Рассказ
Счастье не валяется на дороге. Счастье и есть дорога.
Боб Дилан
1
Осень началась с резкого похолодания. Целых две недели я не видел солнца, и душа моя погрузилась в глубокую депрессию. И вдруг в день равноденствия в мою квартиру заглянуло яркое солнце. Я подошёл к окну: лужи, ещё вчера казавшиеся бесконечно унылыми, теперь весело сверкали, отражая голубое небо и золотые кроны берёз. Моё настроение резко улучшилось, я сходил в магазин, приготовил себе прекрасный обед, потом поспал, а вечером вместо стандартного сидения перед телевизором отправился на берег озера.
Солнце только что закатилось, объятое красным пламенем вечерней зари. Было аномально тепло. Казалось, лето решило напомнить о себе перед окончательным уходом. Я сел на большое сосновое бревно, выброшенное весенним штормом, и уставился на быстро темнеющую водную гладь. Неподалёку кто-то разжёг костёр, оранжево-красные языки пламени взметнулись в чёрную высь. Я поднял глаза к небу, и снова, как в детстве, получил эмоциональный удар: ничто так убедительно не демонстрирует нашу ничтожность, нашу микроскопичность, как эта чёрная бездна, усеянная звёздами. На западе ярко горела Венера, и через всё небо тянулся светящийся туман Млечного пути. Дух захватывало от мысли, что сейчас я вместе с Землёй и со всей Солнечной системой несусь со скоростью двухсот километров в секунду вокруг таинственного галактического центра, скрытого завесой межзвёздной пыли. Какая безумная скорость, но я её не ощущаю! Я напряжённо всматриваюсь в мир звёзд — и не вижу там никакого движения, никаких перемен; и меня охватывает ужас пустоты и бесчувствия — ужас смерти. Не завидую космонавтам будущего, которые, вылетев за пределы Солнечной системы, будут годами видеть вокруг себя одну и ту же, будто застывшую, картину звёздного мира. Разве это можно сравнить с путешествием на поезде, когда глядишь, как заворожённый, на яркий многообразный земной мир, летящий за окном, слышишь мерный перестук колёс, и душа радуется жизни.
Моё первое осознанное путешествие на поезде случилось в далёком 1946-ом. Долгих полдня поезд тащился от Ленинграда до Нарвы, и всё это время я неотрывно смотрел в окно. Я видел сожжённые избы, развалины многоэтажных домов, вокзалов и дворцов. Мне было уже шесть лет, и я знал, что была война. Люди в переполненном вагоне говорили моей матери: «Какой странный ребёнок, он смотрит только в окно. Вам легко с таким в дороге». Помню, как все притихли, когда поезд медленно и осторожно пополз по недавно наведённому временному мосту через бурную Нарову. Вот и конец путешествия. Я вышел с матерью на платформу. Вокруг толпа суетящихся людей, многие проделали весь путь на крышах вагонов. Я стоял, озираясь, и не понимал, куда попал. Кругом, куда ни посмотришь, лежали груды битого кирпича, одна лишь церковь с огромной дырой в куполе возвышалась над мёртвым городом. В растерянности я громко спросил мать: «А где же Нарва?». Толпа вокруг на момент смолкла, и вдруг все дружно расхохотались. И какой-то высокий человек в шинели мощным голосом пробасил нараспев: «Устами младенца глаголет истина».
В школьные годы все летние каникулы я проводил у родителей матери в деревне под Лугой. Добирался до Луги двумя пригородными поездами с пересадкой в Ленинграде, точнее, с короткой перебежкой от Балтийского вокзала до Варшавского. И все долгие часы поездки — у вагонного окна. И голова не кружилась. Я выучил названия всех станций, всех речек. Меня неизменно смешил щит, перед каждым мостом со строгим предупреждением машинисту: «Закрой поддувало!». Это, как мне объяснили, для того, чтобы из паровозной топки не выскочили кусочки горящего угля и не попали бы на деревянные части моста. После замены паровозов на электровозы и тепловозы эти щиты исчезли.
