LXVII
Солдаты наглели с каждым днем все больше и больше. Они позволяли себе всякие вольности, например, что подсаживались к Александре Федоровне, развалившись в непринужденной позе, курили, выпуская дым ей в лицо, и говорили всякие пошлости, отпускали непристойные шутки.
Во время прогулок солдаты неотступно сопровождали царственных узников, шли, буквально наступая им на пятки. А стоило тем остановиться, и заняться каким-нибудь делом, как солдаты тут же располагались вокруг.
Нередки были случаи, когда вокруг дворца собирались толпы, и выкрикивали угрозы и оскорбления в адрес Императора и Императрицы. Дошло до того, что прекратилась выдача дров для отопления дворца, и Николай с приближенными были вынуждены сами добывать себе их, вырубая в парке сухие деревья. Начались случаи кражи личных вещей. Солдаты, пользуясь отсутствием узников, вскрывали сундуки и шкафы.
Николай, вынужденный переносить все эти унижения, сдавал все больше и больше. Постепенно он утратил свою способность сдерживать все в себе, и все чаще делился наболевшим с окружающими. Он уже не был прежним сдержанным Императором, по лицу которого невозможно было определить его душевное состояние. И это было неудивительно, ведь на глазах Николая происходило разложение, как России, так и царской армии. Временное правительство делало все для этого. В прессе усиливалась волна клеветы, распускаемой против Николая и Александры Федоровны. Грязь и ложь лились уже не только со страниц российских газет, которые теперь были полностью революционными, но и со страниц зарубежной прессы.
Кто-то однажды пустил слух, что будто бы Временное правительство собирается отправить царскую семью в Англию, в связи с тем, что в России все больше и больше обостряется обстановка. Но шло время, а никакой эвакуации не происходило.
Княжны постепенно набирались сил, после тяжелой и изнурительной болезни. Когда уже казалось, что болезнь позади, княжон постигло новое несчастье. Видимо как осложнение после тифа у всех у них стали выпадать волосы. Поначалу это вызвало ужас, как у самих княжон, так и у Императрицы, но девушки быстро свыклись с тем, что им придется обриться наголо. Но все же, когда машинка коснулась их волос, каждая из них испытала не самые приятные минуты в своей жизни. Александра Федоровна, стоявшая в стороне, и наблюдавшая за тем, как ее дочери лишались таких прекрасных волос, в ужасе ломала руки.
- Господи, да что же это такое, - приговаривала она, глядя на то, как пряди русых волос падают на пол. – Как же вы будете жить-то лысыми?
- Не волнуйся, мама, - улыбаясь, отвечала ей Ольга. – Волосы у нас отрастут новые, еще лучше прежних.
- Дай-то Бог.
Лишившись волос, княжны решили сфотографироваться в таком виде на память. То ли сказались юные годы, то ли просто возникло желание позабавиться, но только мать решительно воспротивилась этому.
- Я не позволю вам запечатлеть этот позор. И я требую, чтобы вы непременно надели шляпы, когда будете фотографироваться.
Дочери пообещали исполнить желание матери, но перед тем, как фотограф щелкнул затвором, они, по команде Ольги, сняли шляпы. Фотография так и сохранила на века их лысые головы и веселые улыбки на лицах.
Чтобы как-то скрасить мрачные будни, и бесконечно длинные вечера, Николай Александрович стал читать книги вслух, чтобы этим хоть как-то развеять сложившуюся обстановку. Усевшись в просторное мягкое кресло, он брал в руки книгу – его дочери в основном предпочитали Чехова – и принимался читать. Яркий свет от двух ламп освещал его постаревшее лицо, на котором теперь постоянно сохранялось измученное выражение. Александра Федоровна и княжны слушали, при этом занимаясь каждая своим делом. Анастасия вышивала, сидя на подоконнике. Время от времени она отрывала глаза от своей работы, и бросала взгляд на своего отца. Удивительный же он, все-таки человек, и какой обладает душевной силой. Лишившись власти, оказавшись под арестом, он даже в такой обстановке не падал духом, и даже напротив, старался, как мог, поддержать своих домочадцев. А это было нелегко. Каким же надо обладать мужеством, чтобы все это перенести. Анастасия была уверена, что ей бы такое никогда не было бы под силу. Да и ни одна из ее сестер тоже не смогла бы подобного пережить. Правда, все они находились в точно таком же положении, что и ее отец, но они не лишались власти, по отношению к ним не совершал предательство генералитет. Хотя, очень многие из близких им людей предали их. И это было ужасно, и тяжело.
Николай не обращал ни на кого внимания, целиком погрузившись в чтение. Его голос звучал спокойно, и в нем не было ничего, что свидетельствовало бы о том, какие душевные муки он переживает. За чтением время летело гораздо быстрее, чем когда царская семья сидела в полной тишине, погрузившись в свои думы.
Внезапно около одиннадцати часов вечера в комнату вошел один из лакеев. На его лице было обеспокоенное выражение. Николай оторвался от чтения, и вопросительно посмотрел на вошедшего.
