Без дна Часть 1 Ожившая фреска

Всем! Всем! Всем! Тем, кто меня читает. Целенаправленно или по чистой случайности.
Автор сим извещает, что им опубликованы бумажные версии двух новых книг. Их можно приобрести на:

"Без дна" (Авантюрный роман на фоне взбаламученного социума)
http://knigi-market.ru/2355/

"Трудное бабье счастье" (Роман о судьбе)
http://knigi-market.ru/2899/
Милости просим.
 


Без дна. Часть 1. Ожившая фреска

Авантюрный  роман на фоне взбаламученного социума

                «Не по сути дело, а по делу суть»
                (Такова народная мудрость)
               
Часть первая. ОЖИВШАЯ ФРЕСКА
               
                Авоська веревку вьет, небоська петлю закидывает"
                (Русская пословица)
Глава первая

1.
«Дружище  мой дорогой! Ну, не нам ли,  двум хрычам старым, поиспытавшим и каких только премудростей  не вкусившим  вплоть до  мудреного постулата демократического централизма, не согласиться с тем,  что у каждой нации, ровно также как и у каждого смертного, есть то, ради чего он, она, оно и проявились на этом свете. Ди-вер-си-фи-кация. Кто-то, скажем, сапоги тачает, кто-то в этих сапогах по земле ходит. Об этом еще и генералиссимус Суворов, царствие ему небесное, как-то образно сказал. Сейчас не воспроизведу, башка не та. А раз так,  вот и давай теперь за Суворова. Земля ему пухом».  «Послушай. А тебе не довольно?». «Э, нет, я знаю. Когда «довольно», мне всегда бибикают. Сверху. Да, сигнальчик такой подают. А тебе разве нет?»
Парочка пожилых… Да, с них, пожалуй, и начнем.  Почти старики. Один пришел к другому в гости. На самом стыке тысячелетий: канун две тысячи первого года, точнее двадцать девятое декабря пока еще двухтысячного. Чем не повод встретиться, пожевать -  наполовину  вставными протезами, наполовину  еще сохранившимися собственными  зубами,  - чего-нибудь вкусненького, выпить стопочку,  другую веселящего напитка, и, таким вот традиционным способом,  расслабившись,  поговорить «за жизнь»? Одного поколения люди, из одного общего котла один общепитовский бульонец хлебали, а все равно разные. Так часто бывает у друзей. Один – хозяин – склонен к меланхолии, другой - гость- скорее, холерик. Из одного  искры летят, другой – холодный душ.  Того, из кого летят искры и кто с таким нестарческим апломбом рассуждает о том, кто и ради чего явился на этот свет,  кличут Виктором Валентиновичем Мовчан, сорок пятого года рожденья.  Холодный душ, предупреждающий, что во всем должно соблюдать меру,  олицетворяется   Игорем Олеговичем Танеевым. Он на пару лет своего пламенного собеседника  постарше. Внешне они также разнятся.  Виктор Валентинович почти вылитая копия известного в свое время писателя, публициста и общественного деятеля  Владимира Галактионовича Короленко. «Копия», прежде всего, благодаря своей пышной, вьющейся шевелюре, мохнатым бровям и  богатой растительностью  бороде, и то и другое, и третье  уже очень заметно побеленное сединой. Игорь же Олегович , если использовать тот же весьма удобный инструмент сравнительного описания внешности, очень напоминает другого, куда более прославившегося  писателя Ивана Бунина, каким он предстает на фотографиях в его уже преклонном возрасте, то есть без его «молодой» бородки, - гладко выбритым, с редкими, тщательно зачесанными на правый пробор, также тронутыми сединой волосами.
Они не только – на данный момент -  «собутыльники», не только друзья-товарищи, к тому же еще и родственники: Виктор Валентинович приходится Игорю Олеговичу шурином. Точнее, приходился, потому что Игорь Олегович и сестра Виктора Валентиновича Тоня  в разводе уже почти три десятка лет.
Познакомило же эту парочку то, что оба были когда-то  «политкаторжанами».  Оба  получили в отместку за инкриминируемое им «враждебное отношение к существующей советской власти» соответствующие «политические»  статьи 70 ч.I  и 72 УК РСФСР. Статьи одни, отбывали наказание в одном исправительно-трудовом лагере, но «нарушали» в разных географических точках страны (один здесь, в Краснохолмске, другой в тогда еще Ленинграде),  и совершенно не подозревая  о существовании  друг друга. Разными были и переносимые ими уже на завершающем этапе их жизни  хвори: Игорь Олегович вот уже седьмой год, как «мирно сосуществовал» с сахарным диабетом, а Виктор Валентинович перемогал, как мог, язву желудка. У того и другого были, таким образом, свои пищевые и питьевые табу. Игорь Олегович, однако, мог позволить себе рюмку-другую настоящего коньяка, а Виктор Валентинович обходил запреты с помощью специальной настойки на целебных травах, которой его периодически снабжала его живущая в деревне, и еще помнящая «древние» рецепты  родственница.
Только что пошел  одиннадцатый, и  Виктор Валентинович начал собираться в дорогу. Он жил в спальном районе, то есть на окраине, в городском подбрюшье, Игорь же Олегович – в самом сердце города, напротив епархиального храма Богоявления. 
«Я тебя немножко провожу», - предложил Игорь Олегович. Знал, что погода сейчас идеальная для прогулок: легкий морозец, редкий снежок. Да и содержимое трех выпитых им рюмок гнало его из тесной душноватой квартирки. «Где ты Новый Год-то собираешься встречать? – поинтересовался Виктор Валентинович, когда они уже вышли со двора на улицу и направились в сторону ближайшей автобусной остановки. – Опять один? Приходил бы к нам. Все веселей».
У Виктора Валентиновича обширное («обширное» по современным, разумеется,  понятиям) семейство: сын и две дочери, у которых уже давно были свои сыновья и дочери, все удивительно похожие на Виктора Валентиновича громкими звонкими голосами, шумным темпераментом, все неуемные спорщики и любители поесть, попить и попеть. С ними было бы действительно весело, но лишь в самом начале, а потом пришло бы ощущение усталости и желание поскорее уединиться.  Игорь Олегович через это уже проходил, и повторяться не хотелось.
«Тонька-то, я знаю, тебя не забывает. Надеюсь, все – таки тебя и на этот раз навестит?». «Тонька» это его сестра, бывшая жена  Игоря Олеговича. Но хоть и «бывшая», но время от времени, по определенным датам,  заглядывающая к Игорю Олеговичу «на огонек». «Да, - с удовольствием подтвердил Игорь Олегович, - мы договорились. На первое». «Все-таки что меня сейчас больше всего волнует, -  до автобусной остановки  уже едва ли не рукой подать, когда Виктором Валентиновичем  опять овладевает  желание поговорить на какую-нибудь «высокую» тему, - это проблема почти неизбежного, лоб в лоб,  столкновения двух, а то и трех цивилизаций сразу. А предпосылок к такому столкновению воз и маленькая тележка. Вот и будем нам всем полный…  Послушай, старче… Погодка-то  какая! Чуешь? Не хочется опять в четырех стенах. Проводи меня до следующей остановки, а по дороге  про неизбежный Армагеддон  и поговорим».
Приятели одолели примерно треть пути,  когда все же решились расстаться. Виктор Валентинович «оседлал» кстати  подкативший автобус, а Игорь Олегович поддался желанию вернуться к себе наиболее примитивным способом, то есть пешечком.  «Будущий вселенский Армагеддон это, конечно, интересно, волнительно, но как быть с ощущением, что какой-то маленький, игрушечный  Армагеддон с тобой лично УЖЕ случился. А сказывается он в том, что данную тебе  ради чего-то жизнь  ты, мягко скажем, проворонил, потратил на пустяки. Не на пустые забавы, нет! –  на бесплодные химеры, на нереальные, не выдерживающие первого же столкновения с грубой действительностью проекты. Вот как с этим-то быть?», - вот что сейчас занимало потревоженный  отчасти экспансивным другом, отчасти несколькими рюмками четырехзвездочного армянского коньяка ум неспешно, нога за ногу, бредущего Игоря Олеговича.
Разными у только что расставшихся приятелей были не только нажитые ими  физические недуги, но и степень их «враждебности к существующему строю», равно как и полученное ими за эту «враждебность» наказание. Витя Мовчан до поры, до времени был более чем лояльным по отношению к «существующему строю», даже его адептом, свято верил в цели и идеалы «строителя коммунизма», был активным комсомольцем. Вплоть до момента, когда  одна из его сокурсниц,  а он тогда был студентом исторического факультета краснохолмского пединститута, не поделилась с ним, что забеременела от «главного комсомольца» на факультете и не представляет, как ей быть дальше, потому что «Он ведь теперь даже на меня не посмотрит». Витю Мовчан, как человека пылко  ратующего за «справедливость» везде и во всем,  такое поведение возмутило, «покатил бочку» на главного комсомольца и вот… Как-то ранним утром  в комнатку в институтском общежитии нагрянула команда «карателей из органов». Улов оказался не ахти, можно сказать, стандартный для хотя бы мало-мальски задумывающегося студента исторического факультета:  пожелтевшие вырезки из старых газет времен разоблачения «предательских шаек» Бухарина, Каменева и Зиновьева, номер «Нового мира» с «Одним днем из жизни Ивана Денисовича», распечатанная  на пишмашинке книга «Крутой маршрут»  и, что самое страшное, фотокопия книги югославского коммуниста-ревизиониста Милована Джиласа «Новый класс». Но этого оказалось достаточным, чтобы приговорить Витю Мовчан к двум с половиной годам строгого режима с отбыванием срока в исправительно-трудовом лагере». Иное дело – Игорь Танеев. Он шел по пути «враждебной организованной деятельности в целях подрыва Советской власти» (цитата из приговора) довольно долго, не один год,  и не в одиночку, а в компании с единомышленниками,  с какими-то планами по преображению страны и с полным осознанием, чем ему это грозит. Ко всему прочему в  арсенале  «антисоветской группы» был ржавый, уже отказывающийся по причине старости стрелять револьвер системы «наган» времен, пожалуй, гражданской войны. Понятно, что и вынесенный конкретно Игорю Танееву приговор в Ленинградском областном суде оказался весьма суровым: шесть лет строгого режима. Ко времени, когда Игоря Танеева доставят в Дубравлаг, Витя Мовчан будет  уже «бывалым» заключенным, до отбытия положенного ему срока оставалось около  полугода.  Он трудился на  пилораме. К подручные к нему и направили новичка Игоря Танеева. Так между ними и завязалась до сих пор не развязывающаяся дружба.   
Скоро одиннадцать, время для «жаворонка», каким  является Игорь Олегович, довольно позднее, и он  решает  чуточку подсократить себе дорогу: сворачивает  с улицы и идет дворами. Чуть-чуть не дошел до  ограды, огибающей прихрамный скверик  - только обогни скверик и   окажешься  лицом к лицу со своим домом, - когда заметил, что из-за ствола одного из окружающих его сейчас со всех сторон деревьев,  высовывается чья-то голова. Да не просто голова, но и рожки как будто из нее какие-то ветвятся.  Вот хоть далеко уже и не ребенок Игорь Олегович, - да он и ребенком-то никогда ни в какую чертовщину не верил, - а тут вдруг как-то сразу оторопь его взяла. Да,  жутковато стало. «А что если?.. Да нет! Ерунда какая!  Это все наше недавнее… переливание из пустого в порожнее.  Да еще  три стопки коньяку. Все в ту же корзину. Поэтому  мне сейчас и мерещится».
Игорь Олегович не спускает глаз с жутковатой головы, и в этот же момент  из-за его спины раздается  ломающийся, как у подростка голос: «Дяденька, это случайно не вы обронили?». Игорь Олегович  живо оборачивается: метрах в пяти от него какой-то паренек… Нет, на черта ни капельки не похож.  Пацан как пацан. Не страшный. Протягивает Игорю Олеговичу какой-то сверток. Игорь Олегович такому обороту даже обрадовался. Чего бы этот паренек с его свертком ему сейчас не сулил, - все лучше черта. «Нет-нет! С чего ты взял? Это не мое!». «А вы посмотрите. Может, все-таки ваше?»  – настырный паренек приближается к  Игорю Олеговичу, протягивая  все тот же злополучный сверток. «Да нет же! Я уже сказал. При мне не было никакого свертка».
Только успел отречься от свертка, - а из-за деревьев начинают выползать, как тараканы из щелей… Нет, не черти, - обыкновенная гопота – мелюзга. Действуют по всем правилам боевой операции: окружают, берут  Игоря Олеговича в плотное кольцо. Среди них и тот, кто напугал Игоря Олеговича своим чертовским подобием.   В вязаной шапочке с парой длинных отростков. Что-то типа шутовского колпака, только без бубенчиков. Вот вам и рога! Догадался Игорь Олегович,  во что он попал: нет, не в прошлую Россию, - с ее причудливыми типами, забубенными, скажем, головушками, подвыпившими мастеровыми или купчиками, а в Россию нынешнюю, с ее беспризорной, без бога и без царя в голове, бестолковой, промышляющей, кто во что горазд,  недорослью.   
«Что вам от  меня надо?». «Часы, дедушка, сымай», - тот, с кого началось приставанье со свертком. По-видимому, то был их вожак. «Они у меня старенькие. «Ракета»». «Неважно. Сойдет и «Ракета». И кошелек». В кошельке у Игоря Олеговича, что и в кармане, то есть вошь на аркане, поэтому даже спорить с вымогателями не стал. «А больше-то вам и поживиться у меня нечем, - даже как будто пожалел лихих малолеток- разбойничков. – Что? Видимо, совсем плохо приходится, если на такую гадость решились?». «Да пошел ты», - как-то совсем без огонька отбрехнулся вожак. «А можно?» - Игорь Олегович, насколько это возможно, пытается сохранять хладнокровие. Разбойнички - малолетки молча расступились,  а обездоленный  Игорь Олегович возобновил свое передвиженье в сторону дома. Такова цена ночной прогулки с другом. В следующий раз, может, будет умней. А, впрочем, едва ли:  умней он уже никогда не станет, таким же  дурнем и умрет.      