2
Душа моя жаждала более продолжительных путешествий. Некоторые мои одноклассники уезжали на каникулах много дальше — на Урал, в Крым, на Кавказ. И хвастались, что ездили в поездах дальнего следования в каких-то необыкновенных, цельнометаллических, вагонах. Само словосочетание «поезд дальнего следования» звучало для меня загадочно и маняще. И путешествие в таком поезде казалось осуществимым лишь в отдалённом будущем взрослой вольной жизни.
Наконец (уже в 58-ом) мне выпало счастье попасть в поезд дальнего следования, правда, его вагоны были приспособлены для перевозки скота и солдат. Этот поезд вёз студентов-медиков Ленинграда на целинные земли Северного Казахстана. В вагоне было около сорока моих сокурсников. Одни ехали на целину, чтобы заработать, другие — по зову совести, третьи — под угрозой отчисления за несданные хвосты, четвёртые (такие, как я) — из любопытства. У каждого было своё место на нарах. Ехали больше недели, и всё это время вагон жил особой жизнью, которая быстро сама собой установилась. Ели, пили, пели и каждый вечер вели дискуссии, порой довольно острые. Тогда мне было только восемнадцать, и я ещё не изжил в себе комплекс подростковой зажатости. Окружающие юноши и девушки казались мне более развитыми, более умными, более знающими жизнь. В те времена я не вмешивался в споры и уж тем более не вызывал огонь на себя — я только слушал.
Один спор мне запомнился на всю жизнь. Уже вечерело, народ пел модные в те годы песни, я же стоял у открытого дверного проёма, перегороженного деревянным брусом, и смотрел на мир за вагоном. Стемнело, я отправился на свои нары и задремал. Меня разбудили громкие и нервные голоса. Оказалось мои спутники сгрудились в одном конце вагона и что-то возбуждённо обсуждают. Я подошёл к ним. Все взоры были обращены на симпатичного молодого человека, одетого в довольно элегантную полувоенную форму: чистенький, будто с иголочки, френчик защитного цвета и того же цвета брючки, заправленные в начищенные до блеска хромовые сапоги. Следует отметить, что большинство студентов были одеты во что попало. Чаще всего их одежда состояла из рубашки-ковбойки с закатанными рукавами, вылянивших тренировочных штанов да дешёвеньких кед на ногах. А этот выглядел как денди лондонский среди ирокезов. Присмотревшись, я узнал его. Этого парня мне показывала одна моя сокурсница после первой сессии. Его звали Алик Копанцев. Он отличился на экзамене по неорганической химии. Профессор (надо сказать, весьма строгий) пришёл в восторг от его ответа. Я всегда с большим интересом относился к людям, проявляющим повышенные умственные способности, но завести знакомство с Копанцевым не случилось, потому что он учился на другом потоке, и его расписание не совпадало с моим. И вот я вижу этого интеллектуала на расстоянии вытянутой руки и слышу его слова, произносимые тоном учителя:
— Надеюсь, вы не будете отрицать, что женщины уступают мужчинам в умственном развитии.
В толпе, состоящей по большей части из девушек, послышался ропот, но Копанцева это не смутило. Криво усмехнувшись, он пояснил:
— Да вы вспомните хотя бы разговор двух дам в «Мёртвых душах» Н. В. Гоголя. С каким увлечением они обсуждают там, что носят парижские модницы. А чего стоят их дурацкие «глазки и лапки»? Неудивительно, что этим кисейным барышням, этим невежественным дворяночкам было не под силу понять суть финансовых операций пройдохи П. И. Чичикова.
Копанцев сказал это, как отрезал, обвёл строгим взглядом напряжённые лица сокурсников и расслабился, привалившись к нарам.