- Вас желает безотлагательно видеть начальник караула, - доложил лакей.
Государь закрыл книгу.
- Хорошо, пускай он войдет.
Лакей скрылся за дверью, и вскоре за ней послышались шаги. В комнату вошел начальник караула, в сопровождении унтер-офицера.
- Чем я могу вам быть полезен? – вежливо осведомился Николай.
Начальник караула осмотрел комнату, и на его лице появилось смущение.
- Я был вызван часовым, дежурившим напротив ваших окон, - сообщил он. – Так вот, им было мне доложено, что из ваших окон подавался сигнал.
- Сигнал? Какой сигнал? – изумилась Александра Федоровна, в полном недоумении глядя на начальника караула.
- Световой сигнал, подаваемый зелеными и красным огнями, - разъяснил тот, чем еще больше усилил всеобщее недоумение. Император и княжны переглядывались между собой, а Анастасия даже от удивления едва не выронила рукоделие. Она посмотрела вокруг себя, ведь она сидела как раз на том самом окне, из которого, по словам начальника караула, и подавался сигнал. А оба офицера смотрели на нее, словно бы в ожидании объяснений. Но княжна сама ничего не понимала.
Александра Федоровна посмотрела на дочь, потом повернулась к начальнику караула.
- Господа, вы ошибаетесь, - решительным тоном произнесла она. – Никаких сигналов мы не подавали. Да и кому мы могли их подавать?
- Этого уж я не знаю, - произнес начальник караула, и в его голосе явно прозвучало сомнение. – Но часовой увидел красные и зеленые огни. Он уверен в том, что это были сигналы.
Унтер-офицер посмотрел на две лампы, под которыми сидел Николай, и на его лице появилось задумчивое выражение. Одна из них была под зеленым абажуром, а другая под красным. В течение нескольких секунд он смотрел на лампы, затем взгляд его переместился на Анастасию, по-прежнему сидевшую на подоконнике, и на рукоделие в ее руках. Машинальным, неосознанным движением она подняла вышивку, и снова опустила ее. Лицо унтер-офицера озарилось пониманием, но прежде чем он успел сказать хоть слово, начальник караула выступил вперед, и решительным тоном заявил:
- Боюсь, что я вынужден приказать вам зашторить окна. Во избежание дальнейших неприятностей.
- Погодите, Ваше Благородие, - произнес унтер-офицер, и на его лице промелькнула улыбка.
Начальник караула обернулся к нему. А унтер-офицер указал рукой на разноцветные лампы.
- Посмотрите, одна из них под зеленым абажуром, а другая под красным. А теперь взгляните. – Он кивнул на Анастасию.
И тогда все стало ясно. Свет от ламп падал в окно, а младшая из княжон, занимаясь вышивкой, попеременно загораживала своей фигурой то одну, то другую лампу. Оба офицера рассмеялись. То, что часовой принял за сигналы, оказалось всего-навсего игрой света, падавшего от разноцветных абажуров.
Извинившись, оба офицера покинули комнату. Княжны переглянулись между собой, и их тоже пробрал смех. Так было рассеяно недоразумение.
Николай покачал головой. Случай был и в самом деле забавный, но он лишь в очередной раз напомнил всем, что они находятся под неусыпным надзором.
В конце июля во дворец явился Керенский. Выглядел он строго и официально. Без особых промедлений он сообщил, что получен приказ о том, чтобы вся семья императора была вывезена из Царского села. Куда именно должна будет состояться высылка, Керенский не сказал. Однако через несколько дней во дворец явился полковник Кобылинский, который заявил, что вся семья должна готовиться к переезду, и собрать теплые вещи.
Слухи о том, что царскую семью должны перевезти в другой город, ходили уже давно. Разумеется, никто из них не верил в то, что их отправят в Англию, но в глубине души все они надеялись на то, что их перевезут в Крым, там, где было тепло. Поэтому приказ о том, что им необходимо собирать теплые вещи, вызвал у всех членов царской семьи разочарование. Стало ясно, что ни в какие теплые края их отправлять не собираются. Но больше всего раздражало то, что и место дальнейшей ссылки держалось от Николая в глубокой тайне. Император полагал, что имеет право знать, куда будет выслана его семья.
Поняв, что их собираются переселять в какие-то холодные места, Александра Федоровна, чтобы поддержать мужа, сказала ему:
- Если это нужно для блага России, то мы готовы все это перенести. Господь даст нам силы для этого.
После короткого колебания, она с сомнением добавила:
- Вот только нужно ли это для блага России?
И лишь буквально за день до отправки Николаю было сообщено, что он и его семья отправляются в Тобольск. Это было как гром среди ясного неба. Полной неожиданностью оказалось для всех это известие, и в то же время вспомнилось предсказание Григория Распутина. Он предсказывал, что перед своей гибелью вся царская семья побывает у него на родине, в его родных краях.
