть забивали. Трупы на улицах …Товарища Закгейма с женой штыками закололи… А меня в первые дни арестовали, а потом вместе со всеми на баржу загнали.  С двух сторон  из орудий стреляют, а наша баржа аккурат посредине Волги стоит, и те, и другие попадают. Человек сто раненых вповалку лежит, все пить просят. Еды ни крошки. Однажды слышим, лодка подошла, какой-то офицер про раненых спрашивает, а после ушла, и с концами. Мы видим, так и так помирать,  решили вплавь до берега добраться, помощи просить. Двое в воду бросились – потонули под пулями. Потом уж кое-как канат перерезали, по течению нас понесло, у Стрелки уже остановили. Как добрались до берега, и не вспомню толком. Ну погоди, дай срок, встану на ноги, на фронт пойду, всем сволочам свой счет представлю.»
Ратников молча затягивался папиросой, и в ответ не произносил ни слова.

Мотька даже не ходила, а, кажется,  летала днями напролет, точно святочный фейерверк, ноги сами несли ее, почти не касаясь земли. Раздобыла для  Ратникова штатскую одежду попроще, неприметнее, через Андрюшку достала новые документы на имя земского учителя из Любима Петра Ложкина. (Правда, пришлось злыдня-дружка подмаслить и пообещать кое-чего, ну да  это ладно, после разберемся).
Ох, Мотенька-Мотя, неужели пришел и на твою улицу праздник. Вот он, невсамделишный, словно с картинки, сидит у печки, щепочкой выбирает из углей печеную картошку,  осторожно сдирает шелуху, протягивает ей, разломанную, дымящуюся вкусность, едва присыпанную солью.
-Говоришь, ты у дома нашего часто бывала. Расскажи, когда Машу видела в последний раз.
У Мотьки перехватывает горло, однако она не показывает, что уязвлена, добросовестно морщит лоб, вспоминает, что, кажется, еще задолго до стрельбы видела она, как  Марья Павловна в земскую больницу уезжала.
-Ну конечно, - Ратников вспыхивает, синие глаза нестерпимо сияют, - завтра же отправляюсь туда, лишь бы Льва Андреевича удалось разыскать.
Он радостно, кружит по комнате, начинает что-то напевать, затем спохватывается и зажимает себе рот, кивая на дощатую перегородку, отделяющую от хозяйской половины...
...Картошку ест… Даже  не верится, что сказочные князья тоже едят как простые смертные. Не, на самом деле помирать от его вида издали было гораздо проще, чем принять вот так, рядом живущего, с запахом, шумом, теплом. Мотька иногда пощипывала себя за руку, чтобы голова не кружилась, потому как долго смотреть на Сергея Васильевича ей было опасно - дурела, глохла, слепла. Должно быть, он ее вообще за слабоумную временами мог принять, потому что иногда  по два раза вопросы задавал - смысл его разговоров до нее не доходил. А без него - ничего, все нормально, Мотька и рассуждать, и действовать могла вполне здраво. И когда Ратников отправился в земскую больницу, чтобы разыскать хирурга Чернова, у которого Марья Павловна с начала войны в помощницах ходила, Мотька по своему обыкновению тайком за ним увязалась, так, на всякий случай.
 Чернов, слава Богу, оказался на месте, только что вернулся с обхода, пил чай в  ординаторской комнате, выкрашенной белой масляной краской. При виде Ратникова ахнул, троекратно облобызал, долго тряс руку, словно не верил глазам своим.
-Догадываюсь, что привело вас ко мне, дорогой Сергей  Васильевич,- он суетливо резал черный крошащийся хлеб, лил в стакан крутой кипяток, извинялся, что чай морковный.- Увы, не имею никаких известий о супруге вашей. Последний раз видел Марью Павловну месяца два назад, она со службы отпросилась – дочка занемогла. Не появлялась какое-то время,  а после у нас такое началось - последствия сей Вандеи вы сами видели. Посылал людей  справится, где, что – никаких следов. А что вам стоит у родственников поискать, вдруг  удача улыбнется.
-Благодарю, - на лице Ратникова ничего - лишь скулы зацепенели.  Помолчал.- Не осталось  у нас здесь никого, мои умерли еще до войны, Машина родня на юге живет. У меня к вам просьба - не разрешите  мне у вас остановиться на недельку-другую.
-Боже мой, о чем разговор, конечно, переезжайте  хотя бы завтра, тотчас попрошу комнату для вас приготовить,- он деловито застрочил карандашом на рецептурном бланке.- Вот адресок, не потеряйте…   
Чернов жил в доме Собянина на Казанской улице. Ратников спешил вернуться к себе за вещами, смеркалось,  и попадаться на глаза патрулю ему не хотелось. Едва он зашел во двор, черная  тень кошкой скользнула за спиной, Ратников  едва успел обернуться и перехватить руку с ножом, скрутил так, что нападавший не удержался на ногах, упал на колени. Ратников вырвал заточку, плечистый парень в черном пиджаке, почуял, что к виску его прижалось холодное дуло, нехотя поднял ладони кверху.
-Ладно, ваше благородие, почудили и будет, отпусти, дело у меня к тебе.
В подворотне не было ни души. С мгновение поколебавшись, Ратников выпустил противника, но револьвер   по-прежнему аккуратно целился ему в лоб.
-Андрюшка я Дымов, чай, Мотька про меня рассказывала. Дай, думаю, посмотрю, какому такому молодцу девка ксиву справляла. Вижу, парень ты не промах. Видно, что боевой офицер. Ко мне пойдешь?
-К тебе?- от презрительной усмешки Андрюшку передернуло, он,  не спеша, с достоинством отряхнул пиджак.
-Если бы я  хотел тебе амбу сделать, ты бы и охнуть не успел. Мне люди нужны. Четверть добычи твоя. Что мало? А из трети  будешь работать?  Только условие -  к Мотьке ни-ни. Девка она бедовая, коли что в голову заберет - хоть режь ее, не отступит. И запомни - я два раза не повторяю. Хоть один раз рядом с ней замечу - Андрюшка красноречиво провел ребром ладони по горлу.
- Что скажешь, твое благородие?
-Иди ты вместе со шлюхой своей,- предложил Ратников и небрежно сунул заточку в карман.


