1
Нам только кажется, что мы сами выбираем свою судьбу, что мы сами, и никто иной, кузнецы своего счастья. На первый взгляд это действительно может показаться сущей правдой, мы действительно строим планы своего благополучия, так как каждый его себе понимает, и даже оказываемся в состоянии осуществить их, и особенно бываем счастливы, когда нам это удается. Но при более внимательном рассмотрении оказывается, что не мы выбираем свою судьбу, а она нам уже была предначертана изначально, и кто-то там наверху, или внизу, или внутри нас постоянно нас направляет, заталкивает обратно в нашу колею, каждого в свою, из которой мы постоянно пытаемся выскочить, чтобы совершить очередное безумство. А совершив его, нахлебавшись по самое некуда боли, слез и страданий снова возвращаемся в свою колею, как в родной дом, чтобы немного отдохнуть перед очередным побегом из отчего дома, или точнее отчей колеи, в умиротворении и блаженстве плавного, размеренного течения жизни, где все ясно и понятно на сто лет вперед, где все чисто как в аптеке, тепло и сыто до тошноты.
Вот, к примеру, тебе еще в подростковом возрасте не дает покоя вопрос идеальной женской красоты, и именно такой, какой устроила бы лично тебе, а не той красоты, которую тебе постоянно навязывают киношники или авторитетные товарищи, каждый раз восклицая при виде очередной красотки: «Ух, глянь, какая жопа! Эх, какие буфера!». Хотя в кино, к примеру, иногда можно увидеть симпатичную девчонку, но посторонние вкусы они и есть посторонние, чужие, и ты точно знаешь, что они никогда не станут твоими собственными, хоть ты тресни.
И ты мучительно выискиваешь свой, персональный идеал, постоянно пребывая в мечтах о той, которая, по твоему разумению, не только осчастливила бы тебя на всю жизнь, но и идеально подошла бы на роль матери твоих детей. И когда твой идеал уже окончательно сформировался, и не только сформировался, но и предстал перед тобой в реальном обличии – вон он, стоит только руку протянуть, завязать непринужденный разговор и как бы невзначай предложить ей на втором свидании цветы, какую-нибудь брошку, руку и сердце, и свою любовь до гробовой доски. Вдруг оказывается, что ты безнадежно опоздал, что тебя кто-то уже опередил, найдя в твоей избраннице свой эталон женской красоты, видя в ней идеальную мать своих детей.
Или ты с ужасом обнаруживаешь, что время твоего идеала безвозвратно прошло, что он был хорош тогда, когда-то давно, еще вчера, а сегодня он уже невозможно устарел. И его, в лучшем случае, можно использовать, лишь когда ты вдруг очутишься вместе со своим доисторическим идеалом на необитаемом острове, и то, надо думать, от скуки помрешь раньше, чем от голода. Впрочем, голод – не тетка, сойдут и опавшие листья. Но пожухлой травой, как не любуйся - краше она от этого все равно не станет.
Тем временем, с грустью или восторгом обнаруживаешь, что к столь серьезному, как оказалось, вопросу ты уже подходишь совсем с другими требованиями, более глубоким, более осмысленными, более жизненными, что ли. Что тебя уже не устраивают лишь внешние данные и во что эти данные одеты, что тебе вдруг подавай родство душ, или хотя бы некое подобие его. Но ты видишь, что родства никакого нет и даже не намечается ни в ближайшее, ни даже в отдаленное время. Что перед тобою совсем чужой тебе человек, с другими представлениями, с другими ценностями, привычками, с другими требованиями к жизни, которые ты, при всем своем желании, ни за что не захочешь принять, поскольку они тебе просто не понятны, да по большому счету кажутся пусты и дики. Хотя, говорю, стоит только руку протянуть... вот только рука, подчиняясь здравому смыслу, повисает плетью, и нет никакой силы на всем белом свете, чтобы как-то сдвинуть ее с места.