2.
Краснохолмский губернатор Николай Юрьевич Поваров покидал один из многочисленных подъездов Белого дома крайне раздосадованным. Он очень долго и тщательно готовился к этой встрече. Помощники, секретари, замы, консультанты , эксперты подготовили ему подробную записку, суть которой сводилась к призыву «Люди добрые! Последнее доживаем! Караул! Спасите!». И  всё – упс! Коту под хвост. «Нет на вас лишних денег. Кризис.  Казна пуста. Изыскивайте сами. Вы же сами человек далеко не бедный, - поскребите по сусекам. А мы, к сожаленью…».  И прочее  и прочее. Все в том же роде. 
«Это все от того, что я не их масти, - подумал, усаживаясь в дожидающийся его у подъезда «бьюик». – Выбирался б я, допустим, от «Россия, вперед», смотришь, и разговаривали бы тогда совсем по-другому. А так, - в их даже интересах, чтобы краснохолмская область пошла ко дну. Наука другим». Такого рода пасынком в глазах федеральной власти Николай Юрьевич ощущал себя уже и при недавнем прежнем правителе Ельцине, а с недавним воцарением этого белобрысого питерского выскочки с пронизывающим холодным взглядом, глянет на тебя – аж мурашки по коже, -  ничего не изменилось. Наоборот, Николай Юрьевич, кажется, стал им казаться еще  большим изгоем. Да, он избирался на пост губернатора  - не в силу  каких-то убеждений (не было у Николая Юрьевича никогда каких-то особых убеждений, хотя и состоял прежде  в КПСС и даже исполнял обязанности  партийного функционера среднего звена), а,  так уж обстоятельства сложились, -  от неугодной, хотя и терпимой  властью  ЛДПР.
«Теперь в гостиницу, Вася. Оттуда сразу на вокзал»,- распорядился Николай Юрьевич, уже оказавшись в машине.  Ему необходимо быть в Краснохолмске уже ранним утром, - на  десять ноль-ноль   намечена последняя в двухтысячном году сессия областного руководства, на которой ему предстоит выступить с предновогодней речью. Жена, в силу состояния ее здоровья, не переносила длительные автомобильные поездки, поэтому возвращаться должны были скорым «Москва-Челябинск». Отправление – двадцать два двенадцать, а с Марией Павловной обычная женская история:  еще не успела собраться. «Не волнуйся, у нас еще достаточно времени… - успокаивает жена. - Володя, еще не забудь вот это.-  Володя это один из двух охранников, которые сопровождают Николая Юрьевича во всех его поездках.- Я купила Танечке тамагочи… Знаешь, что такое тамагочи?». «Нет… Ты сама-то одевайся». «Это такая японская игрушка. Робот. В виде медвежонка. Удивительно забавная. Танечке наверняка понравится». Танечка это их полуторагодовалая  внучка.
Мария Павловна коренная москвичка, Николай Юрьевич высмотрел ее еще  студентом московского института железнодорожного транспорта. Но хотя и москвичка,  ее как будто перенесло на машине времени из какой-нибудь «тургеневской» усадьбы прямо в конец железобетонного двадцатого столетия. К тому же, как оказалось, Коля Поваров был еще и первым мужчиной в ее жизни. А ведь ко времени их первой брачной ночи ей стукнуло уже солидных двадцать четыре! Как после этого плохо относиться к жене? Это же в наше время настоящий уникум!  Уже по дороге на Ярославский вокзал услышал от жены: «Знаешь… Я этим утром разговаривала   с Бенедиктом Бенедиктовичем, он позвонил…». «Да… И что?». «Поинтересовался, как у нас дела. Я ответила,  что все в порядке. Очень жалеет, что слишком поздно узнал, что ты в Москве. Попросил передать, чтобы ты с ним  при удобном случае как-то связался». «Свяжусь».
Этот Бенедикт Бенедиктович… Где-то с полгода назад Николай Юрьевич  встретился с этим человеком во время одной из такого же рода блиц-поездок в Москву. Встретился по инициативе именно Марии Павловны (она, так уж получилось, познакомилась с ним раньше), и он предложил краснохолмскому губернатору проект, прямо скажем, весьма неординарный, вызвавший у него поначалу серьезные сомненья. Сомненья оставались, но Рубикон уже перейден, дело движется к завершению. Отступать уже поздно. 
«Ты не сердишься на меня?» – осторожно поинтересовалась Мария Павловна. «В смысле?». «Что я ему так сказала. Насчет порядка. Ты же, действительно, помнится, мне говорил, что дом к февралю будет полностью готов». «Да нет, все нормально. Я знаю, там сейчас идут последние отделочные работы. Однако мой тебе совет. Как бы ты к этому Бенедикту  не относилась, но… Ты человек не деловой, держись подальше от него.  Если у него какие-то вопросы, - пускай в следующий раз дождется меня,  обратится  прямо ко мне».
Николаю Юрьевичу  в принципе не нравилось, когда что-то делалось за его спиной, а потом ему приходилось отдуваться за последствия.  А этот Бенедикт Бенедиктович… Да еще и с какой-то зловещей фамилией «Вельзевулский»… Личность скользкая, так пока и недовыясненная. Николай Юрьевич уже и свою службу безопасности поставил на уши, чтобы те – кровь из носу – раздобыли  об этом Вельзевулском подробную информацию: порядочно времени прошло с  их первой встречи, но воз почти и ныне там. Осторожный человек. Почти никаких следов после себя не оставляет. Речь же сейчас шла о доме на территории пришедшей в полный упадок и запустенье усадьбы, принадлежавшей в эпоху "Царя Гороха" очень известной в Краснохолмске дворянской фамилии Танеевы. Поэтому и дом этот до сих пор пользовался  в народе широкой известностью под именем «Танеева дача». Именно вокруг этой дачи и затевался весь этот, слегка смущающий Николая Юрьевича своей экстравагантностью  и пока неясными перпективами и для его, Николая Юрьевича, личной карьеры, и для всей Краснохолмщины,  хозяином которой он сейчас считался,  шурум-бурум. 
Как ни старался водитель, еще чуть-чуть, каких-то, может, минуты три и скорый  ушел бы без них. Но слава Богу, - успели. Итак, одиннадцатый час. Около восьми утра будут в Краснохолмске. Только тронулся поезд -  уставший за день Николай Юрьевич стал готовиться ко сну. «Ложись, ложись, - разрешила Мария Павловна. – Я еще немного почитаю». Мария  Павловна большая любительница почитать, особенно «на сон грядущий», чего не скажешь про  Николая  Юрьевича. Зато у него была крепкая нервная система, он обычно засыпал почти мгновенно, стоило только положить голову на подушку. Не стало исключением и сегодняшнее засыпание.
Предки Николая Юрьевича Поварова представляли когда-то могущественный клан, им принадлежало  почти сорок процентов мукомольной индустрии в Вятской губернии. После случившегося  в 1917 году государственного переворота большинство Поваровых быстренько смекнуло, что к чему, переметнулись заграницу. Прямой же предок Николая Юрьевича  по каким-то своим соображениям остался в новом государственном образовании, но, спокойствия ради, переехал из Вятки в Краснохолмск, где Поваровых совсем не знали, и продолжил существование в роли скромного совслужащего. Настолько скромного, что сумел пережить все разразившиеся во времена распоясавшегося ГПУ кровавые чистки.  Отец же Николая Юрьевича был очень популярным в Краснохолмске стоматологом - протезистом. Чтобы стать его клиентом, желающие  занимали очередь перед дверями клиники за пять-шесть часов до открытия. А еще, пользуясь своими знакомствами в среде власть имущих, он приобрел себе патент и стал, на совершенно легальных основаниях,  заниматься весьма доходной по советским, разумеется, понятиям, частной практикой. Детство же и юность Коли Поварова были вполне безоблачными. Судя по  скромным советским меркам, он не знал недостатка ни в чем. И якшался он, как правило, только с отпрысками тех, чьи родители были причастны к управлению городом и областью. Он ничем от них не отставал, по уму, сообразительности многих превосходил, и все равно  его никогда не оставляло ощущенье, что на него, в их компании, смотрели как на сына лакея, кому дозволено появляться в гостиной  господ. Он не завидовал своим сверстникам, чьи родители были высокопоставленными советскими чиновниками, он их тихо, незаметно для них ненавидел и мечтал о времени, когда все изменится. Когда последний станет первым. Отец хотел, чтобы сын унаследовал его профессию, но Николаю омерзительно было даже думать, чтобы ему тоже придется заниматься чьими-то чужими пломбами и кариесами. Он поступил вначале на заочное отделенье МИИТ, через пару лет перебрался на дневное. Учился неплохо, но главным для него стала общественная работа, вначале на уровне факультета, под конец - института в целом. Став дипломированным инженером со специализацией «Управление техническим составом железнодорожного пути», получил направление в родной Краснохолмск на должность главного инженера Краснохолмск-товарная, но долго  на этом скучном месте его не мариновали. Молодой энергичный коммунист  получил приглашение на работу инструктором в районный комитет партии, через пару лет перебрался в хозяйственный отдел горкома, занимался разными проблемами, но перестройка застала его в тот момент, когда ему было поручено  навести  порядок в завшивевшей сфере погребально-ритуальных услуг. Он как лесной,  почуявший добычу клещ вцепился в эту должность. Через пять-шесть лет, когда уже и горком в том виде, как прежде, перестал существовать, своевременно расставшийся со ставшим уже ненужным партбилетом, Николай Юрьевич стал полновластным хозяином всех погостов и всех агентств ритуальных услуг в Краснохолмске и Краснохолмской области. Он почти добился всего, чего хотел: сын лакея, прислуживающего господам, сам стал господином, дарящим право своим бывшим хозяевам найти вечный покой ровно в том месте, где б или им самим или их потомкам хотелось упокоиться больше всего. Поток денег, о которых и в самом волшебном сне, наверное, не снилось стоматологу Поварову, хлынул в карманы президента компании  ОАО «В Вечность с комфортом». Но  амбиции Николая  Юрьевича, конечно же, простирались, куда дальше и глубже. Деньги это, разумеется,  хорошо. Кто спорит? Но деньги вкупе с властью, - это намного лучше. Вот поэтому, исходя из этих прагматичных соображений,  тому уже два с половиной года назад он и включился в очередную предвыборную  гонку на пост Краснохолмского губернатора. И выиграл  ее! Пусть даже и с ничтожным преимуществом (ноль десятых процента), отчего в городе было много пересудов, исков, пересчетов - словом, победа висела на волоске, - и все-таки он оказался победителем. А теперь он работал, мечтая перебраться уже в Белый дом, в котором ему сегодня дали откровенного пенделя  под зад. Да, не любят его в Белом доме, ничуть не скрывают этого. Однако смеется тот, кто смеется последним, не так ли?

3.
Ровно в четыре часа тридцать первого декабря…

NB. Впрочем, нет! Стоп. Вначале скромные  авторские «пять копеек». Мы живем в алгоритме все усиливающегося ускорения,  это никакое не открытие Америк - общее место. Нам все чаще не хватает элементарной выдержки, не говоря уже о долготерпении. Это касается всех сфер жизни, в том числе и той, где речь идет о чтении книг. Едва открыл книгу, -  хочется   поскорее добраться до финальной страницы. Поэтому раздражает, утомляет все, что не имеет прямого отношения к «экшн»: пейзаж, фон, интонация, настроение, атмосфера.  «Долой это все!». Специально для такого рода читателя рекомендация от автора: «Можете спокойно, не испытывая ни малейших мук совести, перепрыгнуть через нижеследующий текст. Возобновляйте чтение  с раздела 4». На вашем восприятии интриги  повествования это ни капельки не скажется.   

Итак, ровно в четыре часа тридцать первого декабря двухтысячного  года  от рождества Христова ожила  звонница главного в Краснохолмске Богоявленского храма,  перекличкой колоколов благовестила о начале заутрени.  И это как будто послужило сигналом: вскоре после этого  Краснохолмск и стал привычно постепенно расставаться с утренними сновидениями. Последние четыре часа над городом витийствовала снежная буря. Правда, сейчас  она уже улеглась, но видимые следы ее деятельности  остались: побелевшие крыши, тротуары, еще более отягощенные пухлыми наростами, пригнувшиеся к земле  ветви деревьев. И вообще весь город выглядит, как будто его накрыло белым саваном.  Если посмотреть откуда-нибудь сверху ( с той же звонницы, например), на этом саване, там, где есть по соседству электричество,  особенно заметны черные копошащиеся точки: прежде всего, это выходящие из подворотен, вооруженные деревянными лопатами и железными скребками дворники. Работы им непочатый край. Право же, им сейчас не позавидуешь. Вслед за дворниками, с получасовым интервалом, задвигались точки пожирнее: членистоногие каракатицеподобные снегоуборочные машины. В основном, суетятся, правда, там, где, по традиции, кучкуется основная масса сановных административных зданий, то есть по центру, а на всякого рода плебейские кварталы  их уже катастрофически не хватает. Прошло еще  с полчаса,  и побежали-побежали, как потревоженные таракашки, кое-как преодолевая, объезжая  еще не убранные снежные заносы, сугробы,  юркие легковушки, а вслед за ними машины и похлеще, погрузнее, те, например, что развозят по булочным только что спеченный на хлебокомбинате имени знатного смутьяна Степана Разина разнообразный, пахнущий особенно аппетитно по утрам  хлебный товар.  Еще чуть-чуть и на пребывающей  в зимнем отпуске, вросшей  в лед с припорошенными рыбачьими лунками приволжской пристани вспыхнули  многоцветные, развешанные как бусы на женской шее  новогодние гирлянды. Обычно не очень заметные, сейчас, на общем темном фоне,  они выглядят необыкновенно, почти ослепляюще яркими. Отбрасываемый им свет настолько эффектен, что взбодрился и пребывающий до сей поры в кромешной тьме противоположный речной берег: стали заметными ближе всех вынесенные  к речному урезу дачные избушки на курьих ножках. А потом настал черед приступить к активной жизни и «спальным» кварталам города. Тем, где, преимущественно, селится самый энергичный, впередсмотрящий, добивающийся исполнения своих желаний и потребностей работящий люд, - будь это служащие, или пролетарии. И только вслед за ними, в самую последнюю очередь, открывает, протирает  глаза так называемый «Старый город». Тот, где помимо, уже упомянутых чиновных административных зданий, толпятся еще и старой «дореволюционной» постройки трех-, четырехэтажные, еще держащиеся на древнем цементном чудо-замесе, упрямо не поддающиеся распаду, тлению  дома. В них, ютясь в коммуналках, в основном, доживает свой век неприхотливая, робкая, застенчивая (словом, такая, как и везде) краснохолмская интеллигенция. Или  уже отчаявшиеся добиться чего-то более их достойного, махнувшие на все рукой, уже дышащие на ладан дряблые старички-пенсионеры. А вот горделиво возвышающаяся на центральной Советской площади главная городская новогодняя ёлка так всю  ночь ни на секунду и не угасала.  Не только горит, но еще и многозначительно подмигивает просыпающимся краснохолмчанам  своими бесчисленными огоньками. А венчает эту ёлку  уже не пятиконечная, как бывало в недавнюю советскую  пору,  звезда, а  гордо, невозмутимо  взирающий  одновременно на Запад и Восток двуглавый орел.
А теперь самая пора, более удачного момента для этого и не придумаешь, произнести  что-то вроде оды в честь этого  города. 
Отнюдь не самый он большой из тех, что населяют, испещряют карту России. Таких, пожалуй, десятки. Нет, далеко не столица и на роль столицы никогда, за несколько веков своего существования, этот город не претендовал. Город - не герой. Не от того, что жИла тонка, а потому что вражеские полчища в последнюю войну до него не добрались, их наступление на этом фронте еще за сотню километров захлебнулось, вот и лишился город повода проявить свой героический характер. Зато помнит - пусть смутной исторической, запечатленной в летописи памятью, - о других полчищах, о другой войне. О том, как подступили прямо к крепостным стенам краснохолмского Кремля несметные полчища жадных в ту пору до добычи татар. Окружили со всех сторон. Дань, видите ли, им на блюдечке с голубой каёмочкой подавай. Что правду-то скрывать? Дело прошлое. Страшно многим горожанам стало, особенно тем, кому было, что терять, и уже собрались, было, отворить ворота, да простой народ, которому терять почти нечего,  вдруг восстал. Спохватились: «Братцы, да что ж мы делаем?». И началась рубка. Многие тогда краснохолмчане полегли, а тем, кому удалось выжить, - испытали сладкий вкус победы. Отступили тогда татары, видимо, посовещавшись, рассудили: «С этими шайтанами упертыми, видать, плова не сваришь». И, благоразумно обогнув неуступчивый Краснохолмск, пошли на северо-запад, к более прогибающейся, или, как сказали бы сейчас, «договороспособной»    матушке - Москве.  Правда, это всего лишь история, а что сейчас? Опять же далеко не самый населенный российский город, полмиллиончика населения наберется, пожалуй. То, что прежде, еще до той революции, называлось «губернский город». Финансы не ахти. Даже близко нельзя сопоставить с той же  Москвой. И  музеями, скажем, как в Питере,  похвалиться не может. Но не музеями же  и не финансами славен любой российский провинциальный город, а в первую, главную очередь,  – теми, кто его населяет. То есть, выходит, людьми. Та же история. Кто, главным образом, творил Россию? Причем, и темную и светлую ее половинку. Откуда пришло спасение в великую российскую смуту, когда уже все висело на тонюсеньком волоске? От тех, кто из Нижнего.  А где   уготовано было Провидением появиться на свет главному российскому смутьяну (не чета Степану Разину. Этот пострашнее будет), тому, кто заварил всю последующую кровавую кашу? Правильно, на берегу той же Волги, в городе Симбирске. Имя ему…  Да вы и так уже догадались. А то, что дела свои – и темные и светлые, - творили  уже не у себя под боком, не по принципу «Где родился, там и сгодился», а вдали от родного очага,   по северным, да по южным столицам, так уж  испокон века на Руси  устроено, что не спится и не лежится энергичному русскому в провинциальной, якобы, глухомани, неспокойно, чего-то все просит душа: «В Москву! В Москву!». Мечтатели. Вот и  притягивают к себе всех наиболее достойных, честолюбивых, как мощным магнитом. Как пылесосом. Используют. Кого-то с пользой для дела, кого-то пожуют – невкусно, - смотришь,  выплюнут за ненадобностью.  Обе столицы - одна другой не чище, - это такие своеобразные российские жернова. Мелют себе и мелют. Правильно, так и надо, значит, хорошо работают, оправдывают свое столичное предназначение  Но зерно –то в них, спрашивается, все-таки откуда?  Правильно. Из той же российской глубинки. А больше ему  взяться-то  и не из куда. Не из неженок же, капризных, избалованных с самого своего рожденья столичных? Нет, кто бы что не говорил, какой бы «передовой», «продвинутой», «креативной»  не выглядела жизнь  в любой из столиц, а те, кто олицетворяют квинтэссенцию России, - в любое время и при любых правителях, - появляются на свет   все-таки, скорее, в российской глубинке.