  Ни Расников, ни тем более Мотька не могли знать, что судьба подвела их к той единственной и страшной точке разлома, миновать которую невозможно. Когда стало ясно, что восстание окончательно потерпело крах,  Перхуров вместе с группой офицеров ушли из города. Передвигались по лесам, тайно, шли в сторону Казани. Члены штаба, оставшиеся в городе, сдались немецкому лейтенанту Балку, согласно Брестскому миру, возглавлявшему Германскую комиссию в Ярославской губернии. Неизвестно на что рассчитывали мятежники: то ли на европейский гуманизм, то ли на офицерское благородство, однако все до одного были отправлены под арест, более суток провели в здании  городского  театра вместе с германскими военнопленными, а затем были выданы Балком первому же красноармейскому отряду, вступившему в город. На следующий же день пятьдесят семь человек были  расстреляны, трупы покидали в грузовики и увезли на Леонтьевское кладбище.
  Капитан Земчев, захваченный вместе с ними, уцелел лишь потому, что пообещал командиру отряда назвать имена всех известных ему участников мятежа, в том числе и тех, кому удалось скрыться. Первым он назвал имя Ратникова. Поседевший в одну ночь, Земчев сидел перед каменнолицым человеком   за  столом, покрытым отвратительным зеленым сукном, мял в трясущихся пальцах спасительную сигарету, и говорил, говорил, говорил без конца. Иногда он прикрывал глаза, в мозгу вспыхивала картинка - фреска на стене Волковского театра, изученная в ту проклятую ночь до последнего завитка: полувоздушные  гречанки танцевали,  рабы тащили  корзинки с виноградом, толстые  волы  равнодушно ждали, когда их поведут на убой. Всем им,  сверху было глубоко наплевать на то, что  у него, Земчева, душа корчилась в предсмертной муке, и кишки выворачивались в тошнотворном ужасе.

Не особо надеясь на то, что Ратников остался в живых, Земчев приписал ему многое из того, что сделал сам, добавив кроме того и пропаганду в Советском полку, и участие в разоружении  железнодорожников, и даже предположил, что он может быть связным между Перхуровым и французами, обещавшими высадить десант в Архангельске к моменту начала восстания. Земчев говорил взахлеб, в ответ на уточняющие вопросы обрушивал новый поток слов, стараясь свести свое участие в мятеже к минимуму.