Или ты вдруг с любопытством обнаруживаешь, что сам нисколечко не подходишь своему идеалу, что сам ни на йоту не соответствуешь тому совершенству, что сам же себе и напридумывал. И даже, если и удастся протянуть к ней руку и завязать с ней непринужденный разговор, то до ЗАГСА все равно дело не доходит – то духу не хватает сказать ей в нужный момент главные слова, то никак не можешь уловить этот самый нужный момент – вечно что-то, или кто-то мешает. То все казалось бы есть и дух, и подходящий момент, так как назло главные слова куда-то подевались, а те, что вертятся на языке тебе вдруг начинают казаться пустыми и никчемными, до безобразия банально-киношными и вообще подходящие совсем другой, а для этой слов нет, и ты не знаешь, где их найти, и не совсем понимаешь, а нужно ли тебе вообще их искать. Да и она, как тебе вдруг показалось в чуть заметной брезгливой гримасе слегка исказившей ее миленькое личика от твоей невинной шутки, не очень-то торопится жить с тобой до гробовой доски, не говоря уж о том, чтобы стать матерью твоих детей. Да и вообще она остановилась, чтобы поболтать с тобой лишь из большого к тебе снисхождения. Немного развлечь себя пустым ни к чему не обязывающем разговором с очередным придурком, возомнившим о себе не весть что. О чем и дает тебе понять всем своим видом с первой минуты этой нечаянной встречи. И ты снова понимаешь, что все слова твоего искреннего признания, крика твоей души будут не услышаны. И рука снова повисает плетью не в силах дотянуться до твоего идеала.
Спустя многие годы ты, анализируя эту ситуацию, начинаешь думать, что может именно эта гримаса и стала решающей в твоей судьбе, сделав окончательный выбор твоего счастья. Хотя, в ту минуту ты этого еще не понимаешь, чувствуя себя ну если и не последним ничтожеством, то уж полным идиотом – это точно. И ты дни и ночи снова ломаешь голову, напряженно думая, что в тебе не так, почему от тебя твой же идеал, с такой любовью и заботой выношенный тобою и рожденный в неимоверных муках, шарахается как от прокаженного.
Но однажды и этому мучению приходит конец, когда в твоей жизни появляется та, которая действительно становится матерью твоих детей. Несмотря на то, что она даже близко не напоминает тебе твой идеал женской красоты, по крайней мере, внешне, но ее неустанные попытки породниться с тобой душою тебя отчасти забавляют, отчасти умиляют, отчасти радуют, отчасти воодушевляют, вселяя в тебя мысль твоей неоспоримой исключительности.
И вот однажды у тебя открываются глаза и ты начинаешь видеть сколь необозримо широк и невообразимо глубок ее внутренний мир, данный ей от природы. И ты снова начинаешь даже испытывать что-то вроде комплекса неполноценности, чувствуя свое личное несоответствие этому совершенству. Но ты уже не впадаешь в уныние от безнадежности своего положения, а напротив бросаешь все свои силы чтобы хоть немножко приблизится к богатству ее внутреннего мира, стать с ней единым целым по духу, крови и плоти.
И только с годами начинаешь понимать, что всю свою жизнь тебя вела твоя судьба. Она определяла твои идеалы. Уводила от ложных, буквально за руку таща тебя изо всех сил упирающегося, пинками и подзатыльниками приводя к истинным, определяющим как тебе жить, с кем, от кого иметь детей, как и в каком направлении развиваться.
Во загнул!
Вся эта чушь пришла мне в голову, когда встал нешуточный вопрос о моем отчислении из университета. Ну, о том, сколько сил, энергии и денег было затрачено моими родителями и лично мною на то, чтобы я поступил в этот престижный ВУЗ – это отдельная история, впрочем, мало чем отличающаяся от тысячи тысяч ей подобных, поэтому, что о ней зря болтать, вы и сами все прекрасно знаете.
Вообще-то я могу иногда рассуждать как столетний дед, проживший долгую, насыщенную интересными событиями жизнь, не впавшим в маразм и все помнящим до мельчайших подробностей, но на деле, если я и открываю рот, то никаких таких заумностей от меня не услышишь. Да и мои поступки чаще всего трудно назвать поступками, как меня охарактеризовали в школьной характеристике, человека серьезного, ответственного и думающего.