4.
Народная примета:  «Как не сладится с утра, так и маяться до сна». Справедливость этой приметы  Аркадий испытал на себе тридцать первого декабря двухтысячного года.
 
Аркадий Петрович Новосельцев. Статный добрый молодец  полных двадцати пяти лет от роду. Прошу любить и жаловать. Это, если по канонам  прежних школьных сочинений, «самый главный положительный образ». Сейчас наверняка таких канонов уже не существует, а  самое понятие «положительный»  вызывает у читателей зевотную реакцию, поэтому  автор спешит объясниться. Во-первых, не такой уж этот «добрый молодец» и положительный (да, есть, наличествуют в нем и  «отдельные недостатки», никуда от них не скроешься), а, во-вторых, наш добрый молодец  еще  не совсем внутри себя устаканился, он в процессе роста. «Роста» не в смысле физическом (сто семьдесят два сантиметра, выше этого уже, увы, не вытянется - природа не позволяет), а в смысле того, что он еще далеко не  определился, с кем ему по пути  и, что, может, еще более важно -  куда он этот путь держит, что, какую именно цель он видит там, впереди.  На протяжении же всего этого пути, пока будет длиться это повествование, наш относительно положительный герой  будет постепенно с окружающим его миром осваиваться, внутренне подрастать. Подрастая, - обретать все большее к себе доверие читателя. В любом случае, автор очень надеется на это.

  В такой день, как сейчас,  нормальные люди стараются,  под любыми предлогами, откосить от работы, готовятся к предстоящему торжеству. Но Аркадия  в этом смысле к «нормальным» не отнесешь: он не бюджетник, где поволынить, как будто бы сам Бог велел, он работает «из интереса»: нагрузил его хозяин заданием  -  с ним особо-то и не поспоришь. Бери под козырек и выполняй. Собственно, заявка у него на сегодня лишь одна. Одна, но «не простая, а золотая»: в поселке БирЮчи, что на семнадцатом километре шоссе Краснохолмск-Иваново, необходимо установить отопительный котел в частном секторе. Поднялся пораньше,  мать с отчимом еще спали, перекусил тем, что с вечера приготовила мать, вызволил своего   скромного «Жигуленка», доставшегося  ему в наследство от покойного деда  (на приличную импортную машину пока не наработал) из объятий  выпавшего за прошедшую ночь снега, добрался до склада на Румянцевской. Загрузился необходимых параметров оборудованием и – в дорогу. А дорога – врагу не пожелаешь: под колесами снежная каша, да тут еще, сразу, как снегопад прекратился, подмораживать начало. Плюс наплывающий с юга туман. В целом,  Аркадий неплохой водитель, при этом осторожен: хоть и загородом, и трафик в это время суток умеренный, - старается передвигаться не быстро. Он-то не быстро, а  метров за сто перед развилкой  БирЮчи – Старая Засека, в момент  обгона тихоходного   рефрижератора , на встречку выбросился  на скорости мощный вездеход «Сузуки». До почти лобового столкновенья не хватило какого-то метра: Аркадий крутанул резко влево и только чудом не поцеловался с придорожным бетонным столбом, его «Жигуленок» замер над придорожной канавой в самой неприличной позе. Пока, мгновенно покрывшийся ледяным потом, сидел, не способный двинуть ни ногой, ни рукой, приходил в себя, -  подбежал то ли водитель, то ли пассажир японца. «Ну, как, парень? С тобой все ништяк? Извини, браток, бывает. На вот тебе денежку», - сует какую-то иностранную банкноту. «Да пошел ты…». «С Новым годом, дорогой товарищ! С новым счастьем».
До  объекта доехал с большим опозданием: уговор был – в десять, а получилось – почти одиннадцать. Склочная хозяйка: «Почему так долго? Если б знала, я бы с вашей конторой не связывалась». Уже при установке обнаружилось, что котел ему на складе всучили с другими параметрами. Возвращаться в город и ругаться с продавцами? Все одно, что пИсать против ветра – раз, и управится он тогда не раньше трех-четырех часов дня – два. Кое-как приспособил этот котел. Когда пришло время получить за работу, - хозяйка протягивает пятнадцать   тысяч , а надо четырнадцать шестьсот  (суммарно за работу и за сам котел). Сдачи у Аркадия, как назло не оказалось, - очередной приступ желчеизлияния у хозяйки. Аркадий плюнул, вернул врученную ему пятисотку и, мысленно пожелав хозяйке поскорее отправиться на тот свет, сам отправился в обратный путь, то есть в Краснохолмск.
Где-то на полпути закрякала, как подсадная утка,  Аркадьева «труба». Истины ради, «труба» все-таки не его, а  казенная, выдается под расписку, и он вправе пользоваться ею только в рабочее время. На выходные и праздники завозит и оставляет  в конторе. Да, хозяин у Аркадия классический эксплуататор-держиморда: жмот и крохобор, но в расчетах  честен, качество довольно редкое у современных держиморд. Единственная причина, отчего Аркадий пока не уходит от этого хозяина, хотя то и дело задумывается над  этим.  «Аркаш, выручай». «В чем проблема?». «Еще один заказик срочный свалился...». «Нет, не могу. Сегодня короткий день. Мы же…». «Погоди, не спеши. Пустяковый заказик. Там надо только дымоход прочистить. Они там, вишь, к Новому году решили камин разжечь - уже сто лет пальцем к нему никто не прикасался, - ну и, видать, поперло. Как друга прошу. Заказчик-то уж больно видный, - обижать не хочется. Родная сестра нашего Генерального Могильщика». Генеральным Могильщиком в городе обзывали их избранного пару лет  назад губернатора, а хозяин, если ему чего-то надо, обязательно добьется,- и подластится, и польстит, и кучу арестантов наобещает. Словом, Аркадий, в конце концов,  сдался: «Адрес».
Улица Аркадия Гайдара, дом двенадцать. «Где эта улица, где этот дом…». Аркадий сразу догадался, о каком доме идет речь. Скромненький такой, двухэтажный особнячок. В прошлом городская детская библиотека имени понятно кого. А еще раньше - резиденция  какого-то богатого купчишки.  Аркадий, еще в невинном возрасте,  был записным читателем этой библиотеки. Да, книгочеем он когда-то был – будьте нате!  А теперь, значит, этот домик-пряник оприходовала  губернаторская сестренка.  Будь Аркадий чисто пролетарского происхождения, в нем наверняка сейчас вскипел  бы «разум возмущенный», но у Аркадия не «чистая», куда более пестрая подноготная, может, поэтому и разум в данном конкретном случае особо не  возмущается.
«Ну и? Что тут у вас?» – это уже после того, как охрана  разрешит Аркадию пройти  в дом». «Идите за мной». Вертлявая бебеха. Под тридцать. В  кружевном передничке. Надо понимать, - прислуга. Поднялись по широкой деревянной, покрытой богатым ковром  лестнице. Как когда-то поднимался и не достигший на то время половой зрелости юный Аркаша. Тогда тоже был ковер, но другой: дряхленький, с потертостями. На первом этаже абонемент и гардероб. На втором просторный читальный зал, буфет и туалет. Это в прошлом. Сейчас, конечно, после евроремонтов, тут не только ковер, многое, если не все,  по-другому. «Вот тут», - притормозила  напротив камина. Помнит Аркадий этот камин, в «его» времена им, верно, хозяин прав,  не пользовались.  «Мы только затопили и сразу же дым отовсюду». «Выход где?». «Выход?». «Да, у любого камина есть отверстие, где собирается сажа». «Может, здесь?» – вернулась в коридор, Аркадий за ней. Да, там, куда показывала прислуга, высоко, под  потолком, действительно была какая-то чугунная дверца. «Мне нужна стремянка и  тазик побольше». «Сейчас… Вы пока постойте здесь». Ушла. Пока никого нет, Аркадий может переодеться. «Здорово, рабочий класс!» – вынырнувший из-за угла, судя по нарядному форменному костюмчику,  охранник. «Здорово, служивый». «Слушай, у моей родственницы кошку в вентиляционную трубу угораздило. Второй день пищит. Сможешь вытащить?». «Без проблем. Только не сегодня. После праздников». «За праздники она  может того самого». «Тогда ничем…». В дальнем конце коридора появляется прислуга,  со стремянкой и тазиком. Аркадий охраннику строго: «Даме лучше помоги». Переодевшись в свою обычную спецовку, вскарабкивается по стремянке, прислуга уходит по своим делам, - охранник остается: бдит. С  трудом открыл дверцу. Да  этот камин, похоже,  со времен царя Гороха не затапливался. Столько дряни всякой накопилось!  Отсюда и дым. Когда сделал первый зачерп,  сажа черными хлопьями повалила на сияющий отлакированный паркет. «Ух ты! – даже страж порядка удивился. – Ёкалэмэнэ… Слушай, ты там потщательнее поройся. Может, еще и кладик какой-нибудь.
В таком разе, чур!На двоих».
Нет, кладиков никаких, зато гэ более чем. Чтобы его убрать, пришлось потрудиться. Затопил камин, убедился, что дыма больше нет. Пока возился с камином, охранник убрался со своего боевого поста. Прислуги поблизости тоже не видно, а Аркадию, хоть ты тресни,  нужно сполоснуться. Вспомнил. Вон там, вроде бы, должен находиться совмещенный санузел для мальчиков. Ровно в противоположном конце коридора такой же санузел для девочек. Подойдя к двери, не находит мужественного силуэта в профиль (раньше был). Впрочем, нет и силуэта женственного. Поэтому Аркадий решается отворить дверь, и, когда она легко поддается, заглядывает в то, что раньше, точно, было санузлом, а сейчас… Нет, это уже жилая комнатка. Мягкая мебель. Столик типа журнального. На нем красивая ваза с цветами. Но что сразу и первым  бросилось в глаза Аркадия: иконка в простенке и зажженная лампадка. В поле зрения Аркадия только половина комнаты, в первые несколько мгновений кроме мебели и иконки с лампадкой больше ничего и никого. Ему бы и захлопнуть на этом дверь: «Эй, любопытная Варвара! Не суй нос, куда тебя не просят»,  - но… Может,  «Сон разума порождает чудовищ» или унаследованный от пра-пра-предков инстинкт охотника-следопыта сработал: рискнул отворить дверь пошире… «И чего теперь там?».  Женщина. Или, скорее, совсем молоденькая девушка. Также обернулась на дверь, и также – не то с любопытством, не то с испугом, - смотрит на него. Необыкновенная какая-то девушка.  Настолько необыкновенная, что… «Не можно глаз отвесть. Днем свет божий затмевает. Ночью землю освещает. Месяц под косой блестит…». Ну, и дальше все  по порядку, как у Александра Сергеевича. 

Тут уместно, наверное, будет привести одно претендующее на глубокомысленность нотабене. Негоже, конечно, когда не хватает собственных средств выражения,  пользоваться услугами высказавшегося, кажется, уже по поводу всего, что есть на белом свете,  классика, но… лучше его, как ни тужься, все равно не скажешь, не так ли? И второе.  Именно здесь и сейчас мы касаемся самого важного. Это самое важное носит высокое звание «идеального». Идеальное же тем и примечательно, что Оно единственное в своем роде. Неподражаемо и неповторимо. Это Эталон. Отсюда,  Идеал и дефиниция вещи несовместные. Обозначить Идеал, конкретизировать его, дать  Ему какое-то связное описание, это  означает: сопоставить  Его  с чем-то или кем-то неидеальным, то есть поместить  Его в одну шеренгу, наравне  с другими.  Но даже если  Идеал  будет по ранжиру первым в этой шеренге, - это уже унизит, или даже  уничтожит Его. Отсюда, и желание  скромного автора воспользоваться тем, что уже было открыто задолго до него  великим пиитом: «Не можно глаз отвесть». И все! И точка!  Этим все и исчерпывается.

  Итак, Аркадий, остолбенев, смотрит на поразившую его каким-то своим, не поддающимся определению совершенством девушку, девушка смотрит на него - Аркадий ее явно не поражает, не числится за ним никаких совершенств, а, скорее, пугает (чужой, чумазый от осевшей на его физиономии саже,  и  не в самой опрятной робе), - и так порядка нескольких секунд, пока из-за спины Аркадия  не донесется истошный крик: «Эй! Ты!  Мать твою! Трубочист!». Служака-охранник. Мчит по коридору, орет во всю луженую глотку. Аркадия мгновенно, как порывом ветром,  сдуло  от двери, а тем же временем   на другом конце коридора уже проявилась  и прислуга. В общем: «Полундра! Свистать всех наверх». «Вань, ты чего? Что случилось?». «Да вон. Трубочист. К нашей гувернанточке  ломится». «Иди ты! Вот это трубочист! Губа-то не дура». Аркадий готов сквозь землю провалиться. Теперь доказывай, дружочек, что ты не верблюд. Охранник уже лапает Аркадия, похоже, собирается продемонстрировать какой-то прием, Аркадий, естественно, сопротивляется, силенок ему тоже не занимать, поэтому задуманный прием не срабатывает, подрулившая вплотную бебеха подначивает охранника – в общем, сценка еще та,  - и в это мгновение на пороге злосчастной комнаты появляется Она. «Перестаньте!.. Что вы делаете?». Ух ты! Похоже, она еще и сердиться умеет. Причем, что больше всего нравится Аркадию, как будто сердится не на него, а на то,  как грубо с ним, Аркадием,  обращаются.  «Оставьте его.  Пожалуйста. Он же ничего мне плохого не сделал». И так это было сказано, с такой непререкаемой убедительностью, что тут же возымело эффект! Охранник отцепился от Аркадьевой руки. Бебеха тоже больше не голосит так, как будто ее насилуют.  Словом,  все неприятности для Аркадия на этом закончились.
Да, именно так:  все неприятности для Аркадия  на этом закончились.  Девушка только заступилась за Аркадия, убедилась, что от него отстали, тут же, только бросила прощальный взгляд на Аркадия,  вернулась к себе, закрыла за собой дверь.  Уплыла по своим делам и прислуга. Правда, перед тем, как ей уплыть, Аркадий успел навести у нее справки… Нет, не по поводу гувернантки, а,  где то самое вожделенное  место, где он может умыться. Чувствующий  себя немного виноватым охранник его потом туда проводил. Оказалось, для таких,  как они,  то есть для челяди, - все это удовольствие теперь на первом этаже, где прежде был гардероб. Под конец, с Аркадием, как положено, рассчитались,  и он отправился  к себе. Готовиться к встрече Нового Года.
Словом, пронесло. А пронесло только благодаря тому, что эта красавица не погнушалась вступиться за него. Отчего же ему сейчас, пока возвращается домой, как-то … как будто не по себе? Примерно, так же с ним однажды было, когда схватился голой пятерней за обнаженный провод: его тряхануло. Тряхануло как будто и сейчас. Но что с ним, в самом-то деле? Смазливых девушек, что ли,  до сих пор не видел? К своим-то уже солидным двадцати пяти годам? Нет, тут что-то другое. Иконка, лампадка? Вещи для современной молодой девушки, согласимся, не совсем обычные. Но был в уже богатой приключениями Аркадьевой жизни и такой случай, когда любился с одной уже замужней женщиной. Она тоже была набожной, то и дело молилась, постоянно, как на службу, ходила в церковь, соблюдала все посты, и пятое, и десятое. Аркадий как-то поинтересовался: «А тебе не стыдно мужа обманывать?». «Еще и как стыдно-то! Но я же исповедуюсь у своего батюшки. Да. Я ему все честно и про себя и про тебя рассказываю».  Рассказчица! У Аркадия, когда услышал такое, сразу пропало желание любиться с этой вечно кающейся грешницей  и дальше. Так, значит, не в иконках тут  дело, а в чем-то другом.
А в чем именно, - ему еще придется в этом разобраться.