И тут заговорила высокая спортивного вида девушка с короткой стрижкой:
— Да тех дамочек из Мёртвых душ просто не интересовали чичиковские махинации.
— А почему? — театрально задал вопрос Алик, и сам же ответил: — Да потому, что их не развили должным образом в юные годы. Да и в наши времена женщины не получают надлежащего воспитания.
— Весьма спорное утверждение, — оказала аккуратное сопротивление спортивная девушка. — По академической успеваемости и в школе, и в институте мы не уступаем парням. Скорее, наоборот.
— Не спорю, в мелочах вы нам не уступаете, но в крупных вещах, особенно в вопросах, связанных с идеологией и философией, нас даже смешно сравнивать. И подумать только: этим недоразвитым существам общество поручило воспитание наших детей! — наигранно гневно воскликнул Алик.
— И что же ты предлагаешь? — возмутилась моя одногруппница Томочка.
— При существующем порядке вещей, — провещал Копанцев, — каждый уважающий себя мужчина перед вступлением в брак должен, прежде всего, определить уровень умственного развития своей избранницы, сравнить его со своим и задуматься, стоит ли ему на ней жениться.
В вагоне повисла тишина. Потом все загалдели. Приняла вызов спортивная девушка:
— И для тебя неважно, любят люди друг друга или нет? Представь, они влюблены по уши, а уровни их интеллекта не совпадают, что же тогда им делать?
— Тогда, — заявил интеллектуально одарённый Алик, — жених должен запастись терпением и постараться приподнять умственное развитие невесты до терпимого уровня.
— И как он это сделает? — в голосе красивой спортивной девушки послышались нотки презрения.
— Они должны вместе проштудировать труды основоположников, — спокойно пояснил Алик.
— Каких таких основоположников?! — спортивная девушка аж побелела от негодования.
— Основоположников марксистско-ленинской философии, — ответил Алик.
— Может быть, ты ещё скажешь, что им обоим следует перед женитьбой вступить в Партию? — забыв о возможной провокации, выпалила спортивная девушка.
— Безусловно! — отрезал Алик, и высокомерная улыбка искривила его тонкие губы. В этот момент он явно мнил себя эффектным комиссаром первых лет советской власти. И это всего через пару лет после разоблачения Хрущёвым чудовищных преступлений Партии!
Всё стихло. Народ стал терять интерес к спору, и я вернулся на свои нары. Я был потрясён: «Вот тебе и интеллектуал, отличившийся на экзамене по неорганике! — Копанцев мгновенно упал в моих глазах. — Ведь мало того, что сам болван, так он и жену свою собирается оболванить».
Я запомнил этот коротенький эпизод в силу его парадоксальности. До того я считал, что над умным человеком государственная идеология не властна, а тут этот карикатурный субъект. Пожалуй, именно тогда я впервые задумался над тем, что такое интеллект, и как нелепо человек может им распорядиться. Под шум колёс я заснул, и во сне перед моими глазами плыла огромная нескончаемая страна.
Пересекли Урал в районе Свердловска, и наконец я попал в Сибирь. Миновали Тюмень, Омск, а поезд шёл всё дальше и дальше на восток. Куда? Следующей крупной станцией был Новосибирск. «Скоро увижу Новосибирск», — отстукивали колёса. Меня завораживало даже название этого города, где разворачивалось строительство гигантского научного центра. Не знал я тогда, что именно в нём мне придётся прожить большую часть своей жизни. Забавно, что примерно в то же время в Новосибирск ехала и моя будущая жена, только-только закончившая школу на Украине. И её влёк к себе строящийся Академгородок.