Вот как сейчас. Какой леший меня дернул расхохотаться до коликов во время контрольной по истории, когда я во всех красках описывал мужественную борьбу рабочих с царским режимом на баррикадах революции 1905 года. И главное понимаю, что делаю что-то не то, что аудитория, да еще и во время годовой контрольной не то место, где можно так цинично смеяться над святым. Да еще глядя в глаза преподавателю. Старенькому профессору, всю свою жизнь положившему на то, чтобы воспитать нас в духе преданности идеалам Коммунистической партии. На примере той же самоотверженной борьбы рабочих на баррикадах всех времен и народов, лелеющему надежду, что и мы – его ученики – сможем так же, как он, воспитывать со временем кого-нибудь в духе, передавая ему его бесценный опыт, искренне верящем в непогрешимость и истинность своих исключительных знаний. Так нет же – хохочу. Понимаю, что часы моего пребывания в университете отсчитывают последние минуты, и все равно хохочу. Смотрю в глаза старенькому профессору и не могу остановиться. По нему вижу, что бедняга даже дара речи лишился, но мне его почему-то совсем не жалко, а напротив, становится еще смешнее, и я просто заливаюсь от хохота. Да и мои сокурсники, вижу смотрят на меня как на последнего кретина, не понимая, что со мной произошло в столь ответственный момент. По себе знаю – все готовились к этой годовой контрольной, будь она не ладна, как к защите диплома, словно она одна решала всю нашу дальнейшую судьбу. Вот именно в таком духе и именно такой преданности воспитал нас старенький профессор, и как знать, может его опыт и знания не такие уж и никчемные, как это может показаться на первый взгляд.
Не сказать, чтобы осознанно, скорее машинально я огляделся вокруг, ища поддержки у своих товарищей. Но все они, по большей части, вертели пальцем у виска. Или смотрели на меня так ошалело, будто я громоподобно испортил воздух на приеме у королевы, выбрав для этого ту самую минуту, когда все замерли в благоговейном трепете в ожидании начала ее торжественной речи.
Смеяться я перестал, причем также внезапно, как и начал, когда случайно встретился глазами с той, которая меня совсем не осуждала, напротив, в ее глазах я разглядел понимание и сопереживание. Я вдруг увидел, что она так же, как и я понимает, что часы моего пребывания в институте сочтены и что она, возможно, больше не увидит меня никогда, и что ей грустно и больно это осознавать. Но главное, она понимает причину моего поступка, которую я, даже спустя много времени, так и не смог определить, поэтому нисколько не осуждает меня, а напротив, одобряет мой поступок и даже мысленно аплодирует мне в глубокой своей признательности и восхищении.
В душе я был безмерно благодарен ей. Хотя она совсем не подходила под мое представление идеала женской красоты. Впрочем, какого-либо идеала в то время в моем сознании еще не существовало. Он просто не успел еще сформироваться, я как-то до того момента меньше всего думал, какие мне девчонки нравятся, и уж тем более, кто из них подходит на роль матери моих будущих детей. Какие-то мне нравились больше, какие-то меньше, у одних нравилось одно, у других - другое, но возводить их в ранг совершенства, как-то совершенно не получалось, поскольку каждая из них определенно не дотягивала до идеала, каждой из них чего-то определенно не хватало. Когда же вставал вопрос об идеале, ну там, в разговоре с парнями, или так, в мыслях от нечего делать, у меня никак не получалось воссоздать этот образ в своем воображении, никак не выходило соединить в единое целое казалось бы несоединимое и совершенно несовместимое, и уж никак несопоставимое. Но я не терял надежды, будучи почему-то всегда уверенным, что он точно где-то есть, и если я встречу свой идеал, то уж точно ни за что не пропущу мимо, и это меня отчасти успокаивало.
Это мне так казалось до этого, что ни за что не пропустил бы мимо себя. Когда же я встретился с ее глазами и прочел в них всю беспомощность своего, а главное ее положения, и страстное желание помочь скорее мне, чем ей самой... Со мной вдруг случилось что-то невообразимое, мне вдруг безумно захотелось помочь ей, о себе же я в тот миг совсем не думал. Я вдруг почувствовал себя ужасно беспомощным и жалким оттого, что ничем не могу ей помочь. Глядя в ее по-детски невинное личико, готовое вот-вот расплакаться, я вдруг понял, что на моих глазах погибает ребенок, а я хохочу при этом, как конченный идиот. Видимо поэтому мой смех оборвался так внезапно, и это было, пожалуй, единственное, что я мог сделать для нее в ту минуту.
Но если разобраться, то с ума сойти можно! Представляете, я проучился с ней в одной группе целый год и толком никогда не замечал ее, даже имя ее мог вспомнить лишь с большим трудом. Если бы меня спросили - знаю ли я такую, я бы еще долго и мучительно вспоминал о ком вообще идет речь, а вспомнив, не смог бы ничего вразумительного ответить. А тут вдруг на тебе... Такого единодушия мыслей, чувств и устремлений я еще ни у кого не встречал, ни у своих друзей, ни даже у родителей.