5.   
 «У тебя  глаза какие-то….». «Какие?». «Сумасшедшие. С тобой все? В порядке?». Это у Вали,  Аркадьевой подруги, возникли сомнения на предмет, не сошли ли его глаза с ума. Еще на относительно дальних подступах к Новому Году, когда, естественно, обсуждали, где, в какой компании встретят новое тысячелетие, не сразу, но все-таки пришли к обоюдному согласию плюнуть на все компании, встретить тысячелетие один на один, в снимаемом Валей на паях с ее однокурсницей скворечнике поселка Первомайское. Но однокурсница, такая же не из местных, что и Валя, уехала на все праздники к своим. 
Аркадий впервые в Валином скворечнике, но для поселка  Первомайский он, конечно,  не новичок.  Дело в том, что прежде на окраине поселка располагалось овощехранилище,  где  время от времени приходилось «отбывать барщину»  краснохолмским старшеклассникам, и Аркаше  в их числе. Наиболее дерзкие из них - а Аркаша, еще в своем «зеленом» состоянии, был из таких  «дерзких», - набивали предусмотрительно принесенные из дома «авоськи»  дефицитными в те времена мандаринами и апельсинами и, пользуясь дырявым забором, выносили, допустим, в обеденный перерыв,  наружу,  продавали местным, чаще всего не за деньги, а за «настоящее», не поддельное, как в городских магазинах, молоко. Тогда в Первомайском еще держали коров. Тогда-то Аркаша  и познакомился с внутренним убранством многих домов в поселке. С тех пор  многое, конечно, здесь изменилось: стало ненужным первомайское овощехранилище, потеряли нужду в собственных  коровах и жители поселка, зато мандарин и апельсин стало - навалом. «Скворечник» же, применительно к Валиному временному жилищу, - это чисто Аркадьева придумка. В более традиционном что ли, виде это назвалось бы «чердаком». Или, если речь идет о деревенского типа доме, - «светелкой». А если по-иностранному, то и «мансардой». Последнее, пожалуй, было бы даже наиболее уместным, учитывая, что подруга у Аркадия студентка романского отделения филологического факультета Краснохолмского педвуза имени К.Д. Ушинского.
«Извини, у нас тут, правда, тесновато». Да, это так. Вот хоть и невелик росточком Аркадий, и все равно его голова едва не упирается в крышу. Пронзающая крышу кирпичная труба. Зато крохотная, но настоящая, из леса, елочка. Но это уже заслуга  кавалера. Это он, на свой страх и риск, отыскал в лесу зеленую красавицу, срубил «под самый корешок», довез благополучно, минуя специально расставленные вдоль дороги кордоны, до города.  От Вали же понадобилось только   доставить елочку в Первомайское. Зато все, что сейчас украшает елочку, это она сама, то есть Валя,  постаралась. Не забыла украсить, как подобает на Новый год, и себя: коротенькая, едва прикрывает колени, из какой-то шикарной, как будто политой белой глазурью  ткани юбочка, голубая узорчатая куртка. Снегурочка да и только! «Тебе случайно не холодно?». «Случайно, нет, тепло». Да, сейчас, ровно в эту минуту, здесь действительно не холодно: хозяйка хорошо протопила печь, от кирпичей, если поднести к ним ладонь, так и пышет жаром. Но так долго продолжаться не будет. Аркадий уже успел, и глазом и нюхом специалиста, подметить, что в скворечнике - светелке – мансарде серьезный сквознячок. Не удивительно, - здесь столько неважно заделанных щелей! «У тебя хоть что за одеяло-то?». «Одеяло?.. Хорошее одеяло. Ватное. Мышкинское. Им еще моя бабушка укрывалась.  Не бойся, не замерзнешь». «Я надеюсь», - многозначительно прокомментировал Аркадий. Ведь они еще ни разу не проводили ночь вместе, ни разу не делили постель. Вот в чем вся соль! Даже, на этот момент, интрига местного масштаба, если хотите. Хотя встречаются уже полгода. И причиной тому, что не проводили и не делили,  вовсе не Аркадий. Он-то всегда – пожалуйста, в полной готовности, как тот, небезызвестный пионер, но Валя, Аркадий это почувствовал, как-то… не очень. Про себя решил: «Сам напрашиваться не буду».  Судя по тому, что она первой предложила этот вариант встречи Нового года, Аркадий ее лишь охотно поддержал, - этот долгожданный перелом в их отношениях  настал.
Серьезно ли все это у него? Надолго ли? Не охладеет ли, как с ним уже не единожды случалось прежде? Когда пресытится всем, что этой – очередной его подруге – по силам ему дать.  После каждого такого пресыщения: «Да на фиг я вообще… с ней?». И как расплата за содеянное – на какое-то  время -  воздержание. Пока внутри него опять что-то не проснется, не зашевелится. Какая-то гадость. Впрочем, почему «что-то»? Почему «какая-то»? И ежу понятно, - это «что-то» называется, кажется, придуманным неким доктором Зигмундом Фрейдом,  мудреным словечком либидо.  И хочется как-то  вырваться из плена этого либидо, стать полновластным  хозяином самого себя. Но… «И хочется и колется». В общем, пока не получается. Такой вот, оказывается, не совсем простой, обыкновенный этот Аркадий.
Время – скоро бить кремлевским курантам. Здесь, у Вали,  крохотный, чуть ли не в спичечный коробок, черно-белый телевизор. Постоянно какие-то полосы. Но что-то все-таки видно. Хотя сейчас этим  «что-то»  является «кто-то». Президент всея Руси. Отчего-то грустный. И еще, если кому-то одного определения ныне действующего президента покажется недостаточно: тонкошеий, изможденный. В припорошенном белым снежком плащике. Тихим, совсем не бодрым, не «президентским»  голосом: «Дорогие друзья. Уважаемые граждане России. В эти минуты мы не только сверяем наши часы, мы сверяем все наши мысли и чувства…». И пошло, и поехало. Словом, приблизительно все то, что уже «поживший и испытавший» к своим почтенным двадцати пяти годам Аркадий слушает уже далеко не первый раз. Да и устал он уже от застолья, уже больше двух часов насыщают желудки. День выдался для него тяжелым, хочется поскорее… Да, баиньки. «Ну, что? – едва раздались первые звуки последовавшего сразу по окончании президентского спича  гимна. –  Не пора ли?».  Встрепенулась подруга, как будто ее невзначай ущипнули. Но через пару секунд, видимо, окончательно решившись: «Капельку подожди. Я сейчас». Сказала, поднялась из-за стола и куда-то вниз, по деревянной лесенке прыг-скок.
Пошли секунды, минуты. Бубнит телевизор, Аркадий намеренно его приглушил.  Кто-то на улице запустил фейерверк. Душновато в скворечнике - вот Аркадий и приотворил окно: пусть проветрится.  Вспомнилось (от того, что фейерверк): «Что такое день Победы? Это праздничный салют. Фейерверк взлетает в небо, рассыпаясь там и тут». Памятка из ушедшего Аркадьева  детства. И еще, если хорошенько вслушаться, - доносящееся из дома напротив: «А где мне взять такую песню, где о любви и о судьбе?..». Впрочем, это, скорее,  не из дома напротив, это из телевизора хозяйкиного, что под скворечником, то бишь в горнице. Но вот, наконец, и она, подруга.  Теперь стало понятно, зачем она убегала. Переоделась.  Сейчас  на ней одна длинная, почти до пола, красивая, какими-то яркими цветами, с кружевами по подолу и воротничку ночная рубашка. Смущенно улыбается, спрашивает глазами: «Ну, как?». «ЗдОрово!». Что-то подсказывает  Аркадию: нет, до сих пор  не совсем в себе уверена его зазноба. Хочется, чтобы все эти ее «Ой, мамочки родные, то ли я делаю?» поскорее остались позади. «Ну, что? Под одеяло? Пока не замерзли». «Д-да , но… - смущенно опуская глаза, -  только ты учти…  Я еще ни с кем… никогда». 
Признание, которое дорогого стоит. Впрочем, Аркадий и сам о том, чем вызвана подмеченная им  неготовность подруги,  догадывался.  И чтобы приободрить ее: «Да ладно ты, не тушуйся.  У нас с тобой будет полный о-кей».  Хотя…о-кей ли? Это еще вопрос. И вопрос, обращенный на этот раз  не к подруге, а к самому себе. Дело в  том, что  у самого-то Аркадия, так уж получилось,  еще не было опыта занятия любовью с девственницей. Все как-то в его «мужской» жизни получалось, что он был далеко не первым. Вот это-то обстоятельство  его сейчас немножко и тревожило. Впрочем, здесь важно было не выдавать своего смущенья, не обнаруживать свою неопытность. Пусть она считает, что он жог еще тот! Так будет лучше  для них обоих. А опыт… Что ж? Что-то непременно подскажет ему, как лучше. Как подсказало когда-то, много лет назад, когда он сам был девственником. Тоже тогда боялся.  Но когда настал момент, - все то, чему положено, сработало, как   на автомате. Все действовало чин-чинарем, как у многоопытного любовника. Инстинкт – великое дело.  Все будет тип-топ и сейчас. «Только, пожалуйста, - еще попросила его Валя, когда оба, друг за дружкой, забрались  под одеяло,  – сделай так, чтобы мне было не   больно». «Не волнуйся, сделаю так, что ты вообще ничего не заметишь». «Ну, так тоже, наверное,  не надо. Ты что-нибудь…  по серединке». «Договорились… Только учти, я как-то сегодня оплошал,  я без резины». Но Валю это уже не смутило. Чуть приподнялась на локте, протянула свободную руку, достала из тумбочки презерватив, протянула Аркадию. Вот! Хоть и неопытная, и «первый раз в первый класс», а все-то она, голубушка,  предусмотрела! «Хорошо! Но пока не надо.  Пока положи на место».
Когда  Аркадий, под доносящееся из-под пола,  сначала: «Огней так много золотых на улицах Саратова…», потом: «Волга-реченька глубоко бьет волнами в берега…», - вроде бы, «созрел», с ним как будто что-то произошло. Что-то совершенно непредвиденное. То, чего он меньше всего ожидал. Да что «меньше»? Вообще не ожидал. Ему вдруг показалось, что он не хочет совершать самое главное, ради чего, собственно,  и ложился с подругой в постель и ради чего он ее, как положено, ласкал, возбуждал и ради чего,  естественно, возбуждался сам. Ему не хочется ЭТОГО.  Что за черт?!  Валя лежала, кажется, совсем не дыша, только ее сердце громко тук-тук-тук. Ждала, что будет дальше, а он… уподобившийся  деревянной колоде... Кажется, тело его онемело, а в горячей голове, в ней сейчас как будто кипяток: «Но ты же действительно этого не хочешь».   И это была сущая правда: ему действительно в последний момент вдруг взяло и расхотелось. Как будто ножом  желание… Чик и нету! Хоть ты волком вой! Наконец, Валя, кажется, тоже осознала, что с ее другом  не все в порядке. «Что?»  – робко. «Не знаю… Погоди… Давай еще просто… полежим немного». Валя не возражала. Они полежали, касаясь телами друг друга, еще несколько минут. Желаемое  возбуждение к Аркадию не возвращалось. Его инструмент сморщился, превратился в нечто жалкое. Такое позорище с ним, с инструментом то есть, а не с самим Аркадием,  случалось впервые. Когда прошло еще несколько минут – все  то же, -  решился признаться Вале в своем бессилии. «Слушай…  Какая-то, честное слово, чертовщина. Давай пока… оставим это… На утро». «Давай, - покорно согласилась Валя. А через минуту. – А ты не заболел?». «Да нет. Непохоже. Просто у меня день был очень тяжелым. Меня же чуть на тот свет не отправили». «Да ты что?!  И молчишь. Расскажи». Пока долго рассказывал: и про то, как ехал по снежной каше, как на него наскочила   «Сузуки», как пере6ругивался с хозяйкой, как… Нет, про то, как встретился глазами с той, что «не можно глаз отвесть», уже ничего не рассказал, от того, что его подруга к этому моменту, убаюканная его рассказом, благополучно заснула.
Они расстались на зорьке. Хотя какая там зорька? С первым автобусом, начало седьмого, кругом темным-темно. Весь Первомайск, от мала до велика, спит мертвецким сном. Он пока единственный пассажир в холодном, неотапливаемом салоне. «Что, паренек? – зевающая поминутно пожилая кондукторша. – Что так невесел? И такую рань. Любушка, видать, не дала?». «Да, есть немного», - вялый, совершенно не выспавшийся Аркадий. Не стал перечить кондукторше. «Строптивая очень? Ничего, ты еще молодой. Вон какой бутончик. В следующий раз даст. Обязательно. Можешь не сомневаться». «Будем надеяться», - вяло отозвался Аркадий.