Мотька застала Ратникова в последний момент - он рассчитался с хозяйкой, собрал вещи в мешок. Поймав на себе растерянный взгляд, поморщился, словно от зубной боли, бросил коротко.
-Спасибо тебе за все. Ухожу. Не ходи больше за мной.
Глаза девчонки заметались, она бессвязно залопотала, точно язык плохо слушался ее.
-Нельзя вам, Сергей Васильевич, пропадете...
-Дай же ты мне покой, - он взорвался  неожиданно для самого себя.- Что ты  прицепилась, словно пиявка. Не нужен мне никто, слышишь, не нужен. Все.
Только сейчас Ратников заметил, что Мотька оделась в зеленое шелковое платье, стройные ножки были затянуты в черный шелк, разбитые башмаки исчезли, вместо них на ногах красовались лаковые туфельки. Картину довершала меленькая фетровая шляпка с крохотной вуалеткой. Почему-то вид этой шляпки его особенно взбесил.
-Нарядилась в ворованное и красуешься. Все вы здесь, вместе с дружком твоим, чужими смертями живете - мертвечиной питаетесь. Упыри, вурдалаки...
Она втянула голову в плечи, словно от удара, резко развернулась, бросилась прочь.
Ратникова на мгновенье  царапнуло внутри нечто похожее на стыд, но он зло отмахнулся.

 С каждым днем Сергей все яснее ощущал, что город, бывший когда-то теплым, домашним, изученным до последней улицы, до последнего уголка, словно потемневшая от дождей дача в Карабихе, выталкивает его из себя, словно чужака. Во время боев в  расстрелянном городе были разрушены пожарная вышка и  водокачка. Люди брали воду из рек, жара усилилась, по городу поползла холера. Известие о начавшейся эпидемии привело Сергея Васильевича в ужас - шансы на то, что Маша с дочкой остались в живых, катастрофически исчезали. Он написал Машиной тетке в Ростов, просил ответить на адрес Чернова, однако понимал, что в такое время надежды на почту мало.

  Противоречивые мысли раздирали мозг. Немедленно ли ехать ли в Ростов, надеясь на лучшее, или оставаться в Ярославле до тех пор, пока окончательно не станет ясно, что девочек здесь нет. Неизвестность сводила его с ума. И  она же оставляла надежду. Однако надо было  на что-то жить, деньги подошли к концу. Ратников загнал на толкучке сменную пару белья за пятьсот рублей, половину суммы отдал на хозяйство супруге Чернова Лидии Петровне. Та деликатно отнекивалась, однако деньгам обрадовалась, бережно спрятала их в фарфоровую вазочку в виде китайского болванчика. Чернов, сунув кому-то взятку, устроил его медбратом в больнице, где работал сам, даже сумел выхлопотать для него карточку, по которой ежедневно выдавали четверть фунта хлеба. Ратников мыл полы, вытаскивал из палат трупы умерших больных, помогал делать перевязки.