От не весть откуда охватившего меня вдруг смущения, я отвел глаза в сторону и встретился взглядом с профессором. Он уже пришел в себя и выглядел не таким растерянным, как несколько секунд назад. Дрожь, как я заметил, в его руках уже прошла, но он все еще не мог найти им места и они у него то поправляли лацкан пиджака, то старенький засаленный галстук, то лезли в карман брюк за носовым платком, чтобы тут же снова положить его обратно и так далее. По логике вещей, мне бы надо было извиниться, что я и сделал. И уже собирался встать, чтобы покинуть аудиторию, не дожидаясь пока он завизжит, мол, убирайся вон, наглец, но он меня опередил, остановив жестом и сказав, к моему изумлению, удивительно спокойным голосом, чтобы я оставался дописывать свою работу, что время на это у меня еще достаточно.
Я снова посмотрел ему в глаза и, странное дело, в его глазах я тоже уловил понимание и даже в чем-то одобрение моего дикого поступка. По его виду было видно, что он даже в чем-то завидует мне и одобряет мою выходку, ну может, не так восторженно, как та девочка, и без бурных оваций, но все же одобряет. И даже где-то жалеет, что не он сам оказался на моем месте, и еще, кажется, о том, что таких моментов в его долгой плодотворной жизни, должно быть, было предостаточно, но он так ни разу и не решился использовать их – ни одного... ни разу...
Когда профессор, таким образом, разрешил, создавшуюся было напряженную ситуацию, я обратил внимание, что мои однокурсники все по-разному отреагировали на случившееся. Кто-то выдохнул с облегчением – видимо испугались, что кара неминуемо коснется не только меня одного, но и всю группу, а главное, их самих. Кого-то это немного развеселило. Но были и такие, кто был раздосадован тем, что его отвлекли от серьезной умственной работы.
Дописывая свою контрольную галиматью, состоящую из сплошных штампов, выдуманных каким-то идеологическим умником, и одобренных целой коллегией вот таких вот плешивых профессоришек, я понимал, что, похоже, вопрос о моем отчислении из института откладывается на неопределенный срок, а точнее, до следующего подобного закидона.
2
Время вышло и профессор велел всем сдавать свои работы. Когда я подошел к кафедре чтобы передать ему свою, старикан знаком не то попросил, не то велел мне задержаться – было не разобрать. Если бы он это сделал, как все нормальные люди, словами, то я бы по тону сообразил просьба это или еще что, но он сделал это жестом, причем умудрился одновременно и просительно кивнуть головой, и повелительно ткнуть указательным пальцем в пол перед собой.
Я вообще-то замечал, что если когда кто-нибудь сильно волнуется, у него происходит подобное раздвоение личности, и если знаешь человека давно, то еще как-то можешь сориентироваться и понять, что конкретно он хочет, но профессора таким взволнованным я видел впервые. Да, что там таким, я его и просто-то взволнованным никогда не видел. Он всегда был для меня олицетворением безмятежного спокойствия и образцом непоколебимой стойкости и выдержки. А тут, на тебе - поплыл прямо на глазах. Впрочем, мне все равно – просьба это или приказ – я бы в любом случае остался чтобы выслушать очередную порцию нравоучений – мне не привыкать, да и куда бы я делся.
Дожидаясь, пока все покинут аудиторию, от нечего делать, я стал разглядывать своего препода и впервые задумался, а что собственно он из себя представляет. Вот так живешь с человеком, даже учишься у него уму разуму, а ничегошеньки о нем не знаешь, и самое страшное, что тебе и не хочется о нем ничего знать.
А ведь и в самом деле, много ли мы знаем о дворничихе, которая каждое утро убирает наш подъезд, или об уборщице, вымывающей каждый день за нами нашу грязь. А ведь уверен, встретив их на улице в цивильной одежде, мы ведь даже и не узнаем их, пройдем мимо, не обратив на них никакого внимания. И к этому списку можно смело прибавить водителя автобуса, и всех продавщиц в магазинах и еще кучу народа, которые ежедневно для нас что-то делают полезное и нужное. А мы про них ни в зуб ногой – и это наверно ужасно, что страна не знает своих скромных героев, без которых наша жизнь в одночасье превратилась бы в сущий кошмар.
И это, должно быть, происходит в результате чудовищного пробела в воспитании. Думаю, детей со школьной скамьи нужно приучать обращать внимание на тех, кто о нас неустанно заботится, и писать сочинение не про то, как ты провел свое дурацкое лето или про Наташу Ростову, а про свою дворничиху, как она убирает снег зимой, или школьную уборщицу, библиотекаршу, или врачиху. В конце концов, они не хуже этой фифы, Наташи, да и жизненный опыт у них, куда как побогаче будет, чем у этой маменькиной с папенькой дочки, так что всегда есть о чем написать.