  Глава вторая 

1.
2000  год. Июль. День взятия Бастилии. Екатерина Юрьевна,  как только позавтракала у себя на Гайдара, так и поехала  посмотреть, что творится с ее вечно хворающим, нуждающимся в ее особой заботе детищем:  гимназией, что  на улице Юбилейной. Эту  обузу на свою шею она взгромоздила пять лет назад. Гимназия не простая, а раздельного обучения, со своим уставом, режимом, и униформой, пошитой по   выкройкам ее собственного известного мужа-модельера и вызывающей зависть у других.  Плата за обучение в такой гимназии довольно высокая, ее могут позволить себе только относительно преуспевающие родители. Краснохолмск скромный провинциальный город, преуспеть в нем гораздо сложнее, чем, скажем,  в столицах, поэтому и учеников в гимназии пока немного. Хотя с годами их ручеек  становится все полноводнее. Да  и не столько для пополнения бюджета Екатерина Юрьевна занялась этим делом, сколько во имя материализации  честолюбивой  мечты, неизвестно каким шальным ветром занесенной в ее голову   еще в те  далекие времена, когда она была всего лишь ученицей седьмого класса «Б» средней школы города Краснохолмска, и когда ее вожделенной целью, маршальским жезлом в солдатском ранце, по Наполеону, было стать директором собственной школы,  показать всему миру, на что она способна. Теперь же , к сорока с каким-то хвостиком годам, она стала хозяйкой гимназии.Это, в первую очередь, престижно. Цели же успешного пополнения бюджета служит ее другое начинание: сеть городских салонов красоты. 
Гимназия поселилась  в двухэтажном деревянном доме постройки тысяча восемьсот какого-то. В «царское» время то был, так называемый, «Дом призрения». Что в нем обитало  сразу после октябрьской революции, Екатерина Юрьевна не знала, а в конце сороковых уже века двадцатого, после войны, в нем размещался  Слободской райком партии. В середине восьмидесятых райком нашел себе более достойное пристанище, обезлюдевший дом стал на глазах разрушаться, и, как знать, если б не Екатерина Юрьевна его б, скорее всего, уже не существовало на свете. Благодаря ей, точнее вложенным ею приличным  средствам, дом был спасен, перестроен, перегорожен, на манер Берлинской стены, на две равновеликие половины. На одной половине обучаются мальчики, на другой девочки. Только то, что стало называться «рекреационной зоной», то есть окружающую дом по всему периметру территорию сохранили в  общем пользовании.  Этим же летом Екатерина Юрьевна затеяла косметический ремонт здания, а помимо этого еще и занялась кое-каким переустройством, например, рассталась со всеми старыми неуклюжими партами, заменила их более удобными, регулируемыми по высоте. Это, конечно, влетело ей в хорошую копеечку, но ей не жалко  денег, потраченных на то, что, по сути, было ее хобби.
Уже после того, как она успела побранить не совсем, с ее точки зрения, расторопных отделочников, обратилась к своей правой руке, или, как ее должность называлась официально, «исполнительный директор», Инне Иосифовне: «Теперь займемся вашим чудом». Дело в том, что накануне, где-то во второй половине дня, Инна Иосифовна позвонила хозяйке: «Извините, если я не вовремя. Мне бы очень хотелось показать вам одну девочку». «Какую девочку?». «Я же вам говорила, с нашими младшенькими…». «Да, я помню, - перебила Екатерина Юрьевна. – И что? У вас появился какой-то претендент?». «Да! Чудная во всех отношениях девушка. Чрезвычайно воспитанная. Я знакома с такими только по книгам. Играет на нескольких музыкальных инструментах. Знает несколько иностранных языков…». «Ну, хорошо. Если все так, я согласна. Давайте возьмем ее». «Правда, там есть одно «но». У нее нет  без специального образования…». «Тогда – извините». «Именно потому я и попросила бы вас уделить ей какое-то время. Вам будет достаточно только на нее посмотреть…».  «Ну, хорошо, хорошо». Екатерина Юрьевна очень доверяла Инне Иосифовне.  Вполне по праву. Как – никак «заслуженный учитель РСФСР». А что Екатерина Юрьевна? Да, Ленинградский педагогический институт имени Н.К. Крупской. Но незаконченная диссертация. Практической работы в школе фактически ни-ка-кой. «Я буду в школе завтра. Можно будет заодно посмотреть на вашу чудную девушку».  «Посмотреть-то посмотрю, - про себя подумала, - чтобы только успокоить Инну Иосифовну, но взять? Чтобы потом получить нагоняй из надзорных органов, что держу у себя случайных людей?  Спасибо. Достаточно мне и других проблем».
Политика Екатерины Юрьевны, как учредительницы гимназии: требования к абитуриентам весьма высокие, но никого не отвергать. По крылатому выражению (кажется, Сухомлинского): «Нет глупых учеников, есть нерадивые педагоги». Тем родителям, чьи дети пока не отвечают этим требованиям, предлагается разместить своих чад в школьном филиале. Это что-то вроде интерната, где дети  живут круглосуточно, и получают какие-то дополнительные занятия. И так только по  первым  двум  классам. Начиная с третьего, всем уделяется одинаковое количество времени. Кроме периодически приезжающих преподавателей (интернат расположен в получасе езды от города), есть еще и должность живущего в интернате постоянно воспитателя. Именно эта должность и стала вакантной, когда прежняя воспитательница неожиданно объявила о том, что она уходит в декретный отпуск. 
«Ну, и где она?» - Екатерина Юрьевна своему исполнительному директору уже после того, как даст заслуженный нагоняй отделочникам. «Пойдемте. Она вас ждет». Инна Иосифовна заметно волнуется. Так переживает за эту девушку? Екатерине Юрьевне заранее жалеет, что вынуждена будет ее огорчить, хотя, с другой стороны : «А что она, Екатерина Юрьевна, может поделать? Как известно, «Плетью обуха не перешибешь». Плеть в данном случае это Екатерина Юрьевна. Обух – все это безмозглое, живущее только по букве, а не по духу чиновничество. Вошли в кабинет Инны Иосифовны. Там их действительно, стоя, встречает девушка. На ней легкий, «Очень скромный наряд: кажется, чисто льняное, белое платьице, с коротким рукавом, с опоясывающим ее тонкую талию кожаным ремешком.  Да, наряд на ней очень скромный, но ее внешность… Тонкая длинная шея. Гибкая талия. Собранные на затылке в тугой узел пепельные волосы. Охватывающая выпуклый  лоб алая ленточка.  «Где-то я ее уже видела», - пронеслось в голове Екатерины Юрьевны. Вспомнила! Гостила вместе с дочерью этой зимой на Крите. Дворец… Кносский. Настенные фрески. Такое ощущение, что эта девица перекочевала прямо оттуда. Подумала:  «Очень интересно», а вслух: «Как вас зовут?». Девушка назвала себя, но настолько тихо, что Екатерина Юрьевна сразу не разобрала и вопросительно посмотрела на стоящую чуть в стороне Инну Иосифовну. «Гея», - пришла на помощь Инна Иосифовна. «Странное имя… - опять в голове. - Впрочем, для ожившей фрески, наверное, вполне подходящее». «Гея немножко волнуется», - попробовала придти на помощь ожившей фреске  Инна Иосифовна. Еще неизвестно, кто из них двоих волнуется больше. «Да, я  понимаю… Сколько вам лет?». «Девятнадцатый», - уже погромче и потверже. «А выглядит так, будто ей максимум шестнадцать». «Насколько я понимаю, вы хотели бы устроиться к нам на работу?». «Да… Если можно». Очень тактично. «Какое у вас образованье? Вы что-нибудь кончали?». «Только школу». «Но вы вообще до сих пор где-нибудь кем-нибудь работали?У вас есть трудовая книжка?». «Нет. Только по дому». Настала очередь продолжающей  переживать за девушку Инны Иосифовны: «А дом-то! Двухэтажный. В Симферополе. Большой сад. Домашние животные. Пожилая бабушка. Вся нагрузка на Гее. У нее не оставалось ни времени, ни сил на что-то другое». «А ваши родители?». Девушка опустила глаза. Похоже, не горит желанием отвечать. И  вновь вмешалась Инна Иосифовна: «Гея сирота. А бабушка ее тоже умерла. На девяностом году. Здесь, в Краснохолмске, живет ее родная тетя по отцу. Какие-то случайные заработки. Кружок бальных танцев. Муж художник. В дом почти ничего не приносит. Словом, нищета. А Гея очень совестливая девушка. Готова трудиться. Она не может жить за чужой счет».  Да, в самом деле, если совестливая, не хочет жить за чужой счет, девушка исключительная, но… «Хорошо,  мы еще подумаем. Потом сообщим вам». Негоже отказывать человеку, глядя ему в глаза. Уже после того, как девушка скроется за дверью, Инна Иосифовна попытается оказать давление на хозяйку: «Поверьте мне: мы совершим очень большую ошибку, если упустим этого человека…». «Вы сказали, - перебивая Инну Иосифовну, - она знает несколько иностранных языков?». «Да. Французский и грузинский» «Почему грузинский?». «У нее очень трагичная биография, я вам еще об этом не сказала. Она родилась в Грузии. Ее отец русский, но работал главврачом на одном из курортов под Сухуми. Французскому же ее обучила бабушка. Урожденная Кичерджи… Ее, то есть Геина,  мать - гречанка. Ее предки поселились там еще во времена существования Колхидского царства». «А почему «трагичная»? Вы сказали, у нее трагичная биография». «Вы спросили ее о ее родителях. Она вам не ответила. Они оба погибли. Известные события. Вы должны помнить. Война между грузинами и абхазами. Очень кровавая. Хотя всех подробностей того, что произошло именно с ее родителями, я не знаю». «А что значит «Кичерджи»?». «Шувалова-Кичерджи. Жена знаменитого художника Куинджи… Его картины в Русском музее в Ленинграде…». «Я знаю!» – перебила, немного раздражаясь, Екатерина Юрьевна. Большим знатоком живописи она не была, но… Не до такой же степени? «Сама же ее  бабушка была главным  искусствоведом, - продолжала добивать Екатерину Юрьевну своими аргументами Инна Иосифовна. -  При музее в Симферополе. Теперь-то вы понимаете, какая она сама по себе жемчужина?». «Я все понимаю, однако поймите и меня, - Екатерину  Юрьевну уже начала раздражать настойчивость обычно знающего свое место исполнительного директора. – Не вам мне говорить, в каком уязвимом положении мы находимся, вы знаете об этом не хуже меня. Наши «доброжелатели» в кавычках только и ждут малейшего повода, чтобы закрыть нашу контору. Зачем же давать им для этого лишний козырь? Поэтому давайте закроем эту тему. Посоветуйте вашей девушке, пусть она получит хоть какое-то специальное образование. Пусть раздобудет хоть какую-то бумажку. После этого приходит к нам. Но, извините меня, никак не раньше».
Дальше Екатерину Юрьевна ждал обед с ее приехавшей в Краснохолмск из Петербурга приятельницей.
Лера, так звали эту приятельницу, была ровно такой же краснохолмчанкой, как и Екатерина Юрьевна. Обе по окончании школы поехали в тогда еще Ленинград, поступили в тогда еще ЛПИ, хотя могли бы получить высшее педагогическое образование, как говорится, «не отходя от кассы», прямо в Краснохолмске, но… «Ты что? Это же в сто раз престижнее. А если еще и муженька какого-нибудь с ленинградской пропиской заарканим, - тогда вообще супер». Так убеждала когда-то подруга вечно нерешительную Катю. Сказано-сделано. Но только Лере удалось выполнить задуманное на все сто процентов: и более престижный диплом и муж-ленинградец. Сейчас он в мэрии, хозяйственник, занимает какую-то далеко не самую «заднюю» должность, а зять – крупный бизнесмен, ему перепадают неплохие подряды на озеленение города. Катя же тогда удовлетворилась исполнением только первого задания. В Краснохолмск вернулась той же  Поваровой,  и тогда уже в дело пришлось вмешаться ее всесильному, вездесущему брату. Он-то и подобрал ей мужа со звучной фамилией Милославский. Фамилия, которой она пользуется до сих пор, хотя уже давно рассталась с первым мужем, вышла замуж за другого.  Лера же, хотя и живут теперь порознь, по-прежнему остается ее настоящей, и, может даже, единственной подругой. Да, так уж сложилось у Екатерины Юрьевны, что подруг у нее кот наплакал. Скорее всего, из-за ее несколько угловатого, неуживчивого характера. Или испытываемого ею и в детстве и в юные годы желания верховодить без обладания  достаточно убедительных прав на это. В самом деле, она нигде и ни в чем не блистала, не первенствовала, не отличалась живостью, остроумием, училась средне, была относительно твердой четверочницей, но не более. Но самое главное: она была «нехороша собой». Словосочетание, встреченное ею, примерно, в двенадцатилетнем возрасте, когда читала какого-то автора из девятнадцатого века. Не самого крупного. Типа Писемского. Там девушка так чистосердечно, с болью отзывается о себе. «И я тоже», - тогда, едва не расплакавшись, подумала о себе Катя. Была ли она  в действительности так «нехороша собой» или  это ее  мнительность? Скорее всего, первое. Невыразительное лицо, редкие, бесцветные, зато неподдающиеся расческе, гребенке волосы, нос пуговкой. А еще: она была приземиста, грузновата, коротконога,  склонна к полноте. В детстве над ней посмеивались «Вон наша уточка заковыляла». Она все это слышала, все понимала, часто втихомолку плакала.  Но ничего поделать с этим не могла. Тому, что дружба с Лерой все же сложилась, могли послужить две причины. Лера была из «хорошей» семьи: папа главред самой популярной в те времена краснохолмской  газеты «Северные Зори», мать занимала какую-то высокую должность в облздравотделе, поэтому и Катины родители как-то поощряли дочку, чтобы она дорожила этой дружбой. Причина вторая: Лера также была далеко не  красавицей, хотя ни капельки по этому поводу, судя по ее поведению,  не комплексовала. Скорее всего, благодаря этому своему качеству и сумела в свое время стать ленинградкой. Она стала своего рода эталоном для Кати, которому она и хотела бы подражать, но далеко не во всем ей  это удавалось.
Подруги уединились в отдельном кабинете в недавно открывшемся в Краснохолмске ресторане, принадлежавшем близкому родственнику Леры.  «А ты, вроде как, опять пополнела, - с этой неприятной для Екатерины Юрьевны темы начался разговор верных подруг. – Ты же фитнесом, помнится,  собиралась вплотную заниматься». «Занимаюсь», - односложно ответила Екатерина Юрьевна. «Не помогает? Хотя, конечно, одного фитнеса в наши с тобой годы уже маловато. А что твой красавчик-муженек? По-прежнему в контрах?». Еще одно больное место у Екатерины Юрьевны. Пожалуй, побольнее первого. «Да, ничего не меняется». «По-прежнему ты здесь, он в Москве?». «По-прежнему». «Я как-то видела его по телику. Слушай! Это же просто картина маслом! Голливуд в чистом виде. Хвастался своими моделями». «Д-да. У него все отлично». «И как долго это будет продолжаться?». «Скорее всего, недолго». «Что? Очередная пуси-муси?». «Нет, эта уже, скорее, не пуси-муси. Эта с серьезными намерениями». «Это он сам  тебе так сказал?». «Нет. Мы последнее время почти не общаемся. Но слухами земля полнится» «А ты?». «Что?». «По-прежнему без пуси-муси?». «Нет, отчего же? Я встречаюсь». «Я его, конечно, не знаю». «Нет». «И не регулярно. Только признайся честно». «Пожалуй, да».»От того, голубушка моя, и полнеешь… Ну, давай перекусим, чем Бог послал».
Много чего «перетерли» в эту встречу подруги. Расстались уже в шестом часу. «Куда теперь?» – поинтересовался у только что усевшейся в салоне машины Екатерины Юрьевны водитель.  Екатерину Юрьевну еще ждали кое-какие запланированные заранее дела, в частности, она собиралась устроить что-то типа «летучки»  с заведующими ее салонов красоты. В Краснохолмске появился конкурент и с этим  злом надо было как-то бороться, но только что закончившийся, оставивший неприятный осадок разговор с подругой заставил ее изменить планы, да и слишком много позволила себе выпить, поэтому и водителю приказала «Отвези меня домой», а  пока добирались до Гайдара, стала обзванивать всех своих заведующих о переносе «летучки»  на следующий  день.
Уже после того, как обзвонила, а машина выехала на Гайдара, неожиданно подумала: «А, может, мне пригласить ее к себе в гувернантки?». Дело в том, что в ходе недавнего разговора с подругой, та поинтересовалась «А как дела у твоей непоседы?». Екатерина Юрьевна ответила, что дочка уже скоро три недели гостит в Америке у вышедшей замуж за американца бабушкиной подруги. После этого начались тары-бары по поводу того, как трудно приходится с подростками (Насте, дочери Екатерины Юрьевна, пошел тринадцатый). Лера поделилась, что ее зять и дочка наняли для своей «хулиганки» (да, у подруги уже внучка) опытную гувернантку и дело, вроде как, пошло на лад. «Вовсе шелковой, конечно не стала, но хотя бы мать с отцом  на все четыре стороны посылать перестала. И то, согласись, хлеб». Екатерина Юрьевна в тот момент как-то на это не отреагировала, ее голова  была занята другим, и только сейчас… Нет, сказать, что ее дочь Настя может распоясаться настолько, насколько,   если верить  Лере, позволяет себе ее внучка, Екатерина Юрьевна ну никак не может, хотя… Мать-то из Екатерины Юрьевны получилась, прямо слово,  какая-то никудышная. Да, свое чадо как должно образует, накормит любыми вкусностями, разоденет, как принцессу, прогуляет заграницу, -все это так, но этого, конечно же, мало. Ею  ведь не по случаю, а каждодневно заниматься надо. Следить, с кем дружит, по ком страдает, о чем мечтает. На это ни времени, ни желанья, ни сил у Екатерины Юрьевны уже совсем не остается. Иное дело, если рядом с ней постоянно будет находиться  уверенная в себе, психически здоровая, не дерганая,  тактичная, неглупая и, конечно же, преданная Екатерине Юрьевне особа. Конечно, еще не известно, отвечает ли этим  строгим требованиям та ожившая фреска с необычным именем Гея, которая предстала сегодня перед Екатериной Юрьевной,  но  сама яркая, так непохожая на будничные лица, внешность этой девушки, - а Екатерина Юрьевна далеко не глупа, она не плохой психолог, - сейчас подсказывает ей: «Возможно, Инна Иосифовна и права. Это действительно своего рода жемчужина». Мысль о том, чтобы пригласить эту жемчужину на роль гувернантки нежданно-негаданно пришла, а дальше, следуя своему обычаю ничего не делать впопыхах,  Екатерина Юрьевна еще подождала, когда наступит вечер. Уже поужинав в гордом одиночестве, вернула ту же мысль, исследовала ее с разных сторон, пришла к выводу, что первоначально посетивший ее импульс имеет право на жизнь, только после этого позвонила по домашнему Инне Иосифовне. «Добрый вечер. Еще раз относительно вашего протеже». «Да-да!» – Инна Иосифовна сразу раскусила, о ком идет речь. «У вас есть сейчас при себе какой-нибудь ее телефон?». «Лично ее  - нет. Ее родственников – да». «Продиктуйте, пожалуйста». «А что вы хотите?».  «Любопытной Варваре…» - в голове Екатерины Юрьевны, а вслух: «Пока не знаю. Я вас слушаю». Заполучив номер телефона,   тут же позвонила. «Да-да, говорите», - тусклый женский голос. Такое ощущение, будто человек уже при смерти. «Скажите, вы  имеете какое-то отношенье к девушке по имени Гея?». «Д-да… - оживление в голосе. – Я ее родная тетя. А что?». «Я Милославская. И  я бы… возможно… взяла ее к себе в качестве гувернантки для моей дочери. Но прежде всего мне необходима еще  какая-то дополнительная информация. Ваше имя…». «Марина». «Так вот, Марина, вы не смогли бы встретиться со мной?.. Допустим, завтра. В четыре». «А где?». «Скажем, на Октябрьской набережной. У главного спуска. Там есть кафе…». «Да-да! Я знаю». «Вы подойдете?». «Да! Конечно!». «На всякий случай, запишите мой телефон… Вы готовы?». «Да, я вас слушаю». Прошло всего-то около получаса,  когда на этот раз уже  позвонила обладательница тусклого, но ожившего голоса. «Простите, я по поводу нашей встречи. А  вы не согласились бы встретиться еще и с моим мужем? Он более практичный человек…». Екатерине Юрьевне «более практичный человек» совершенно не нужен, однако отказываться не стала. «И… - продолжала Марина. – Может, лучше не в кафе, а прямо в его студии?». «Почему студии?». «Он художник». «Ну, хорошо. Продиктуйте адрес». Марина назвала адрес и добавила: «Но я вас встречу на улице. Рядом с  домом».

