Мы росли в те послевоенные годы, когда не было ни телевидения, ни интернета. Все свободное время мы проводили во дворе. Но зато какое огромное количество игр было у нас! Сейчас о них и не помнят- казаки-разбойники, штандерстоп и т.д. Не говоря о любимых жмурках. У нас, «дворовых», было незыблемое правило: если ты появлялся во дворе с куском хлеба в руке или вообще, с чем-то съестным, то обязан был поделиться с ребятами: «Дай шматик», - звучало очень естественно, и никто не имел права оказать. Это был закон. Но только не для нашей Женьки. Заметив кого-то из нас, она жадно запихивала в рот большие куски – лишь бы не поделиться.
В этот раз мы «заседали» около штаба на развилке. Женька появилась позже всех, на ходу что-то засовывая в рот. В руке была зажата конфета. Зная ее жадность, никто не произнес «законное»: дай кусочек. И только один Юрка-Малый, который действительно был младше всех, не выдержал. Глотая слюну, он жалобно произнес:
- Дай шматик.
Мы недолюбливали Малого за длинный язык – все наши тайны он выбалтывал взрослым. Его выгоняли, когда обсуждалось что-нибудь серьезное. Но после того, как тетя Поля принесла новость, что Юркин отец – офицер-подводник погиб, мы стали жалеть Малого, и даже покровительствовать ему.
Шел последний год войны. Но похоронки продолжали идти. Мать Юры умерла давно. Тетя Малого, у которой он находился всю войну, просила нас ничего не говорить Юрке о том, что его отец погиб. Малый очень любил отца и часто повторял: "Вот мой папа скоро вернется, он вам задаст.
- Женька, ну дай шматик, жадина, - опять попросил Юр-ка.
- Мой папа мне принасывает пирожние и щиколадки, а не всему двору, - гордо заявила она, облизывая пальцы.
- Ладно, ладно, - обиженно говорил Малый, - вот когда мой папа приедет и привезет конфеты, я тебе тоже ничего не дам!
- Не вернется твой папа, потому что он умер в госпитале, - выпалила Женька.
Юрка после этих слов, словно застыл, а потом, сжав кулаки, кинулся на Женьку.
- Ты врешь, врешь, - орал он, нещадно колотя ее.
- Я говорю правду, просто тебе тетя не говорит, - испуганно пыталась оправдаться Женька.
- Врешь, врешь, он живой, - неистово орал Юрка.
Его крик перешел в истерику. Он упал на землю, продолжая выкрикивать: «Он вернется, он живой!»
На несколько минут мы онемели, не зная, что делать. И тут Вовка-Ба встал и дал звонкий «шалобан» Женьке по голове.
- Иди отсюда, и если я тебя еще раз увижу около Юрки, я повырываю тебе руки и ноги и скажу, что так и было! Безмозглая дура!
Женька, заливаясь слезами, убежала, на удивление всех не произнеся свою коронную фразу «Вот я пожалуюсь папе, он тебе даст!»
Жить становилось веселее и интереснее. Из многих окон звучала музыка, крутили пластинки – «О, голубка моя», в десятый раз выводила Шульженко, но мы просили Витьку-Воблу, жившего на Преображенской, - «Витичка, ну, поставь еще разок!».
Витька, который не любил, когда его называли Воблой за его худобу, не мог устоять перед «Витичкой», и в сотый раз накручивал патефон с «голубкой», выставляя его по-дальше на балкон, чтобы было лучше слышно у нас на Тираспольской.
Появилось много трофейных фильмов – «Большой вальс», «Индийская гробница» и т.д. с такой интересной и необычной для нас жизнью. Кино, действительно, стало «важнейшим из искусств» для нас. Нам так хотелось вырваться из той серости, в которой жили так долго, что мы любыми путями старались вырвать у жизни пару часов радости. Это относилось не только к детям. Бывало, взрослые, работавшие до семи часов вечера, наскоро перехватив что-то из еды, спешили, нет не в кино сразу, а пораньше занять очередь, чтобы попасть на 9-ти или 10-ти часовой сеанс. Чаще всего посылали нас, детей, занять очередь. Помню, зима, мороз лютый, снега намело, а мы почти всем двором собрались на «Большой вальс».
Все трофейные фильмы шли по одному-двум дням, в небольших клубах, и надо было успеть… Наш «придворный» клуб - клуб «связи» на Островидова, 100. Сюда ходили, в основном, все близживущие. Этот клуб славился своей «убийственной» .лестницей – заходили в зал на третий этаж, по обычной лестнице, а вот выходить приходилось в двенадцать - час ночи по крутой железной , наружной. Зимой, когда она, вся обледеневшая, стонала и плакала под сотней ног, было очень страшно. Не одна пара ног здесь получила на память костыли.
Мы, дети, мужественно выстаивали огромные очереди, иногда по полтора, два часа, чтобы достать билеты. У нас с мамой часто вопрос стоял ребром:
- «Ты согласна? Сегодня «Большой вальс», а завтра «большая голодовка?», - спрашивала мама, отдавая последние деньги на билеты. Всегда побеждало кино.
Кино настолько увлекло нас, малолеток, что мы изыскивали любые способы, чтобы насобирать деньги на билеты. Билет тогда стоил 25 копеек, но это были деньги! Старшие мальчишки изощрялись как могли, сдавали бутылки, экономили на завтраках. Пять копеек стоил вкуснейший жареный пирожок. Его можно было купить и скушать, а можно было добавить еще двадцать копеек и пойти с ребятами в кино.
Нашим любимым кинотеатром стал кинотеатр Ворошилова. Два квартала пробежали – и уже там. Часто на один билет проходили 2-3 человека. Но все равно, билеты покупать было надо.
К тому времени в наш двор перебралась новая семья. Папа, мама и две дочки. Папа, мама и одна дочка, все трое, были в одной весовой категории – толстючие колобки. А вот вторая дочь - настоящий дистрофик, «даже Тошку перещеголяла», - говорили пацаны. Звали ее Мэри, и оказалась она симпатичной девочкой, и даже не обижалась, когда первое время ее дразнили «дистрофиком». Родители закармливали Мэрку самым лучшим, но это ничего не давало. Не зная, что еще придумать, ее заставляли съедать каждый день по лимону, и давали ей за это по целому рублю.
Однажды, когда мы всем двором собрались на новый фильм в Ворошилове, оказалось, что сегодня денег ни у кого нет. И тут вышла Мэри. Ей очень нравился Ба и , чтобы вписаться в нашу бесшабашную компанию, Мэрка было готова на все. Мы часто пользовались этим.
- «Мэруля, ты в кино хочешь?», - вкрадчиво спросил Ба.
- «Конечно», - охотно отозвалась Мэри и протянула один рубль.
- «Дело в том, что нужен еще один рубль, нас восемь че-ловек, а денег нет, бутылки сегодня не принимают. Может скушаешь лимончик?».
- «Так я уже один сегодня съела…».
- «А еще один, для общества?», - ласково присоединился Муля.
Мэри героически съела еще один лимон, добыв для нас еще рубль, но у нее облезла эмаль с зубов, и она еще долго мучилась.
- «Искусство требует жертв», - утешал ее Муля.