 Больница была переполнена ранеными, искалеченными, холерными. Он задыхался от невыносимого запаха больницы, несвежего белья, человеческих испарений.
 По вечерам в стерильно чистой, хотя и нетопленной, квартире они собирались за столом, покрытым белоснежной скатертью. Лидия Петровна ставила на стол уцелевшие сервизные тарелки с жидкой овсяной кашей, подавала нарезанное тоненькими ломтиками сало, крошащийся черный хлеб.
Ратников, умывшийся, переодетый в чистое, пахнувший одеколоном, облегченно вздыхал, и, не пуская к себе тошнотворное воспоминание о больнице, со вкусом пил морковный чай, одобрительно поглядывая на лампу под красным абажуром. Чернов, отужинав, уютно попыхивал трубкой, откладывал газету, и возвращался к прерванному разговору на излюбленную тему: "кто виноват?". 
-Вот скажите мне, дорогой Сергей Васильевич, для чего все это было нужно? Для чего нужно было положить столько народу? Во имя свободы, скажете вы? А чем она обернулась, позвольте вас спросить? Да, возможно я циничен сейчас, однако  существование меня,  гомо сапиенса, свелось к унизительной борьбе за элементарное выживание. Я с утра до вечера думаю, как бы чего достать. Я понемногу начинаю сходить с ума от этой вакханалии: за фунт творогу просят сто рублей, за яйцо 10-15 рублей, за фунт мяса 30-40 рублей, за аршин мануфактуры 500 рублей и дороже. Туфли дамские стоят до пятнадцати тысяч рублей. А я с сентября буду получать две тысячи рублей.
Однажды Ратников не сдержался и высказал вслух то, что давно мучило его, и лишь за последние недели окрепло как уверенность.
-А быть может, все, что творится вокруг, весь ужас  революции  суть лишь внешнее отражение хаоса, который существовал в моем мозгу. Поверьте, Лев Андреевич, я никогда не был мистиком по-настоящему, но сейчас убедился, что наш выбор - пусть еще мысленный, пусть только на словах, мгновенно находит свое воплощение в мире внешнем. Я лишь дал свое согласие на участие в мятеже, не успел сделать ни единого выстрела - и город лежит в руинах, всюду кровь, смерть. Уходя на войну, я почти решил, если останусь в живых, к Маше не вернусь, - и она пропала, без следа растворилась в черноте. Что-то там, наверху, сжалось, спрессовалось до последнего предела. Мы расплачиваемся за свои грехи здесь, сейчас, не дожидаясь конца времен. Я...виноват в этом, понимаете...
-Не могу поверить, вы...однако мне казалось, что Мария Павловна любила вас . Она так горевала, получив известие о том, что вы числитесь без вести пропавшим.
Ратников с силой потер ладонями лицо.
-Любила..да….но даже сверх- любовь другого не может избавить от собственного "подполья". Мне осточертела скука провинции, я возненавидел размеренный, сытый порядок нашей жизни. Мне казалось, я предназначен для чего-то большего, чем адвокатская практика, но время уходило песком сквозь пальцы, а я по-прежнему оставался кем был - заурядным провинциальным чиновником. Семья стала казаться мне не опорой - обузой. И Маша отдалилась, я мучил ее, себя, бесплодно, бессмысленно, хотел и не имел сил все разорвать. Иногда я ее ненавидел, хотел крикнуть в лицо - ты же умная, чуткая, догадайся, что со мной происходит, помоги...Нет, из гордости, самолюбия молчал, только все чаще срывал на ней злобу. Она терпела, молчала, хотя по совести говоря, давно могла бы послать меня ко всем чертям. Когда началась война, я обрадовался: судьба все решила за меня. Если бы я знал, какой ценой...
 

На следующий день в больнице  к Ратникову прибежала сиделка.
-Сергей Васильевич, помогите, там ужас что делается.
Ратников вышел к больничной ограде. Сторож вытаскивал за руку какую-то девчонку, та, цеплялась за железные прутья ворот, и ругалась.
Ратников узнал Мотьку.
-Сергей Васильевич, вот, прицепилась, как банный лист, я ее вон, ни в какую не уходит.
Мотька исподлобья взглянула на Ратникова.
-В чем дело, говори.
Она не ответила. Он обратился к сторожу.
-Рассказывай.
-Пришла невесть откуда, невесть кто, требует, чтобы подводу ей больничную дали, стал прогонять - ни в какую. Болеет у нее кто-то, я ей объясняю, что мест мол в больнице нет, а она заладила свое.