2.
В эту ночь Екатерине Юрьевне отчего-то почти совсем не спалось. Может, установившаяся в городе духота тому виной, то ли состоявшийся накануне разговор с подругой.  Ее, подруги, напоминания о неверном,  фактически уже давно, последних лет пять не  живущем  с Екатериной Юрьевной муже. Словом, разворошила подруга осиное гнездо. 
Тогда, летом 1981 года, когда Катя вернулась в Краснохолмск прежней Поваровой, ее старший брат, при их первой же встрече, клятвенно пообещал: «Рыпайся не рыпайся, сестренка, но достойного женишка я тебе подберу. И попробуй только от него отказаться». Катя всегда относилась с огромным почтением к старшему брату. Восхищалась его способностью жить, всегда добиваясь своего. Кажется, единственный человек в этом мире, мнением которого она дорожила, к которому прислушивалась. Николай слов на ветер обычно не бросает. Сказал-сделал. Ровно также случилось и на этот раз. Познакомил сестру со своим хорошим знакомым, примерно, тех же лет, что и он (выходит, на пять лет  Кати постарше), и также как и он работающим «по партийной линии». Был «шишкой», хотя далеко и не крупной, скорее, районного, чем городского или областного масштаба. Кате ничего в этом претенденте на ее руку и сердце было не мило, то был явно не «герой ее романа». Но ей вот-вот и стукнет уже двадцать пять, остаться «старой девой» - самой противной вражине не пожелаешь. Да и рекомендации брата много что значили для Кати. К тому же и фамилия жениха ей очень понравилась. Екатерина Юрьевна Милославская! Звучит. Как будто исторический роман читает.  Словом, она, пусть и скрепя сердце, согласилась. Уже став Милославской, не спешила, однако,  обременять себя ребенком. Не испытывала желания подарить еще кому-то жизнь. К тому же еще и от нелюбимого мужа. Это шло вразрез с желаниями самого мужа, ему-то страстно хотелось своего продолжения. Отсюда, постоянно вспыхивающие между ними размолвки. В конце концов, уже на пятом году замужества Екатерина Милославская поддалась. Она забеременела. Дочь родилась за год до того,  как началась вся эта катавасия. Все произошло так стремительно! Та относительно благополучная, оберегаемая вездесущими  МВД, КГБ с таким тщанием  цитадель, в которой она, кажется, нашла себе уютную нишу, оказывается, все эти годы подтачивалась каким-то грибком-невидимкой, и едва ли не в одночасье превратилась в труху. Ее муж, удачно присосавшийся к питающему его вымени, вдруг обнаружил, что корова-то мертва, вымя быстро ссохлось, и что питаться ему дальше, вроде бы, и  нечем. Удачливый добытчик, кормилец при прежних властях обернулся  никудышным приспособленцем при нынешних. Гибкости, сообразительности ему не хватило. Он стал тонуть, а Екатерину Милославскую как будто осенило: «Да пошел он к черту. Зачем он мне такой, - вечно ноющий, беспомощный»? И, что, конечно же, самое главное: по-прежнему нелюбимый. Не желанный, не дорогой. Словом, лучше одной. Хотя прежде чем расстаться с мужем, по привычке посоветовалась с братом. Тот, в отличие от мужа, уже сориентировался в новой обстановке, понял, какими широчайшими возможностями проявить себя во всей красе, во всю «удаль молодецкую» наделен  отворившийся перед ним, готовый принять его с распростертыми объятиями новый  «демократический мир». Спорить, переубеждать сестру не стал. Она же, разведясь,  сумела сохранить при этом за собой, благодаря только что родившейся дочери, и квартиру,  и приличную сумму, в долларах, на счетах одного из иностранных банков (это уже брат ее вовремя подсуетился). Словом, реформы, девальвации на ее сбережениях совсем не сказались. Скорее, они  приумножились.
Ровно в четыре, как договаривались, у Екатерины Юрьевны не получилось: их «летучка» затянулась,-  к указанному ей дому подъехала уже в пятом часу. Но хоть и опоздала, у крылечка дряхленького, почти сельского вида домика, таких в Краснохолмске еще пруд пруди, ее встретила терпеливо дожидающаяся  маленькая, худенькая, вертлявая женщина. «Здравствуйте, я Марина. Пожалуйста. Прошу вас», - угодливо отворила перед гостьей входную дверь. Потом вверх по пошатывающейся под тяжестью сразу двух персон  деревянной лестнице. «Извините, здесь все так запущено. Дому больше ста лет… Нет-нет! За эти перильца  лучше не браться… Сюда, пожалуйста. Только голову вначале опустите». Наконец, вошли.  Екатерина Юрьевна помнила: «Муж художник. Студия».  Поэтому и рассчитывала, что ее сейчас встретит вдохновенный, длинноволосый творец в испачканном красками живописном балахоне, за мольбертом, с  палитрой в одной руке, с кистью в другой. В чем-то  ее ожидания  оправдались, в чем-то нет. Волос действительно много, слегка вьются и стоят дыбом. Взгляд немножечко сумасшедшего. Большое сходство с объективно отражающими действительность фото Эйнштейна и Эйзенштейна. Скорее всего, какой-нибудь «штейн» и этот, а Екатерина Юрьевна, надо в этом признаться, немножко антисемитка… Совсем чуть-чуть… Екатерина Юрьевна еще не знает, что ей сказать, что сделать, а  потенциальный «штейн»  уже успел ухватить  гостью за руку, энергично потряс: «Иннокентий Михайлович Небаба». Следовательно, ошиблась Екатерина Юрьевна: не «штейновские» у него корни-то, а, скорее, хохляцкие. Впрочем, те и другие, примерно, - одного поля ягодки. Но что никак не совпало со стереотипным представлением, каким должен выглядеть истинный художник: это наряд. Вместо ожидаемого, испачканного красками балахона,- довольно приличный, хотя и заметно поношенный  костюм из темно-синего вельвета. Правда, вместо галстука нечто, смахивающее, скорее,   на темно-коричневый шнурок для ботинок.   «Салве, госпожа Милославская, - и голосок у него тонюсенький, никак не соответствующий его довольно большому, хорошо за метр восемьдесят, росту. –  Наслышаны о вас. В первую очередь, как о ближайшей родственнице. Экс юнг леонем. По когтям можно узнать льва. И львицу тоже».  Екатерине  Юрьевне редко по жизни приходится общаться с такого рода «живописными» людьми. Основной ее контингент -  уже относительно состоявшиеся в этом мире люди. Но  из уже пусть и скупого опыта сумела извлечь для себя тот вывод,  что, в основной своей массе, это люди, с одной стороны, пребывающие в полной уверенности, что они небожители, а все остальные, «непосвященные», не более чем путающийся у них под ногами мусор, но с другой, если исходить из чисто житейских мерок и соображений, - не лишенные сознания своей ущербности,  и по этой причине частенько юродствующие. Судя по всему, этот пытающийся что-то еще лопотать на латыни относится к их числу.  Это же соответствовало и услышанному недавно от Инны Иосифовны, когда она еще рекомендовала родственников девушки: «Нищета». Пока Екатерина Юрьевна непроизвольно вытирает о жакет только что побывавшую в потной горсти художника  руку, тот продолжает свою очевидную «домашнюю заготовку»: «Но трепещи, вселенная, когда голодная львица выходит на охоту! А вы, значит, пришли  за нашей Афродитой? Приветствую ваш вкус. Нашу девушку хоть в Эрмитаж выставляй. Будет пользоваться огромным успехом». Тут уж пришел конец терпенью Екатерины Юрьевны, показала свои когти. «Что вы мелете? Думайте, о чем вы говорите. Я тут у вас не за экспонатом для музея. Мне нужна хорошая гувернантка, а не хорошенький экспонат. Чувствуете, я надеюсь, разницу?». В общем, сказала, как отрезала. И словно воздух мгновенно выкачали из художника, как будто на глазах Екатерины Юрьевны похудел, сморщился, - не таким уж и страшным он на деле оказался. Даже как будто попятился: «Вы меня неправильно поняли…». «Пожалуйста, - тут уж вмешалась Марина, - не обращайте на него внимания, это у него манера такая. Он же не может просто.  Как все».  «Ну и отлично!» - смилостивилась над оплошавшим художником Екатерина  Юрьевна. «Ну и отлично!» - относилось к заробевшему художнику. Екатерина же Юрьевна решила, что лучше с этим человеком не иметь никаких дел, обернулась к Марине: «Все-таки давайте по делу.  О вашей, насколько мне известно,  племяннице». «Да-да! Конечно-конечно!». Художник же  как-то незаметно растворился, может, спрятался за ближайшим мольбертом (их тут парочка), его сейчас  не видно и не слышно. «Пожалуйста, присядьте…». Если б еще было на что присесть! Марина спешно освободила сиденье дряхленького креслица с лохматыми подлокотниками.  «Поверьте мне, я не преувеличиваю, ничего не приукрашиваю. Гея, действительно, необыкновенно  замечательная девочка!».  «Только, пожалуйста, без общих слов. Не надо этой рекламы.  Что значит «замечательная»?».  - У Екатерины Юрьевны после эскапады художника Небабы неважное настроение. Она действительно сердита. «Такие сейчас это большая редкость. Очень воспитанная…». «Да-да, - обрывая очередную «рекламу». – Я об этом уже. Ее бабушка. Искусствовед. Французский язык. Меня сейчас больше интересуют ее родители. Скажите, как рано она стала сиротой?». «Довольно рано, - Марина сразу как-то насупилась. -  Ей еще не исполнилось девяти». «Отчего они умерли?». «Видите ли… Они не совсем умерли…». «То есть ». «Да, умерли, но… Точнее, их убили. Словом, они жили в собственном доме под Пицундой, но… вы же, наверное, помните, что было в тех краях?  Когда местные схлестнулись с грузинами. Они чего-то искали, - то ли деньги, то ли оружие, - ничего не нашли. Разозлись и в отместку за это дом сожгли, а родителей… прямо на ее глазах…». Марина запнулась, а Екатерина Юрьевна невольно поежилась: «Какой кошмар!». «И родителей и двух старших братьев, - видимо, справившись с волнением, продолжила Марина. - Но вот ее отчего-то пощадили. Может, из-за того, что слишком мала».  Екатерине Юрьевне стало не по себе. К тому же через отворенное окно проникал противный запах. По-видимому, где-то неподалеку жарили рыбу. «Нельзя ли закрыть?». «Да-да! Конечно! – Марина бросилась к окну. – Мы же с мужем… - Марина справлялась с окном и одновременно говорила. - Нам живется очень трудно. У нас двухкомнатная, но нас шестеро. Родители моего мужа. Гея, получается,  седьмая. Поэтому мужу приходится больше времени проводить здесь, а это не очень удобно… У него бывают натурщицы…». Екатерина Юрьевна не поняла, какая связь между «не очень удобно» и натурщицами,  но зацикливаться на этом не стала. Вместо этого: «У меня просторный дом. Почти пустует. Я предложу ей переехать к нам. Надеюсь, она согласится. Вас, я думаю, это также устроит». Женщина начала благодарить, но Екатерина Юрьевна не стала ее слушать. Только объяснила, что переезд состоится не раньше, чем вернется из Америки ее дочь, а это должно случиться в конце следующей недели. «Я вам накануне позвоню». 
Екатерина Юрьевна уже собралась было уходить, когда из своего временного небытия вынырнул Иннокентий Михайлович Небаба. Протягивает Екатерине Юрьевне какой-то рисунок: «Мой скромный презент». Екатерина Юрьевна неохотно взяла. На рисунке какая-то старая уродливая бабища. Догадалась, хотя не сразу: «Это, конечно, же я. И это называется «реализм»». Едва сдержалась, чтобы не разодрать этот реализм  на мелкие кусочки. «Впрочем… если вам не нравится…»  - Небаба протянул  руку за рисунком,  Екатерина же  Юрьевна  охотно ему его отдала. «И… все же прошу прощенья… - похоже на то, что этот человек еще не до конца реализовал свою домашнюю заготовку. - Думаю, ни капельки не ошибусь, если выскажу предположенье, что вы человек достаточно, скажем, так… состоятельный… даже, возможно, богатый. Я это не в упрек вам! Ни в коем случае.  Жизнь так устроена. Куи нон лаборат, нон мандукет. Кто не работает, тот не ест. И ровно наоборот…». «Состоятельная или даже, возможно, богатая»  Екатерина Юрьевна, как будто подначивая: «Что еще?». «Иннокентий», - стоящая неподалеку Марина, кажется, от стыда  готова сквозь землю провалиться. «Нет, ничего, - на этот раз отчего-то Екатерина Юрьевна была снисходительна.– Если у вас еще есть что - продолжайте». «Так вот, вы – мы согласились на этом - богаты , а все богатые, так уж испокон века повелось,  украшают свои палаты каменные картинами. Конечно, я не Шилов и не Глазунов, и не претендую. Но и мы, как говорится, не лыком…». «Хорошо. Покажите, что у вас есть». Все понятно. Этот не Шилов, и не Глазунов хочет все-таки сбагрить  «богатенькой» что-то из своего. 
«Я еще раз перед вами извиняюсь», - они лишь чуть-чуть углубились в студийные недр, когда  художник заговорил тихим голосом. Тихим отчего? Не хочет, чтобы его подслушала жена?  «Я уже ото всей души рекомендовал вам эту девочку… Осмелился назвать ее Афродитой. Это не совсем так. То есть, она, конечно, богиня… Не буквально, конечно, вы меня поняли, но… Считаю своим долгом, однако,  вас предупредить… Мне кажется, эта девочка… не совсем то, за кого она себя выдает». «В смысле». «Нет-нет, не то, о чем вы могли подумать! – А Екатерина Юрьевна еще ни о чем не успела подумать. -  Я не совсем точно выразился. Она… по-своему уникальная, но ее окружает какая-то тайна». «Э-э-э, батенька, - в голове у Екатерины Юрьевны.  Да ты, оказывается, не только художник, но еще и фантазер». «И в чем же это проявляется?». «Необычная. У него какое-то свое отношенье ко всему.  Вам, может статься, будет трудно с ней. Да-да! Я испытал это на себе. Совсем юная, вроде бы, незрелая,  но уже какие-то даже… принципы. И попробуйте только заставить ее от них отказаться… Я, признаюсь вам, не смог». Екатерина Юрьевна пока только слушает, а мысленно: «Может, это и не бред? Может, стоит прислушаться к этому человеку?.. Но я всегда смогу отыграть назад, едва что-нибудь почувствую». Это про себя, а вслух: «Если, насколько мне известно, ваша таинственная родственница жила в частном большом доме в Симферополе, что ей помешало в нем остаться после смерти бабушки?». «Тут-то ларчик просто открывался. Дом достался в наследство ее сыну. Он же, когда заселился, стал к Гее приставать… Ну, вы меня понимаете, она девочка… Ну, как бы вам сказать?». «Я поняла. Дальше». «Она же ни в какую».  «Должно быть, и тебя точно так же: ни в какую, - сообразила  Екатерина Юрьевна -  Наверняка у самого рыльце в пушку. Поэтому-то  и женушка твоя  так настроена, чтобы поскорее, чтобы поменьше соблазна. А тебе не хочется, потому что надежда умирает последней. Отсюда и все твои страшилки с якобы принципами». Да, действительно, он прав: «А ларчик просто открывался»». Довольная тем, что раскусила Небабу, что у нее хватило здравого смысла обесценить его небылицы, перед тем, как покинуть студию, решилась сделать художнику все-таки кое-что приятное: купила небольшую картинку. Зимний пейзаж. Когда уже вернулась после встречи домой,  попросила Аннушку, чтобы она отнесла этот небабинский шедевр  в подвал, где лежит весь ненужный и дожидающийся своего последнего часа хлам.

 Глава третья.
 