Но до Новосибирска мы не доехали, где-то посреди Барабинской степи поезд остановился. Мы выбежали из вагонов. Была чёрная звёздная ночь. Сильно пахло полынью. Когда рассвело, увидели безрадостный пейзаж: ровная, как стол, высушенная солнцем степь, покрытая скудной чахлой растительностью. Ни деревца, ни кустика. Лишь редкие холмики жёлтой земли возле сурковых нор. Часов в восемь подошли грузовики, мы сели в них и несколько часов ехали по бескрайней степи. Единственное разнообразие вносили соляные озёра. У одного такого был устроен привал на обед. Я подошёл к сверкающему берегу. Дно озера было укрыто толстым слоем белой как снег соли. В прозрачной голубоватой воде лежали клубки перкати-поля, облепленные прекрасными соляными кристаллами. «Зимняя сказка под водой», — мелькнуло в голове.
Обратно ехали уже в октябре. Сначала на грузовиках до Иртыша, потом на пароходе до Павлодара, и здесь случилось чудо — нас посадили на специальный пассажирский поезд из цельнометаллических вагонов. Так впервые я попал в настоящий поезд дальнего следования. Но он оказался далеко не скорым. Ехали до Ленинграда десять суток! Сокурсники мечтали поскорее добраться до дома, а я радовался тому, что продолжу знакомство со страной, в которой угораздило родиться. На этот раз мы пересекали Урал по южному пути. Всю дорогу от Челябинска до Златоуста я простоял в тамбуре. Был разгар золотой осени, ничего красивее до того я не видел. Два электровоза тянули наш поезд, и он лихо бежал по извилистой колее между живописными лесистыми холмами. На поворотах вагон сильно бросало из стороны в сторону, и это усиливало ощущение какого-то первобытного бесшабашного восторга.
Только во второй половине октября добрался я до города своего детства. Воздух уже очистился от запахов цветов и зелени. Холодный осенний ветер гонял по мостовым безжизненные листья каштанов и клёнов. Серое небо грозило нудным дождём. Но теперь — после целины — никакая погода не могла ввергнуть меня в уныние. Я весело шагал в расстёгнутом ватнике по малолюдным улицам утренней Нарвы, и тело моё казалось мне налитым здоровьем и силой; правда, иногда подозрительно покалывало в правом боку. Через пару недель я попал в больницу, мой аппендикс лопнул. Случись это на месяц раньше, я бы погиб.
3
«На третью операцию не пойду», — заявил я склонившейся надо мной женщине-хирургу. «Пойдёшь, как миленький, пойдёшь. Не рассуждать, мальчик. Ты ещё ничего не понимаешь в жизни. Если потребуется, я буду оперировать тебя и в третий и в четвёртый раз. А тебя даже не спрошу, — чёрные выпуклые глаза уже немолодой женщины внезапно остановились. Она вспомнила тех мальчишек — бесчисленных рядовых и лейтенантиков, которых кромсала все четыре года войны. — Готовьте больного к операции», — крикнула медсестре.
И третью операцию я пережил. Через пару дней температура стала спадать, и начался долгий период восстановления. Только через месяц измученного, еле живого, меня выписали из больницы. Немолодая еврейка с чёрными выпуклыми глазами вырвала меня из когтей смерти и вручила мне билет на поезд долгой жизни.
На следующий год я бросил медвуз и поступил на биофак Ленинградского университета. Пять безмятежных студенческих лет пронеслись как миг. Дружба, любовь, пирушки, ожесточённые споры, мечты о научной работе, об открытиях и, конечно же, о славе.
Действительность научной работы едва не остудила мой романтичный пыл. Какое удовольствие от работы? какие открытия, когда шеф каждый день требует нужного ему результата? А родственники и знакомые хохочут над моей мизерной зарплатой. Я лез из кожи, чтобы удовлетворить и шефа, и родственников, и с ужасом видел, что ожидаемый результат упорно ускользает от обнаружения. Рискуя вылететь из Института из-за отсутствия печатной продукции, плюнул на мнение шефа и знакомых и отправился в библиотеку.
