Купание красного коня
Он улыбался тихой, застенчивой улыбкой. Он вообще был тихим человеком, этот кантор из укра-инского местечка. Больше всего на свете нравилось ему сидеть в углу на лавке и читать при свете керо-синовой лампы Книгу пророков. Мягким барито-ном выводил он хасидские песни, то радостные, то задумчивые, и тогда курчавые, замурзанные дети объединялись в круг и танцевали нечто похожее на хору.
У печки хлопотала его жена Полина. Дом дер-жался на ней. Какой спрос с книжника и философа? И что он понимает в этой жизни, берущей за горло местечковую бедноту?
Сварить, накормить семь человек, обстирать и прибрать – это были ее заботы. Вот только шить она очень уж не любила. В дом иногда заглядывала тетя Бася и говорила: «Мадам Флейшман, как раз сего-дня я имею настроение шить кальсоны». Она прихо-дила на несколько дней, шила кальсоны, детские ве-щи, иногда блузку или юбку для Полины. И, чем больше разговаривали с тетей Басей, тем веселее стрекотала ее машинка, – без духовного общения ра-бота никак не клеилась.
Не ясно, как Полина заразилась идеей мировой революции. Возможно, монотонное стояние у печи с ухватом оставляло время для размышлений и кре-пило желание хоть что-то изменить в однообразном и вязком быте. Шел боевой восемнадцатый год. Полина пропадала на собраниях, вступила в партию большевиков. Тихий кантор ей не перечил. Силь-ный характер был у жены, да и времена наступили не те. Утратила жизнь свою, хоть и зыбкую, но привычную основу. Так и расходились они по сто-ронам: он – в синагогу, читать утреннюю молитву «Шахарит», она – по партийным делам.
«Реб Гершл, вашей-таки жены совсем не видно» – говорила соседка-вдова с тайной надеждой, что в один прекрасный для нее день даст кантор своей не-путевой жене «гет» , и тогда… Но напрасно она ухо-дила так далеко в своих мечтах, реб Гершл не спешил расставаться с Полиной.
«Такие времена, такие времена…», – философ-ски покачивал он головой и шел кормить своих пя-терых детей-погодков. Хозяйство теперь было поч-ти целиком на нем, и он терпеливо нес столь не-ожиданно свалившуюся ношу, продолжая думать о неисповедимости путей Господних.
Даже смерть двоих детей от тифа в 21 году не переломила Полину. Она с еще большим пылом бросилась разрушать «весь мир насилья». С корот-ко остриженными волосами, в красной косынке скакала она на продразверстку, участвовала в лик-видации «белых» и «зеленых» банд. С отвагой и решимостью боролась с людьми сегодня за их же счастье завтра. «Погода плохая, но не говорите беспартийным», – посылала она телеграмму своим домашним.
Впрочем, великой карьеры Полина не сделала. Может быть, потому, что большевичка с солидным партийным стажем в начале тридцатых годов пере-ехала из Украины в Ленинград, сталинские репрес-сии не коснулись ее. Муж, уже, конечно, не кантор, умер перед самой войной, так же тихо и безропот-но, как прожил свою жизнь.
В сорок первом двое сыновей из семьи Флейш-ман ушли на фронт, дочь – врач работала день и ночь в больнице блокадного Ленинграда. Полина Осиповна буквально жила в райкоме партии. По этому поводу в родне шутили, что внучка ее сама варила себе первую манную кашу. Полина Осипов-на организовывала охрану Бадаевских складов, за-нималась эвакуацией детей из города, вокруг кото-рого почти сомкнулось кольцо блокады. Немцы на-чали расправу с Ленинградом, – продовольственные склады, «золотой запас» города, сразу же разбом-били, навис голод. Детей, неизвестно по чьему не-домыслию, эвакуировали в район Старой Руссы, прямо навстречу немцам, и другие добровольцы, с риском для жизни, вывозили их оттуда назад, в осажденный и холодный Ленинград.
В войну погибли сыновья Полины Осиповны, и она с семьей дочери перебралась в сорок шестом году в Москву, став активисткой при Дзержинском райкоме партии.
Ничто из прошлой жизни не помутило ее веры в светлые идеалы и «вдохновителя и организатора наших побед». В начале пятидесятых по Москве прошел слух, что Сталин страдает грудной жабой. Раз в неделю Полина Осиповна набирала лишь ей известный номер телефона и говорила в трубку: «Меня зовут Флейшман Полина Осиповна, партий-ный билет номер… Я хочу знать, как здоровье то-варища Сталина».
«Не беспокойтесь, товарищ Флейшман, Иосиф Виссарионович чувствует себя хорошо», – отвечали ей почтительно. По-видимому, в глазах сотрудника Лу-бянки она выглядела непонятно каким образом уце-левшим динозавром. С таким-то номером партийного билета! Впрочем, тема репрессий была запретной для нее и после ХХ съезда. На наши провокационные во-просы Полина Осиповна только поджимала губы. Ка-кие чувства владели ею? Что скрывалось за этим мол-чанием?
В последние годы сблизилась она с соседом по лестничной клетке дядей Федей. Дядя Федя был ал-каш. Из квартиры, где он жил с семьей сына, часто слышались крики и брань. Это невестка дяди Феди Зина, которую он иначе, как б…дь не называл, пы-талась воспрепятствовать очередной семейной по-пойке. Однажды, в ответ на оскорбления, Зина вре-зала свекру по физиономии крепкой рукой маляра-штукатура. С тех пор невестка превратилась в Зи-наиду Кузьминичну, а дядя Федя присмирел и пил в одиночку. Захмелев, он обхватывал голову руками и, раскачиваясь из стороны в сторону, причитал: «Что я наделал? Черное знамя анархии променял на две паршивые дачи!» В дни запоя дядя Федя не до-пускал к себе никого, кроме Полины Осиповны. Она молча садилась напротив, не осуждала, не ус-покаивала. Кто был для нее дядя Федя? Бывший товарищ по классовой борьбе, с кем разошлись пути-дорожки? Или обуржуазившийся рвач? Она ничего не говорила, только протягивала ему стакан кефира, и он, как младенец, покорно подчинялся ее воле.
Хоронил ее весь райком. На подушечке несли орден Трудового Красного Знамени и многочис-ленные медали. Было холодно и слякотно. Пожилые люди осторожно передвигались по обледенелым дорожкам Востряковского кладбища, и оркестр вы-певал не слишком стройно: «Вы жертвою пали в борьбе роковой»…