1.
 В первый день уже  две тысячи первого года Игоря  Олеговича  навестила его  бывшая жена.  Это стало уже традицией, чтобы Тоня навещала его именно первого января. Шутя, называли это  «встречей Нового Года второй свежести». Игорь Олегович, как всегда в таких случаях,  предварительно прибрался в своей комнатке: помыл пол, повесил занавеску на единственное окно, укрыл стол чистой скатертью.  Также как всегда Тоня пришла  не с пустыми руками: принесла с собой бутылочку вишневой наливки, маринованные огурчики, салаты, баночку шпрот и фаршированную  рыбу  под соусом «ариведерчи»: произведенье ее собственных рук.  Игорь же Олегович  купил в соседней булочной  сухой тортик с ксилитом (это для себя), и парочку  кремовых пирожных (для гостьи). Плюс какой-то  паштет из гусиной печени. Продавался по «акции», с серьезной скидкой, продавщица  очень нахваливала, вот  Игорь Олегович и «искусился». Но это еще не все. Тоня не обошлась и без подарка. И подарок этот был настоящим «королевским»: двадцать  пачек инсулина, по пять ампул, три миллилитра каждая. Теперь Игорю Олеговичу его надолго, может, до конца зимы  хватит. «От Маши?» –  Игорь Олегович. «Да. Естественно. От кого же  еще?». Да, конечно, что может быть естественнее, что лекарство ему прислала из далекого издевательски благополучного Копенгагена их, вот уже двенадцать лет назад, как вышедшая замуж за датчанина и эмигрировавшая  дочь Маша?  Словом, Игорь Олегович с шикарным подарком, а ему гостье подарить нечего. Никогда не умел и не любил покупать подарки:  преподношение под дату – ему всегда казалось, в этом есть что-то фальшивое, навязанное. Другое дело – преподнести просто так. Под настроение. От всего сердца. Тоня давно на себе эту его «нелюбовь к казенному дарению»  испытала, пообвыклась, уже ни капельки не обижалась. Да и как Игорю Олеговичу подарить что-то бывшей жене? Ни-ни. Ее нынешний супруг может как-то превратно понять. Да, с тех пор, как Игорь Олегович расстался с Тоней, прошло три десятка лет, а  этот, ее нынешний,   никак не может преодолеть в себе  ревнивое чувство к бывшему. Чудак-человек! 
За столом посидели недолго, немногим более часа, - Тоня спешила, опять же, Игорь  Олегович это понимал, по причине дожидающегося ее возвращения мужа.  Он обычно, когда Тоня навещала  Игоря Олеговича,  засекал время, а потом следил за тем, как перемещаются  стрелки у часов. Выпили по три рюмочки вишневой наливки, попробовали фаршированную рыбу. Вкусно!   Паштет же Тоня понюхала и»«Это отрава». Тут же посоветовала выбросить в мусорное ведро. Игорь Олегович еще недолго пободался: «Может, нашему котенку скормить?». Котенок в квартире появился пару месяцев назад, его принес с улицы соквартирант Игоря Олеговича, также, в свою очередь, лишь полгода как заселивший опустевшую после смерти старой хозяйки комнатку. Молодой и одинокий парень. Впрочем, не о нем сейчас речь. Как-нибудь в другой раз. «Ну, если тебе не жалко своего котенка… И никогда ничего не покупай по акции. Если, конечно, не хочешь отправиться раньше времени на тот свет».
Время, особенно, когда им дорожишь, хочешь, чтобы оно длилось и длилось, пролетает быстро. Настало время расставания. Игорь Олегович  проводил Тоню  до ближайшей автобусной остановки, дождался, когда подошедший автобус ее заберет, тронется, - тогда только пошел неторопливым шагом в сторону своего дома, он метрах в двухстах от остановки. Все тот же славный легкий морозец, что и накануне Нового Года.  Редкие медленно-медленно опускающиеся с темного неба снежинки. Тихо, пустынно. В этой старой части города всегда малолюдно и тихо. Поскрипывает под ногами  еще сохранившийся, не убранный и не растаявший, чуть-чуть схваченный морозцем снежок. Как это славно, что их дочери  когда-то удалось влюбиться и влюбить в себя того неуклюжего робкого двухметрового гиганта-датчанина!   И сколько силы, воли, упрямства ей пришлось тогда потратить на то, чтобы покинуть страну!  Как восставала против этого Тоня!  Как она тогда укоряла Машу!  Как ей не нравилось, что ее дочь, ее родная кровинка, «предает свою Родину».  «Если уж непременно хочешь уехать, выйди хотя бы за человека из дружественной нам страны». Под «дружественными» она понимала, так называемые,  «страны народной демократии». Да, тогда они еще доживали свой век, эти «дружественные демократии». Ну, и где они сейчас?  Тоня  была искренней в своем осуждении. Она протестовала не из-за страха, что сама при этом чего-то там лишится, - хорошей должности, например (да, она тогда была при должности). Совсем нет! Игорь Олегович ее отлично  понимал.  Она была убеждена, что несмотря ни на что,   у них, в  стране Советов,  все равно лучше. Вот,  поди ж ты, до чего упрямая! А еще в ней протестовала кровь ее деда, в тринадцать лет добровольцем кинувшегося  на передовую первой мировой. «Прощайте, дорогие родители. Может, навсегда, я не знаю. Ваш сын уезжает оборонять Россию». Хорошо, станционные жандармы сняли  несовершеннолетнего оборонщика с поезда уже где-то в районе Клязьмы, вернули домой.  Об этом в их семье  Мовчан,  потомственных краснохолмчан  - прапрадед священнослужитель, прадед, небольшой чиновник при губернской управе, -  хорошо помнят.  Да, таким тогда было отношение Тони. Сейчас она об этом не хочет вспоминать. Случайно напомнишь – начинает сердиться: неловко за ту, какой она была. Самому же Игорю Олеговичу  легко  вспоминать от того, что он, в отличие от Тони, и  тогда  понимал и соглашался с   Машиным:  «Вы, родители, как хотите, это ваше дело, а я больше на этой помойке  жить не могу». Да, соглашался и разделял.  И вовсе не потому, что соглашался на «помойку».  «Люблю отчизну я, но странною любовью».   «Странною» это когда кто-то, допустим, любит свою опустившуюся, уже, кажется, потерявшую нормальный человеческий облик мать. Иногда видишь их. И не только  на телевизионном, скажем, экране, но и наяву.  Одинокая мать – пьянчужка, в доме шаром покати, одни пустые, куда ни бросишь взгляд, бутылки. Дети голодные, неумытые, неухоженные. И вот, приехали  за тем, чтобы по постановлению какой-то там комиссии  забрать их в детдом, а они не хотят, кричат,  вырываются, тянутся грязными ручонками  к непутевой матери. Так, приблизительно, и с Игорем  Олеговичем. Ему  плохо на Родине, но без  нее, как ему кажется, будет  еще хуже. Может, своего рода «Стокгольмский синдром»? Как вариант, почему бы и нет? Вполне может быть. А Тоня молодец. Молодец по всем  статьям. Но в данном случае молодец, что не оставляет его, Игоря Олеговича, совсем без заботы, хотя и рискует при этом вызвать недовольство, упреки от мужа. «А не забывает  от того, что ей кажется, будто виновата передо мной». Виновата будто бы в том, что после семи лет жизни с человеком, носящим на себе клеймо «политкаторжанина», под грузом бытовых… если очень мягко выразиться, «неудобств», неготовностью мужа достойным образом содержать семью, предпочла уйти к другому, не мечтателю, а подлинному семьянину, кормильцу.  «Но это совсем не так. Это не она передо мной, это я виноват перед нею». Игорь Олегович давно порывается ей об этом сказать, чуть ли не каждую их встречу,  да все как-то духу не хватает. «Ничего, авось, когда-нибудь… Вот возьму  и решусь". 