Целый год читал литературу и искал достойную проблему. Ещё два года ушло на создание адекватных методов. Затем последовала полоса успехов, и через несколько лет мне удалось решить СВОЮ «достойную» проблему. Празднуя на черноморском пляже пятидесятилетие, с грустью отметил, что больше не вижу крупных проблем, способных по-настоящему меня увлечь. Пятнадцать последующих лет показали верность моих предчувствий.
В годы, отданные науке, я редко пользовался поездами — я летал. Экспедиции и командировки во все концы Союза — где только я ни побывал — но всё в спешке, в суете, не видя деталей пейзажа и людского быта.
Только выйдя на пенсию, я увидел и пейзажи, и людей, живущих обыкновенной жизнью. Я будто вернулся к себе, и меня снова потянуло к поездам дальнего следования. Кто бы знал, как мне нравится лежать на своей любимой верхней полке и дремать под ритмичный перестук колёс. Приятно, проснувшись ночью, обнаружить, что поезд стоит. В вагоне невероятно тихо. Слышу приглушённые голоса: «Где стоим?» — «Да в чистом поле у какого-то столба стоим. Похоже, встречного ждём. Снова опаздываем». Я спрыгиваю с полки, выхожу в тамбур, его дверь открыта. Кругом степь. Пахнет душистыми травами. Кричит какая-то ночная птица. Бросаю взгляд на небо — там по-прежнему без перемен: те же созвездия, тот же Млечный путь. Вдруг протяжный свисток, и поезд трогается. Я немного стою, вглядываясь в непроницаемую тьму, и возвращаюсь на свою полку.
Недавно по дороге на Юг подслушал любопытную беседу. Две пожилые дамы, занимавшие нижние полки, спорили о том, как надо жить. Одна считала, что жить следует скромно, довольствуясь крайне редкими посещениями ресторанов и ещё более редкими поездками за границу. Другая же дама, куда более активная, утверждала, что настоящая жизнь неотделима от радости чуть ли не ежедневных покупок новых модных вещей, посещений дорогих ресторанов и встреч со знаменитостями. И за границу, считала она, нужно выезжать не реже двух раз в году. К сожалению, активная дама не ограничилась одной лишь констатацией своей нормы жизни, но и посмела назвать образ жизни своей собеседницы «не жизнью, а проживанием».
— Какое событие в твоей жизни ты назвала бы самым замечательным? — спросила скромная дама. Её голос звучал ровно и чисто.
— Ужин этой весной в ресторане «Жюль Верн» на Эйфелевой башне, на высоте 125 метров над Парижем! — энергично с лёгкой хрипотцой ответила активная дама.
— Ну и что там тебе подавали?
— Шампанское и французские деликатесы.
— Ой, расскажи.
— Первого блюда там не было. У них так принято. Зато вторых было целых два, да таких, что ни в сказке сказать, ни пером описать.
— И что же тебе подали?
— Сначала бресскую пулярку. Про такую, боюсь, ты даже не слыхивала. Готовится она из особых белых курочек с голубыми лапками. Их выращивают на особых фермах в абсолютно натуральных условиях.
— А что ещё?
— А ещё особые очень крупные креветки с нежнейшим мясом. Их там называют королевскими лангустинами. Ну а на десерт подали земляничный сорбэ. Описывать это бессмысленно. Словами не передашь, — жизнелюбка блаженно вздохнула.
— Ну и сколько тебе стоило всё это великолепие?
— Точно не скажу. Не я платила. Но немало. Если не ошибаюсь, без вина – 220 долларов на рыло.
«Забавно, — подумал я, — на такие деньги я мог бы, играючи, прожить месяц, даже не отказывая себе в пиве». Впрочем, здесь речь шла не о пищевой ценности пулярок и лангустинов. Речь шла о статусе людей, способных позволить себе такие расходы. Рассказывая о своём ужине в заоблачном ресторане, активная дама неосознанно выражала простую и ясную мысль: «Восторгайтесь мною, подражайте мне, ибо я успешна. Моя жизнь состоялась».