Мотька обожгла Сергея  огромными серыми глазищами, в которых плескалась жгучая обида, видно хотела ответить что-то резкое, но промолчала и, повернувшись, пошла прочь. Ратников догнал ее, взял за плечи.
-Подожди, что у тебя стряслось?
Она сломалась, губы затряслись,  зло всхлипнула.
-Дед Митяй от холеры  помирает . Он при кухне у Никифорыча жил, а теперь  трактирщик его из комнаты выкинул, заразы забоялся, хоть под забором околевай. В больницу его надо, а извозчики не везут.
-Подожди, не уходи.
Ратников распорядился вывести больничную подводу, сам взял вожжи, Мотька пристроилась сзади на охапке соломы, покрытой рогожей. Погнали на Власьевскую улицу.
-Где деда-то оставила?
-Там, во дворе у трактира на скамейке лежит.
Во дворе они увидели, что возле скамейки собралась толпа, еле протиснулись сквозь кольцо зевак. Дед лежал, вытянувшись, словно отдыхал после долгой дороги, в вонючих заляпанных портах, не стиранной  рубахе .Выцветшие стариковские глаза смотрели вверх, на небо, по которому чиркали веселые стрижи. Сморщенное личико, обтянутое кожей, вдруг оказалось маленьким,  словно у карлика в цирке. Мотька, побелев, затряслась и, всхлипнув, шарахнулась в сторону. Сергей удержал ее, она уткнулась ему в грудь, боялась взглянуть на покойника.
-Все-все, не плачь, чего уж тут,- он кивком подозвал какую-то бабу из толпы. - Уведи ее, дай воды.
Махнул рукой двум мужикам, те  взяли деда за ноги, он  за плечи, вместе  кое-как перетащили на подводу, прикрыли рогожей.
Из дверей, ведущих на кухню, появилась Мотька с мокрыми после умывания волосами, молча пристроилась на краю подводы.
    Деда похоронили  на кладбище около земской больницы. Когда бросили последнюю горсть земли,   Ратников перекрестился, молча наклонил голову. Мотька медленно отряхнула испачканные ладони, не сводя глаз с могилы.
-Куда же ты пойдешь? К Андрею?
-К Андрюшке-то? -Она и не обернулась в его сторону .-Нужен он мне. Я от него деру дала. Коли найдет - пришьет. Да ладно, где наша не пропадала. Не берите в голову... Деда  жалко. Он меня с десяти лет с собой водил. Жалел, завсегда хлебом делился...А помер в дерьме. Что же это за животное такое человек, что ему как червяку суждено умирать в навозе? Зачем? Я, бывало, гордилась собой очень, как запою, люди плачут, и такая во мне сила просыпается, словно с песней душа наружу рвется... И казалось мне, что какая-то особенная я что-ли... А выходит, что бы про себя человек не думал, конец-то один: в дерьме помрет и в яму - к червям. А мне знаете, как хотелось бы умереть, Сергей Васильевич,- она вдруг оживилась,   глаза ее, до того тусклые, снова вспыхнули .- Мне студент один в трактире, давно еще стихи прочитал. Что-то про царевну, которую после смерти в хрустальный гроб положили. Ах, вот если бы и меня - в семицветном платье, ручки белые на груди сложены, гроб светится. Ах, красиво! Ах, хорошо!
-Глупая,- не удержался Ратников и ласково провел рукой по спутанным рыжим волосам. Она отпрянула, глянула строго, испытывающе - не смеется ли? Успокоившись, вновь пошла рядом с ним и вдруг неожиданно для себя самой робко взяла его за руку, тихонько сжала теплые длинные пальцы, и шла так, с закружившейся головой, боясь вздохнуть.
Ратников упросил Лидию Петровну взять Мотьку в дом помощницей по хозяйству. Лидия Петровна из деликатности согласилась, но до конца беспризорнице все же не доверяла и украдкой ложки в буфете пересчитывала.
Ярославль пустел. Бесконечные вереницы беженцев, спасающихся от голода и холеры,  потянулись из города. Август близился к концу, когда однажды  Мотька, вернувшись с рынка, как заполошная, кинула на кухне кошелку с продуктами и ворвалась в столовую с криком.
-Где Сергей Васильевич?
Едва расслышав, что Ратников ушел на службу, рванулась к земской больнице.
-Нашлась, нашлась,- завопила она, едва увидев в ординаторской высокую широкоплечую фигуру.
-Маша?- вскинулся Ратников.
-Нет, нянька Наталья нашлась, Сонечкина нянька. Я ее на базаре увидела, она молоко продавала. Я ее расспрашивать принялась о ваших, она и скажи. Марья Павловна-то вместе с дочкой переехать в Бурмакино хотели, к подруге Марьи Павловны...Зое, что ли... Она там учительшей в школе. Это еще до всей заварухи было, стало быть, целы они, целы, понимаете?
Ратников отшвырнул стул, некстати попавшийся на дороге, кинулся к Мотьке, рванул за плечи, поцеловал крепко, по-настоящему.