И ведь не надо ни к кому из них приставать с глупыми расспросами, мол, тетя Маша, расскажите нам о себе, о своей жизни – народ хочет знать своих героев. Все гораздо проще - вот стоит перед тобой пожилой человек и складывает листочки с нашей писаниной в аккуратную стопочку – стой, разглядывай и размышляй. И я уверен, что даже с первого взгляда в его привычках и манерах и прочих, не бросающихся в глаза мелочах, может раскрыться целый мир, о каком ты даже и не подозревал.
Взять к примеру костюм старика. Судя по его ветхости и приличной потертости на локтях, он ему еще достался от отца, а тому наверняка от деда, которые, впрочем, надевали его лишь по большим праздникам, поэтому и профессору достался в более-менее приличном состоянии. Сейчас, конечно, былой лоск с него слетел, а когда-то, видать он был очень добротный и очень дорогущий, поэтому являлся предметом гордости не только самого деда, но и всей его семьи, а может и всей деревни, в которой проживали в то время предки профессора. О том, что он был из деревенских, было видно по тому, с какой простотой он общался со всеми, не делая подчас различия между деканом и студентом, без всяких там городских поклончиков и приседаний, и прочих интеллигентских штучек с витиеватостью в разговоре. Да и судя по его лицу, испещренному глубокими морщинами, свой пост зав кафедрой по истории он получил далеко не по блату, или подсиживанию, или строча доносы на своих коллег – только благодаря тому, что его с детства приучили работать от зари и до зари. Во каким мировым дедком оказался профессор, если приглядеться к нему повнимательней.
Хотя, надо полагать, и дедов костюмчик сыграл в этом деле не последнюю роль – то-то он не спешит с ним расставаться, то-то он так горячо к нему привязан. Ведь, вижу, чистит его каждый день от перхоти на плечах, да от следов мела на рукавах.
Интересно, а смог бы я сейчас придти в институт в костюме своего деда, да еще и гордиться им до зеленых соплей – вопрос вопросов! А профессоришка смог. Причем принял это наследное сокровище, как величайшую семейную реликвию и будет гордиться этим до конца своих дней.
И, если разобраться, то тут есть чем гордиться. Ведь его деда, поди, именно благодаря этому костюму выбрали в сельские старосты их волости. А со временем и отца избрали председателем колхоза, предварительно приняв его в партию. Уважение на селе – это самое первое дело, только на уважение крестьянин и может держаться, вести хозяйство, растить детей, а уж от добротного костюма уважением за версту прет.
Вот и отец профессоришки хоть и без того пользовался обалденным уважением у односельчан и даже в районе, но как и всякий нормальный человек, которому всегда всего мало, рассудил мудро и для профессоришки судьбоносно. Глядя как у Петровых сын уехал учиться на командира Красной Армии, а у Сидоровых на врача, он тоже снарядил своего Павлушу в город, чтобы тот выучился там до полной учености на уважаемого всей деревней человека, отдав ему на удачу самое дорогое, что было во всем колхозе – свой костюм. И Павлуша не подвел отца, выучился-таки на ученого человека, и стал Павлом Ивановичем, ученым, пусть и не с мировым именем, но достаточно уважаемым в узких кругах. И как знать, может его и в институт-то приняли только из-за костюма, видимо в приемной комиссии решили, что потенциальный лодырь и бездарь такой костюм вряд ли оденет. И, похоже, не ошиблись.
Павлуша, воспитанный деревней на уважении, не мог ударить в грязь лицом, не мог опозорить своего отца, односельчан и даже весь район и учился лучше всех – ночи не спал, но грыз камни науки, пока не згрыз их все без остатка. История, которую выбрал Павлуша в качестве предмета изучения – наука во всех смыслах политизированная, поэтому, хошь-не хошь, а в партию пришлось вступить, тем более, что без нее и об аспирантуре было нечего думать. Ну, а далее, все по написанному: защита, ученая степень, звание профессора, место зав кафедрой. И тут судьба сказала ему «Стоп», хватит с тебя и этого и на большее не расчитывай. И Павлуша согласился, и теперь дряхлел, ветшал и изнашивался вместе со своим легендарным костюмом, рассказывая всяким оболтусам вроде меня о героической борьбе рабочих с царским режимом на баррикадах всевозможных революций.