И тут заговорила другая дама:
— А мне кажется, нет ничего приятнее лёгкого перекуса на берегу моего родного озера. Ты только представь такую картину. Я сижу на потемневшей от времени скамейке — простой сосновой доске, прибитой к двум берёзовым чурбанам. Позднее утро. Сверкает широкое зеркало неподвижной воды. На том берегу озера, на фоне тёмного леса белеет старая помещичья усадьба, превращённая в советские времена в дом отдыха. Я вынимаю из сумки термос с горячим кофе и простенький бутерброд. Не торопясь, потягиваю кофе, отгоняю веткой навязчивого комара, и мысли мои улетают в годы моей юности. Как долго я мечтала переплыть это озеро! И наконец, смогла. Помню, как, тяжело дыша, поднялась по узкой белокаменной лесенке на заветный берег и обомлела, увидев в каких-нибудь тридцати метрах настоящий дворец с куполом и колоннами, а перед дворцом на высоком пьедестале мраморное изваяние Артемиды. А справа, на пригорке, на самом краю густого елового леса — чудесная беседка с белоснежными колоннами. Мне показалось тогда, что, переплыв озеро, я заглянула в сказочный мир вечного счастья.
И я, слушая рассказ скромной дамы, будто увидел и озеро, и таинственную усадьбу, и испытал острое желание побывать в том тихом уголке, затерянном в русских лесах. У каждой из этих дам была своя правда. Одной хотелось постоянно быть на виду в сиянии огней публичной жизни, — другая предпочитала оставаться в тени. Кто из них успешнее? Та ли, кто постоянно гонится за новыми впечатлениями, и наполняет свой внутренний мир скопищем мимолётных разрозненных образов, или та, чей внутренний мир уютен и спокоен, а образы, хранимые памятью, уложены в гармоничную систему? Я не знаю ответа.
А в дороге с Юга я подслушал разговор двух мужчин предпенсионного возраста, видимо, давно работающих в одном учреждении. Они обсуждали судьбы своих знакомых. Особенно жарко говорили они об одном сослуживце, от которого поначалу все ожидали чего-то необыкновенного и выдающегося.
— Ты понимаешь, — говорил один, — у Сашки, казалось, было всё, что могла дать человеку природа. И стать, и здоровье, и ум, и даже талант… и всё-таки чего-то ему не хватило.
— А то не догадываешься? — сказал второй. — Удачи, элементарного везения ему не хватило. А вспомни-ка Василия. Где ему до талантов Сашки! А погляди, где он теперь! — Всем нашим отделом рулит, и всех нас за все места мёртвой хваткой держит.
— И чем же он взял? — спросил первый.
— Его мать, — кстати, умнейшая женщина — говорят, свой особый ген удачи ему передала. А у Сашки, видно, такого гена не нашлось.
Повисла долгая пауза.
— Да нет же, о каком-таком гене удачи ты речь ведёшь? — снова заговорил первый. — Удача — это просто случайное стечение благоприятных обстоятельств. Может быть, Василий на какой-нибудь пьянке подружился с влиятельной персоной, которая и помогла ему перескочить через десяток ступенек.
— Ой, не скажи. Не верю я в случайности. Более того, я уверен, что в природе орудует некая сила, которая видит всех нас насквозь, и помогает лишь тем, у кого есть особый ген удачи. А нам с тобой, не обладающим этим геном, разумно быть поближе к людям, которым постоянно везёт.
— Что? Думаешь, их ауры и тебя зацепят? — усмехнулся первый.
— Думать не думаю, но верю, — серьёзно ответил второй.
Они замолчали и скоро задремали, растянувшись на своих нижних полках. Я вышел из купе, встал у окна и не менее часа глядел на летящие назад леса, поля и тёмные избы бескрайней России… И мне было хорошо, до боли хорошо.