То, что Император со своей семьей высылались именно в Тобольск, Временное правительство объясняло тем, что положение в революционной России усугублялось все больше. Оставлять семью в Петрограде было опасно, так как настроения в столице были откровенно враждебные по отношение к Царю и его семье. Даже царственным узникам, лишенных сношения с внешним миром, становилось понятно, что Временный Комитет не в состоянии контролировать ситуацию в стране. Власть все больше и больше ускользала из его рук. Доподлинно трудно сказать, почему же все-таки было принято такое решение, только ли из опасения за жизнь царской семьи или же здесь действовали другие факторы. Крым, на который так надеялись узники, исключался по той причине, что положение там было слишком обостренное. К власти рвались другие силы, которые были в сто раз страшнее Временного правительства. Этой силой были большевики.
Как бы то ни было, отправка царской семьи в Тобольск состоялась 1 августа. Ранним утром вся семья, в сопровождении приближенных, пожелавших поехать вместе с Государем, была перевезена на автомобилях, под усиленной охраной, на вокзал. Там их ожидало два поезда, в которых должны были быть размещены узники, вместе с охраной. Царская семья получила в свое распоряжение вагон международного класса. В этом же поезде ехала часть свиты и солдаты роты 1-го Стрелкового полка. Во втором поезде разместились остальная прислуга, а также роты 2-го и 4-го полков.
Отъезд был назначен на 1 час ночи, но в связи с тем, что железнодорожники, узнав о том, что поезда предназначаются для отправки царской семьи, стали чинить препятствия, что привело к задержке. Составы смогли отойти только в 6 часов утра.
Путь предстоял не близкий, чтобы попасть в Тобольск, необходимо было совершить пересадку на пароход в Тюмени. Трое суток понадобилось поездам на то, чтобы добраться до пункта назначения. Все это время они избегали остановок в городах, и останавливались только на маленьких станциях или около лесов, где царственным мученикам позволялось совершать небольшие прогулки под пристальным надзором стражи.
4 августа поезда прибыли в Тюмень, где царскую семью пересадили на пароход. Началось плавание по реке. Следующим днем узники проплывали мимо родного села Григория Распутина. Вся семья собралась на палубе. Александра Федоровна, тайком утирая слезы, смотрела на дома и говорила:
- Что же теперь с нами будет без Нашего Друга? Кто поможет Алешке? Теперь, когда его не стало, облегчить страдания нашему сыну никто не сможет.
И на глазах у Императрицы снова наворачивались слезы.
Пароход прибыл в Тобольск во второй половине дня 6 августа. Царской семье предстояло жить в бывшем губернаторском доме, который новая власть издевательски окрестила «Домом Свободы». Но по прибытии оказалось, что дом не готов для поселения в нем узников, поэтому им пришлось прожить на пароходе еще целую неделю. И лишь 13 августа они были переведены в этот дом.
Для царственных мучеников начался второй круг мытарств.
Впрочем, первые полтора-два месяца были для царской семьи относительно благоприятными. Им разрешалось посещать близлежащую церковь, чего они были лишены, проживая в Царском селе. Да и само население города Тобольска было настроено весьма благожелательно по отношению к своему бывшему Императору. Проходя мимо дома, где проживали царственные мученики, они с поклонами снимали шапки, крестились сами, а иногда крестили и узников, что сильно раздражало надзирателей, которые пытались запретить людям это делать.
Начались снова скучные и однообразные дни. Царская семья была лишена каких-либо развлечений, а прогулки, хотя и разрешались, были крайне ограничены. Губернаторский дом имел лишь сравнительно небольшой участок свободной земли, и развернуться на нем было негде. Николай, с детства приучивший себя к физическому труду, чтобы как-то занять себя, занимался тем, что пилил дрова. К этому он постепенно приобщил всю свою семью, и даже кое-кого из прислуги.
Освоить работу двуручной пилой было не так-то просто, и поначалу это никому не удавалось. Когда наследник брался за рукоятку пилы, та начинала вихляться и застревать. Кроме того, подстроиться на один лад с отцом было не так уж и просто. Движения должны были быть синхронными. Но вскоре все стало неплохо получаться не только у Алексея, но даже и у княжон.
Положение царских мучеников значительно ухудшилось, когда в «Дом свободы» прибыли комиссар Панкратов, и его помощник Никольский. Если первый был лоялен к царской семье, то последний был настроен крайне враждебно, и не упускал случая причинить заключенным какие-нибудь неприятности. Бывший семинарист, примкнувший к партии эсеров, он обладал злобным и подлым характером, был наглым и грубым. Оба они, и Никольский и Панкратов, вполне успешно разлагали солдат, охранявших царскую семью, вливая в их головы еще больший яд, яд большевизма. Постепенно солдаты, относившиеся к Императору и его семье вполне благодушно, под воздействием этих двух людей переменились, и теперь не питали к мученикам ничего кроме злобы и ненависти, стараясь как можно больше отравить им жизнь.