Интересно, подумалось мне, неужели у старика за всю жизнь не было желания, хотя бы легкого зуда, хотя бы легкой попытки, однажды выскочить из свое колеи, которую уготовала ему судьба. Чтобы хоть краем глазика взглянуть, как можно жить по-другому, плохо ли, хорошо ли, но по-другому, и решить что-то для себя, сделать свой выбор.
3
– Ну что вам сказать, молодой человек – начал профессор, когда мы остались с ним наедине - фортель вы выкинули, конечно, препаршивый. Впору писать на вас докладную. И поверьте, в другое время я был бы просто обязан это сделать, и знаете, совесть бы меня нисколько не мучила за то, что гублю вашу жизнь в самом ее начале, на взлете, так сказать.
Интересно, подумалось мне, он написал бы на меня докладную из идейных соображений, или из страха, что на него самого напишут, если первым не напишет он?
Когда он говорил это, мне показалось, что он был предельно искренен и даже слегка взволнован.
А что, размышлял я, он всегда волновался, когда писал докладные на своих студентов, или не писал их никогда, и его взволновала сама мысль подобного поступка.
– Спросите, почему? - продолжал профессор - Да потому что я всегда был преданным слугой истории, науки, которой я посвятил всю свою жизнь. И не я избрал историю, история избрала меня
Он говорил совершенно без паузы, почти скороговоркой, чтобы не дать мне ни малейшей возможность вставить в его монолог свою какую-нибудь неуместную реплику. И тем самым перебить его, оборвать, остановить, поток его мысли, который он давно и безуспешно пытался озвучить. То ли у него для этого до сих пор не было подходящего повода, то ли должного настроения, то ли решимости духа, одним словом, я понял, что являюсь первым и, скорей всего, последним слушателем его откровения.
– Вы с виду культурный, образованный человек – говорил профессор – по всему видно из интеллигентной семьи, а я смотрел на ваше безобразие и думал, что заставило вас так поступить. Ведь должна же быть какая-то разумная причина. И тут меня осенило – та история, которой я был предан всю свою жизнь, оказывается, со своей предвзятостью к одним и пристрастностью к другим, ничего общего не имеет с историей в ее истинном изложении. Хотя, если быть точным, эта мысль не давала мне покоя последние годы. Да были сомнения, но если честно, то и поделиться ими мне было практически не с кем – меня бы просто приняли за сумасшедшего со всеми вытекающими последствиями. И только ваша выходка окончательно убедила меня в своей правоте. Но и вы должны понять, что для того времени, в котором мы сейчас живем, другой истории просто и быть не может, поэтому, для вашего же блага, не стоит дразнить гусей. Сам я, пожалуй, не доживу до времени глобальных перемен и переоценки ценностей, но теперь я спокоен за историю, вижу, что она не помрет, ею будет кому заняться. Вот только поэтому я не стал писать на вас докладную, но повторяю, будьте осторожны, история в ваших руках.
Быть продолжателем такого великого дела, а отчасти и первооткрывателем, осознавать, что сам Павел Иванович благословляя возлагает на меня свои надежды – штука очень ответственная, так что мой лоб от слов профессора покрылся потом. Я что-то промямлил в ответ, мол оправдаю, не подведу, и все в таком духе…
4
Когда я вышел из аудитории, к моему удивлению та девочка меня ждала, стоя у окна.
Не сказать, чтобы у меня был уж очень большой опыт общения с девчонками – других послушать, так они с пеленок только тем и занимаются, что кружат этим дурехам головы. И все только потому, что эти курицы и сами только того и ждут, чтобы им кто-нибудь вскружил их пустую головку, соблазнил и обязательно бросил. Без этого никак, иначе им потом будет не о чем и поболтать-то со своим подругами, которые их будут обязательно жалеть, проклиная всех мужиков на свете, в тайне мечтая, чтобы и с ними произошла подобная история. Лишь об одном жалея, что подругу бросили слишком поспешно, не успев ее должным образом обрюхатить. Вот тогда это был бы достойный сюжет и для переживаний за свою подругу, и для пересудов, и для жалости, ну и, понятное дело, для справедливой ненависти к нашему брату, завидуя своей подруге, что именно ей выпало счастье еще очень долгое время быть в центре внимания столь щекотливой темы, сплетен и прочих шушуканий.
Но эта была не такая, по ней было видно, что она искренно переживала за меня в ожидании, чем закончится мой разговор с профессором.
С тех пор мы вместе.
В это время в газетах писали о начале вывода советских войск из Афганистана и о подготовке празднования 1000-летия Крещения Руси...
01.06.2015