-Девочка моя родная, спасибо.
Мотька ощутила, как губы ее загорелись от твердого, сухого поцелуя. Жалко скривила угол рта.
-Любишь ее?
-Да.
-Стало быть...не судьба нам.
Она засмеялась, тряхнула золотистой копной волос, серые глазищи захрусталились.
-Эх, устроим себе напоследок праздник. Хочешь, я тебя на свое любимое место отвезу.
Солнце теплым пшеничным хлебом опускалось на сумеречные волны облаков, когда Ратников с Мотькой добрались до городской окраины за Вспольинским полем. Потянуло ночной сыростью. Августовская ночь, словно расшалившаяся озорница-гимназистка, залила чернилами  землю, а затем отдернула знойное  дневное покрывало и  открыла небо, полное дышащих звезд.
Открылась бездна,
Звезд полна.
Звездам числа нет,
Бездне - дна

процитировал Ратников по памяти.
-Сами сочинили?- уважительно спросила Мотька, раскладывая хворост для костра.

-Нет, это Ломоносов написал,- засмеялся Сергей, и принялся поджигать ветки.
По его тонкому лицу с нежной кожей скользнули теплые блики, он протянул руки к огню, и пальцы просвечивали, словно свет струился из них.
-Расскажи мне о ней. Какая она, добрая? Тебя-то хоть любит?
-Маша - удивительная женщина, умна, красива очень. Главное - в ней есть воля, есть сила. Я верю, изо всех оставшихся сил верю, что она и сейчас смогла и дочку спасти, и сама выжить.
-А любить так, как я, она все равно не может. Потому что сильнее просто невозможно. Нет таких сил у человека, не бывает.
-Дурочка, - он засмеялся не зло, не обидно, положил ладонь  на ее голову. Мотька тихонько прижалась губами к  длинным пальцам, а затем рывком вскочила
-Я тебе спою, ладно? Ты же никогда меня не слышал.
Сильный, низкий голос полетел над спящей травой, смешался с ночным  дыханием, а затем взмыл, затрепетал, забился подранком.


Не для меня придет весна,
Не для меня Дон разольется,
И сердце девичье забьется
С восторгом чувств не для меня.


Не для меня цветут сады,
В долине роща расцветает,
Там соловей весну встречает,
Он будет петь не для меня.

Ратникова охватил озноб - страх, смешанный с непонятной мукой. В расширенных глазах Мотьки плескалось отражение пламени. Голос взметнулся к небу в  страстном стоне-крике, то ли заклиная, то ли молясь.

А для меня кусок свинца,
Он в тело белое вопьется.
И слезы горькие польются.
Такая смерть, брат, ждет меня.

Отчего же сейчас, здесь, тоска подступила к сердцу? Величавая звездная россыпь посеребрила небо. Травы согнулись под тяжестью ледяных рос. Безмолвие, гулкое, словно пустой храм, окружило его. Черный город исчез, затянутый белесым туманом. Пламя освещало тонкое лицо женщины, сидевшей напротив. Сумасшествие, неотвратимое, как омут, захлестнуло его, накрыло темной водой. Он впервые разглядел тонкие черты лица, нежную ложбинку у горла, покатые плечи, высокую грудь. Прядь цвета темного меда скользнула на висок, узкие пальцы легко вспорхнули, укротили своевольную волну.
 Из последних сил преодолевая хмельное наваждение, он встал, жалко буркнул что-то о хворосте. Она тоже поднялась на ноги, шагнула к нему, облитая мерцающим светом пламени. Он понял, что у него осталась только секунда на то, чтобы уйти,  успеть  разорвать наваждение, но остался стоять на месте. Она шагнула к нему, спрятала лицо на груди. Пушистые волосы опьянили его запахом ромашки, нагретой солнцем. «Господи, что я делаю»,- пронеслось в мозгу, но в ту же секунду сознание затопила хлынувшая огненная лава, он больше ничего не помнил, кроме того, в руках его лесной птицей дрожит теплое, опьяняющее существо. Поцелуй, бесконечный, запредельный, до вечной немоты, до последней смертной жажды вздоха, руки, ее тонкие руки, сжавшие его плечи не по- женски жестко, до хруста, до желания раздавить, сломать, уничтожить, прерывистое хриплое дыхание, вырывающиеся сквозь стиснутые до ломоты зубы.
«Нельзя, слышишь, нельзя,»- он не мог сказать этого, но видимо это все же было сказано, потому что он почувствовал, как тело ее в его руках напряглось и вздрогнуло.
-Это просто сон, утром ты проснешься, и ничего не вспомнишь, ничего не было, - она еще теснее сплела вокруг него руки, но уже понимала, что он уходит, уходит, снова уходит, как всегда, талой водой сквозь пальцы. И тогда она закричала .
- Пойми, мне или с тобой, или в омут.
-Я не могу. Нельзя. Прости.
Она оттолкнула его и побрела, спотыкаясь и путаясь в мокрой траве.

Добраться до Бурмакино было нелегко: рельсы были еще разбиты, поезда почти не ходили, а дожидаться оказии было для Ратникова невмоготу. Мотька вызвалась потолковать с теми, кто приехал из деревень   торговать на рынок, авось найдутся желающие взять попутчика в сторону Бурмакинского уезда. Ратников поехал в больницу, чтобы взять расчет. Усилия Мотьки не увенчались успехом, огорченная, она решила заглянуть к Ратникову, так, на всякий случай. Сердце ее противно екнуло, когда она увидела, как в железные больничные ворота вошли трое солдат с винтовками, впереди них шел кто-то в кожанке, а следом за ними человек в потертом  френче. Мотька мышью проскользнула в дверь, ведущую в больничный корпус, затаилась под лестницей, над головой загрохотали сапоги. Мотька  заметила, как человек в кожанке ткнул револьвером в спину шедшего впереди типа во френче, все поняв, она метнулась к ординаторской, но не успела: они ввалились в комнату, солдаты остались стоять в коридоре. Мимо метались испуганные медсестры, поспешно заталкивая больных, вышедших в коридор, обратно в палаты.
   Двери распахнулись, тот, который был в кожанке, вытолкал трясущегося Чернова из комнаты, со словами.
-А ну, показывай, кто у тебя лежит. Нам сказали, что ты контру  у себя лечишь, врагов Советской власти. Ну, смотри, гнида буржуйская, коли хоть одного офицера найду, в расход пойдешь. А ты, Земчев, смотри внимательно, может, дружков своих встретишь.

Мотька оглянулась, молясь, чтобы Ратников успел уйти, но в конце коридора замаячила знакомая фигура. Она задохнулась от ужаса, бросилась было навстречу, но френчевый, увидев Ратникова, вдруг заорал.
-Товарищи, держите, это Ратников, уйдет, держите!
Солдаты задергали затворами винтовок, Мотька изо всех сил врезалась в них, замолотила кулаками. Солдаты, матерясь, принялись оттаскивать дикую девку. Ратников, воспользовавшись заминкой,  вышиб ногой оконную раму, взобрался на подоконник,  спрыгнул вниз. Мотька ужом вывернулась из чужих рук, выбежала во двор, увидела, как Ратников, оттолкнув очумевшего сторожа, вскочил на больничную подводу и погнал к воротам. Поравнявшись с Мотькой, заорал бешено.
-Садись скорее.
Мотька вскочила на грохочущую  телегу.
-Гони, гони!
Солдаты, грохоча сапогами, выбежали на крыльцо, кожаный без остановки палил из револьвера, но далеко, мазал.
-Если за ворота  успеем, там оторвемся, - крикнул Ратников.
Сзади беспорядочно захлопали винтовочные выстрелы. Мотька обхватила его всем телом, закрыла спину. Что-то резко толкнуло сзади, раз, другой. Сергей почувствовал, как ее тело тяжело навалилось, а потом стало  медленно оседать. Он обернулся, хотел поддержать, но Мотька опрокинулась навзничь, голова от тряски безвольно билась по доскам. Ратников свернул в ближайшую подворотню, остановил подводу, приподнял тело. Ладоням стало мокро и горячо. Позвал.
-Мотька
Она еще успела улыбнуться.
-Видишь, жить с тобой нельзя, так хоть помереть за тебя... Стало быть, и мне…счастье...

24.02.06
Ярославль




© Светлана Гиршон
 2006г.