2.
 «С Новым годом, Аркаша!».  Аркадий, как вернулся на Энтузиастов около восьми утра, лег, заснул, так, вроде бы, ни разочка  и не проснулся, пока до него не добудился телефон. «И вас, тетя Зина». «Твои дома?». «Нет, на даче. Еще вчера уехали».  «А про Петра Алексеевича? Что он собирается к нам в гости. Уже в курсе?». «Впервые слышу».  «Разве мама тебе ни о чем? Странно… Хотя, скорее, ничего странного.  А я об этом от  Глеба. Ты его, наверное, помнишь. Они ведь поддерживают какие-то отношения. Так вот, он, вроде как, приезжает по приглашению чуть ли не самого губернатора. Прямо чудо какое-то. Хотя, может, и не чудо. Они ведь какие-то там родственники. Может, договорятся, и Петр Алексеевич   привезет  к нам свой американский театр. Сколько вы уже не виделись? Лет пятнадцать?». «Больше. Кажется, семнадцать». «Он, конечно, не узнает тебя, хотя… Ты ведь очень похож на него. Внешне. Что вы сказали? – Нет, это она не Аркадию, кому-то постороннему. – Да-да, я помню, спасибо…   Ну все, Аркашенька, мне пора бежать, уже опаздываю, денежки зарабатывать. Я доброй феей сегодня, Снегурочку из когтей Кощея Бессмертного выручаю. А вообще, приходи  к нам на скорую премьеру. В конце января. Островский. «Не в свои сани не садись». Давно уже не заглядывал  в наш  театр.  Мы по тебе соскучились. Ну,  я тебе еще позвоню.  Чао! И Варваре Анисимовне от меня, когда ее увидишь, - пламенный привет».
Петром  Алексеевичем кличут блудного отца Аркадия. Варварой Анисимовной – его, то есть Аркадия,  верную мать. Так, значит, он действительно приезжает? Аркадий же об этом ни сном, ни духом. То-то мать последнее время то и дело за нашатырь.  Аркадию бы аккуратно обдумать услышанное, но ему  как раз приспичило в туалет. Не успел дойти до туалета, - опять звонок.  «Здравствуй! Это я! - на этот раз бодрый голосок  Вали. Может, намеренно бодрый («Все нормально. А что было вчера, - это пустяки, не бери в голову»). -  -  Ты один?». «То есть?». «Я звонила днем пару раз – никто не подошел…». «Да, мои  на даче, а я спал, как сурок». «Ну, так как? Насчет завтра?». А Аркадию и не сообразить сразу, что «насчет завтра». «Мы же договорились, что поедем покататься на лыжах». А, да! Было такое. Обсуждали такой прожект: съездить вдвоем в однодневный дом отдыха, покататься на лыжах, там природа великолепная. Но… Что-то изменилось с той поры, как обговаривалась эта поездка. «Послушай… Может, покатаемся как-нибудь в другой раз? Чего-то со мной… не очень». Аркадий, к сожаленью,  он такой, соврет не дорого возьмет. Валя встревожено: «Все-таки заболел?». «Нет! Скорее… усталость какая-то». Подруга молчит, потом осторожно: «Может, я сейчас к тебе?..». «Ради бога, не надо! Мне надо просто немножко отлежаться».  Подруга опять молчит, подольше, чем прежде, потом дрогнувшим голосом: «Тогда, наверное, мне лучше тоже? Поехать к своим?». «Да, поезжай». Затянувшееся особенно надолго молчание. Наконец: «Скажи честно, ты меня разлюбил?». «Не говори глупости! Просто, повторяю, я устал и… У меня неважное настроение».
Они б, может, еще какое-то время поговорили, если б не звонок в дверь. Валя этим огорчена,  возникшие у нее на этот момент сомнения насчет «любит-не любит» далеко не рассеялись, а Аркадий даже как будто этому звонку и рад. За дверью их соседка бабушка Матрена.  «Аркашенька! Голубчик! Как хорошо, что ты дома! Выручай». «Что случилось?». «Да с нашей Анюткой. Видать, поела что-то не то. Скорую вызываем. «Ждите, говорят». Сколько ж ждать-то?!  Аркашенька, ты же у нас машинный. Подбрось  девчонку до ближайшего медпункта, пока, не дай Бог… Век благодарить будем».  Вот уж действительно: «Беда на беде, беду погоняет». «Сейчас. Одевайтесь. Встретимся у машины». 
Пока торопливо одевался сам, потом возился с машиной, в голове: «Вот и началось новое тысячелетие. Вроде бы, все то же. Ничего не изменилось. Но это только так кажется. Это видимость. На самом-то деле, все стронулось и куда-то поплыло. Пока очень медленно. Потому что мир огромен и неповоротлив. Чтоб  ты его как следует раскочегарить, - на это еще должно уйти какое-то время.  Зато – когда уже раскочегарится, - вот когда все закрутится-завертится. Вот когда и  душа в пятки  уйдет».
Но пока она не ушла, отвез,  в сопровождении  матери, приболевшую девочку в больницу на улице Донская, напротив бывшего женского монастыря Донской Богоматери (видимо, и название свое улица получила от монастыря). Больница специализированная, в ней  лечат всех, вольно или невольно отравившихся;  его там когда-то, после отравления грибами,  тоже в детстве врачевали. Получив причитающуюся ему за это порцию благодарностей, оставив девочку с матерью в приемной, направился в обратную дорогу, к себе.
Ехал, как обычно, очень аккуратно, придерживаясь всех правил (он не лихач по природе), но, при этом, сохраняя способность работать головой. Прежде всего, припомнилось самое недавнее: то, как он отбрил попросившуюся к нему в гости подругу. Нехорошо, конечно, поступил. Не по-джентльменски. Поругал себя, посочувствовал Вале, но потом полностью переключился на инфу про отца.  Да, отец… Хотя, так уж сложилось у Аркадия, что средоточием самого важного для него всегда служила мать, отец же – в силу разного рода обстоятельств – где-то не периферии.  С матерью у него отношения, примерно, как между светилом и спутником, с отцом же линейно-пунктирная связь, они вращаются, хоть и поодаль, но на одной орбите.  А «пунктирная» и «поодаль» от того, что отец хоть и родной, но беглый,  и с матерью Аркадьевой  «в законном браке» не состоял. Мать, выйдя замуж, уже официально,  за Ивана Евдокимовича Побегай, а случилось это лет пять после того,  как Петр Алексеевич даст деру из страны развитого социализма – вначале в Австрию, потом в Италию и, наконец, обретет своё пмж в стране обетованной, то бишь США,  - сохранит  за собой девичью фамилию. От Побегай, несмотря на то, что эта фамилия то и дело красовалась  на афишах обоих местных краснохолмских театров – Иван Евдокимович был в то время  еще «известным драматургом», - категорически откажется. Вот и Аркадий, таким образом, останется Новосельцевым.   Останется - и хорошо, он  доволен этим. Ему нравится эта фамилия, и он никогда, ни за какие коврижки,  не обменяет ее ни на какую другую.  Ну, что еще сказать о беглом отце?
Ну, что еще сказать про беглого отца? Профессия у него «режиссер-массовик». Так, во всяком случае, он сам себя обозвал в какой-то анкете, случайно попавшей на глаза Аркадия, когда рылся в поисках свидетельства о своем рождении в бумагах матери. Как называлось то, чему он обучался в Ленинградском институте культуры имени Н.К. Крупской, в выданном ему официальном дипломе, выдавался ли  ему диплом вообще, может, и нет, учитывая, каким он тогда был  бунтарем, как много кровушки начальственной тогда выпил, - об этом Аркадий ни сном, ни духом. Недосуг ему было докапываться до таких вещей. Только что позвонившая ему тетя Зина, равно как и упомянутый в телефонном разговоре Глеб – это так называемые  «птенцы гнезда Петрова». Или, иначе, студийцы, участники самодеятельного театрального коллектива, которым когда-то  руководил Аркадьев отец. Самая известная, сохранившаяся в  памяти – в памяти даже еще бывшего тогда почти ребенком Аркадия -  постановка отца называлась «Аргонавты» или, совсем буквально:  «Аргонавты. Драматическая импровизация по мотивам древнегреческого эпоса». Так было начертано на рисованной от руки афише, которую Аркадий разглядел и прочел уже позднее, на одном из традиционных сборов бывших студийцев, на которые, наряду с матерью, приглашался когда-то и Аркадий. «Когда-то» от того, что традиция таких сборов себя уже давно исчерпала. «Кого уж нет, а те далече».   Да, мать Аркадия также  приглашали на традиционные сборы студийцев, хотя она сама никогда не была студийкой. Но не будь ее, возможно, никакой и студии бы не было. Помещение, в котором была зачата отцом, а потом росла, развивалась эта студия, с ее сценой, гримерными, или как кто-то, по старинке еще, называл это,  «уборными», с осветительными приборами, костюмерной и прочая и прочая, что обязательно сопутствует любому мало-мальски функционирующему в качестве театра коллективу, - все это предоставлялось безвозмездно Домом культуры при камвольном комбинате имени Кожедубовой М.И. Да, была такая легендарная летчица, герой войны.  Отечественной, разумеется. Вряд ли кто-то ее уже помнит. Если старики только.    Аркадьева же мать тогда занимала должность освобожденного комсорга на этом комбинате. В числе многого прочего отвечала и за культуру. Культура-то и стала путеводной звездой, которая привела ее к отцу, а потом стала первопричиной появления на свет Аркадия Петровича Новосельцева. Того самого, что сейчас не спеша передвигается по улицам Краснохолмска  на своем хроменьком, отживающем свой век, спотыкающемся  «жигуленке». Едет, куда глаза глядят.  И вдруг  кто-то как будто приказал ему: «Стоп!».
Послушался. Остановился. Осмотрелся. Оказывается, он стоит ровно напротив знакомого ему дома номер 12 на улице, названной в честь тоже Аркадия. Хотя пока и не его, а другого. «Как это надо понимать? И как назвать, если не чудом?». А чудеса просто так, на пустом месте, не случаются. «Если на небе зажигаются звезды, значит, это кому-то надо?». Кстати, о «зажигаются». Седьмой  час, и в  некоторых окнах дома горит свет. Но не в том, за которым живет и, если Аркадию о-очень повезет, выглянуть в которое  может «его», затаившаяся в светлице,  красавица. Дом увенчан крохотной башенкой. Как-то юный, полный мечтаний Аркадий сидел в читальном зале, с умным видом читал «Божественную комедию». С «умным»  от того, что ровно напротив него  сидела девушка с интригующей сложно-составной фамилией Сомова-Пигулевская. Эта Сомова-Пигулевская была частой посетительницей библиотеки, и Аркадию один раз удалось прочесть ее фамилию в абонентской карточке. Зацепило. «Внимание! Внимание! – обращение к залу. – Если кто-то желает совершить маленькую экскурсию в нашу обсерваторию, собираемся под  Гайдаром. Экскурсия начнется через пятнадцать минут». «Под Гайдаром», то есть  под большим фотопортретом, вывешенным на площадке напротив главной лестницы. Сомова-Пигулевская тут же  захлопнула свою книгу, парой мгновений позже, хотя и со старательно изображенным на лице  сожалением, начал закрывать  «Божественную комедию» и умный Аркадий. В  роли экскурсовода выступала  сама заведующая библиотекой, своим внешним видом она напоминала Аркадию  маму Володи Ульянова, какой она изображена в книге, подаренной Аркадию  к какому-то его, Аркадьеву, «летию». Желающих собралось с десяток. Сомова-Пигулевская среди них.  Вскарабкались по деревянной ужасно скрипучей лесенке. Оказались в крохотной неважно освещенной комнатке. Посреди комнатки – хоть и махонькая, но работающая подзорная труба. Стали по очереди смотреть в эту трубу. Когда пришла очередь Аркадия, и когда он приложился глазами к окулярам, - увидел как будто находящееся от него на расстоянии вытянутой руки звездное небо. Да, был теплый летний вечер и на небе уже появились звезды. Их было сейчас не так уж и много, этих звезд, но те, немногие, когда, благодаря окулярам,  они приблизились, - показались Аркадию абсолютно живыми. Живыми крохотными  существами,  которые зачем-то подмигивали Аркадию. То ли с ним таким образом заигрывали, то ли куда-то, а, может, и не «куда-то», а в их веселый пестрый хоровод приглашали.  О стоящей где-то тут же, с ним рядом, дожидающейся своей очереди  Сомовой-Пигулевской в это время он совсем забыл.
«Эй! – стучат по боковому стеклу. – Фраер!». Аркадий слегка опустил стекло. Парень. В приталенной куртке с меховым воротником. «Чего надо?». «Ты кто такой?» – с места в карьер  попер на  Аркадия. «А ты кто такой?». «Я тебя спрашиваю. Чего здесь груши околачиваешь?» «Я не околачиваю. Стою. Жду». «Кого?». «Неважно». «Ты уже с полчаса тут». «А что? Нельзя?». «Если не хочешь себе волдырей на задницу… Если через пять минут отсюда не уберешься, - пеняй сам на себя. Так и знай. Время пошло». Пригрозил и ушел в дом.
В общем и целом, Аркадий человек законопослушный и держать себя в кулаке умеет, но что ему очень сильно не нравится, - это, когда ему открытым текстом хамят. Если бы этот же… Если бы подошел и нормальным тихим интеллигентным голосом: «Извини, дорогой товарищ, мы понимаем, - место это нами не куплено, имеешь полное право, но нас это по ряду причин беспокоит. Не мог бы ты, любезный,  быть столь добреньким…». Ну, или что-нибудь в таком же ключе. И, что вы думаете? Неужели б тогда Аркадий не пошел им навстречу? Пошел бы. Никакого сомнения. Но только не сейчас. Теперь назло им будет торчать тут столько, сколько сама его душенька пожелает. Приказано было убраться не больше, чем за пять минут, - уже пятнадцать, и Аркадий решает: «Достаточно». Он свое лицо сохранил. Только собрался тронуться, - из дома выходит парочка. Один, который ему нахамил, второго узнал немного попозже, по голосу, когда уже оба приблизились к машине: тот, что надзирал над Аркадием, когда он занимался уборкой дымохода. Вспомнилось, что его зовут Ваней (Бегущая по коридору прислуга с ее истошным: «Вань, чего тут случилось?»). Тот его тоже сразу узнал». "А! Трубочист! – коротко объяснил напарнику, кто есть ху, и вновь обратившись к Аркадию. – Ну, и чего ты у нас забыл?». Аркадию же, если честно, уже немножко стало и самому неловко из-за своей несговорчивости, готов пойти на мировую, но не успел помириться. Слышит: «В общем, приказано тебя, парень, доставить живым или мертвым. Так что давай вылезай, если хочешь по-хорошему». Этот хоть не хамит, голос не повышает, и Аркадий приходит к решенью: «Я ничего плохого не сделал, и бояться мне нечего. Если кому-то хочется познакомиться со мною поближе, - ничего против не имею… Заодно, может, и мою  еще раз увижу».
Прошли втроем в дом. Пока шли,   Ваня обратился к Аркадию: «Документ какой-нибудь при тебе?». «Только водительское». «Ну, давай хоть водительское… Не боись, - все тебе вернем». Ваня, получив от Аркадия водительское удостоверение,  отделился и, видимо, пошел докладывать, а другой провел Аркадия в небольшую, захламленную старой мебелью комнату. Ушел и запер за собой дверь, Аркадий же, оставшись в одиночестве, осмотрелся. Нашел глазами много старых  знакомых. Мысленно поприветствовал их.  Фотопортрет добродушно улыбающегося Аркадия Гайдара, который встречал каждого, кто поднимался главной лестницей. Пыльный бюстик вождя мирового пролетариата, - он был в угловой нише в читальном зале. Ниша была расположена довольно высоко,  и еще тогда у юного любознательного Аркадия невольно напрашивался вопрос: «А что там было до?». Возможно, бюст его императорского величества».  «А» упало. «Б» пропало. Что осталось на трубе? Вот, например, драный кожаный диван, в эпоху юного Аркадия он стоял в коридоре. Семейка еще целых стульев.  Возможно, на одном из них  восседала юная Аркадьева попа. Жаль, не оставил ни на одном из них что-то типа «Я тут был» или просто свои инициалы. Так приятно было бы сейчас встретиться! «Здравствуй, племя, младое, незнакомое». Чьи-то шаги за дверью. Слышно, как проворачивается ключ, и вот… Какой-то еще мужичок  входит. Длинный, сухощавый и поджарый, как гончая собака. Кителек на нем, ровно такой же, как на охранниках. Выходит, сам таков. Далеко не старый, но уже c голым черепом, волосы только поверх ушей и на затылке. Вылитый вождь мирового пролетариата в молодые годы.  Взялся за спинку свободного стула, установил его ровно напротив продолжающего сидеть на дырявом кожаном диване Аркадия,  спинкой вперед, сел на этот стул, положил руки на спинку, уставился на Аркадия внимательным взглядом. Но, скорее, не враждебным: любопытным. «Сейчас за власть Советов будет агитировать». «Новосельцев?». «Ну. Новосельцев». «От кого?». «Что «от кого?»». «Фамилия». «Фамилия? Как обычно бывает. От матери». « «Как обычно» , бывает от отца». «Я безотцовщина». «Твою мать случайно не Варварой зовут?». «Случайно – да». «А деда твоего по матери Анисимом… Он главным инженером последние годы на «Селитре»  работал. Чего молчишь? Так или не так?». «Ну, так». «Выходит, мы с тобой родная кровь. Вроде как братьями друг другу приходимся. То ли двоюродными, то ли троюродными, с этим надо еще разобраться».    
 Вот, значит, как! Такая заявка на родство выглядит вполне правдоподобной. Да, есть у Новосельцевых достаточно близкие родственники, до Аркадия это разными путями доходило, с которыми что-то когда-то, многие годы назад, когда и Аркадий-то еще на белый свет не родился,  не сложилось. Вражда какая-то. Как у Монтекки и Капулетти. А у Новосельцевых норов будет еще, пожалуй, и покруче, чем у шекспировских героев. Ни себе, ни чужим, ежели что,  спуску не дадут.  «Ну, понятно. Выходит, нашего, новосельцевского полку прибыло, - продолжает как будто довольный новоявленный братишка. То ли двоюродный, то ли троюродный. – Прохор, - протягивая руку. – Тебя уже знаю, как». Железное. Рукопожатие-то. Хотя и у Аркадия – не фунт изюма. Было время, сейчас прошло, когда тренировал силу пальцев кистевым эспандером. Не хотелось выглядеть – особенно в глазах девочек – хилым интеллигентишком. Но хватка новоявленного братишки явно будет посильнее. «А теперь признавайся, - ты какого, извини, хрена под окнами дома торчишь?». «Я не торчу». «Слышал, будто на  гувернантку нашу  глаз положил. Это так?». «Что значит «нашу»? Крепостная, что ли, у вас? В наручниках держите?». «Мой тебе совет, братишка. «Не беда, что щуке в вершу влезть, беда, что вон не вылезет». Знаешь такую поговорку? А не знаешь, так  усвой. Не крепостная она, конечно. И без наручников. Но… «Я другому отдана и буду век ему верна». «Замужем?». «Да не в этом дело. Не твоего она поля ягодка. Птица другого, чем у нас с тобой полета. Усек?».  «Откуда вам знать, с какого я поля и какой у меня полет?». «Судя по тому, что дымоходы чистишь,  - догадываюсь». «Дались вам всем эти дымоходы! – тут уж Аркадия взяло за живое. – Я дымоходами не исчерпываюсь. У меня за душою много еще другого чего есть. Усек?». Улыбнулся братик. Криво, правда. Заметно, что улыбается он только по большим праздникам. «Ладно. За дымоходы не обижайся. Может, и не исчерпываешься, я ведь пока мало что о тебе. Неженатый?». «А что?». «Просто. Интересуюсь». «Неженатый». «От того и на  красивых девушек такой падкий. Но, может, это и хорошо, что неженатый. Я, между прочим, тоже. Одному жить не просто, зато умирать легко. А что тетя Варя? Жива? Здорова?». «Тетя Варя», для справки, это Аркадьева мать. «Д-да…- немного озадаченный Аркадий. -  Вы ее знаете?». «Встречались пару раз. По личному. Еще рекомендацию как-то хотел у нее получить. Она как? По-прежнему? Партийная?».  «Не думаю». ««Не думаю» или не знаешь?». «Да, знаю». «Вот и я тоже передумал. А ты?». «Что «я»?». «За кого? За белых или за красных?». «Я за разумное, доброе, вечное». «Иди ты! Тогда нам с тобой, может, будет и по пути. Но  совет мой все же себе на ус намотай.  Не то хуже будет. На первый раз, так уж и быть,  прощаем, но, если еще раз засекем в неположенном месте, будешь под окнами торчать,  - простым разговором, как сейчас, уже  не отделаешься. Так что считай, - первое тебе и не китайское, а русское предупреждение. Пока можешь идти». «Вы водительское-то мое…». «Да верну, верну, не волнуйся… И брось ты меня на «вы». Оба Новосельцевы все-таки».

Глава четвертая.
 
1.
Сегодня, 22 июля, 2000 года,  возвращаются из заокеанских гостей  мать и дочь Екатерины Юрьевны: самолетом из Нью-Йорка, железной дорогой из Москвы. На железнодорожный вокзал не поехала, потому что накануне позвонил брат Николай: «Привет, сестренка! Как-то давненько не встречались, а надо бы.  Приезжай ко мне на Выселки. Посидим всей семьей за общим столом. Заодно заберешь и свою непоседу». «Ко мне на Выселки» означает летнюю резиденцию господина губернатора, километрах в пятнадцати от города.
Американская подруга, у которой гостили Ненила Федоровна и Настена, на самом деле была стопроцентной краснохолмчанкой. То, как краснохолмчанка может преобразиться в американку, ярчайший пример того, что чудеса могут происходить не только в сказках. Поэтому этому пикантному сюжету все-таки также придется уделить какое-то внимание. Тому уж лет пять, как  семидесятилетний хозяин сети магазинов по продаже чулочно-трикотажных товаров в Бостоне путешествовал по «Золотому Кольцу». При остановке теплохода в Ярославле, когда туристы вышли на берег, чтобы совершить экскурсию, судя по всему, беспокойный, неуемный чулочник каким-то образом отбился от группы и стал метаться по улицам города.   Шестидесятитрехлетняя же (на то время)  подруга Ненилы Федоровны сама была в гостях у своего старшего сына. Вышла из дома только за тем, чтобы прикупить в ближайшей аптеке подгузники для шестимесячного внука. Ей-то наперерез и бросился растерявшийся, лопочущий что-то на своем  американец. Дарья Ивановна не сразу, но разобралась, в чем проблема, вывела заплутавшего американца на пристань. С того и началось их знакомство. Очень скоро обнаружилось, что американец пятый год, как вдов. Уже десятый год, после скоропостижной смерти мужа, вдовствовала и Дарья Ивановна. Где-то через полгода после той судьбоносной ярославской встречи американец сделал Дарье Ивановне письменное предложение руки и сердца, которое Дарья Ивановна вначале попросила ее внука перевести с английского на русский, а вскоре и охотно приняла. Быстренько собралась и, как ни уговаривали ее родные одуматься, остаться (их тоже можно было понять: в лице Дарьи Ивановны они теряли очень даже неплохую бесплатную няньку), отправилась за океан в поисках нового счастья. И, судя по всему, там, на чужих далеких берегах, его нашла. Небезынтересно еще и то, как когда-то подружились Ненила Федоровна и Дарья Ивановна. В те далекие времена нынешние бабушки еще выглядели как незрелые девушки, носившие имена, соответственно, Ненилки и  Дарьки. Если сложить года обеих, в сумме получилось бы не больше тридцати двух.  А началась их дружба, как это частенько среди людей бывает, с конфликта. Ту и другую их родители командировали торговать семечками на центральном краснохолмском базаре (десять копеек за граненый, придуманный пятикратным лауреатом сталинской премии Верой Игнатьевной Мухиной, стакан). Обе были одинаково зубастыми, неуступчивыми, способными постоять за себя, и между ними возникла ссора из-за места, поближе к главному входу-выходу,  где народу толпится всегда побольше. Начали, как обычно в таких случаях бывает, с энергичной словесной перепалки, но очень скоро перешли на рукопашную. Финал был таков, что их обеих заграбастали в милицию, семечки у той и другой одинаково конфисковали. Пока суд, да дело, успели узнать друг друга получше. Пришли к обоюдному выводу, что они во многом «два сапога-пара», и что им впредь лучше не ссориться, а держаться друг друга поближе: так надежнее будет. Свою клятву в дружбе хранят до сих пор. Интересно еще и то, что торговля (правда, уже не семечками, а пивом) сыграла свою важную роль и в том, что Ненила стала как-то женою только начинающего тогда свою карьеру зубного врача Юры Поварова. Да, у Ненилы Федоровны был отменный дар торговать. Это, пожалуй, она унаследовала от предков по линии отца. Они, еще до событий рокового семнадцатого, были довольно преуспевающими краснохолмскими прасолами, со своей лавочкой. Все это, разумеется, с воцарением власти Советов, пошло коту под хвост. Но  Нениле это желание и способность чем-то обязательно торговать, видимо, как-то передалась. Причем, что удивительно, она предпочитала торговать исключительно честно. Не обсчитывала, не баловалась с пеной, не вступала в пререканья с клиентами, словом, торговала как-то не по-советски, поэтому очередь к ее пивному ларьку на углу Краснознаменной и Ивана Тургенева, пока ларек был открыт, могла протянуться на несколько метров. Юра же Поваров был большой любитель пива и частенько, таким образом, встречаясь с симпатичной, неизменно приветливо улыбающейся, словоохотливой девушкой, положил на нее, что называется, глаз. И как-то, полушутя-полусерьезно предложил ей себя в мужья. Она также полушутя-полусерьезно приняла его предложенье. Они прожили вместе около сорока лет и, кажется, ни у него, ни у нее ни разу не возникало желанья разбежаться. Хотя характер у Ненилы, как вскоре оказалось, был еще тот! Врагу, как говорится, не пожелаешь.
Но все это было, а сейчас…  Так уж получилось, что Екатерина Юрьевна припозднилась. Когда входила в большую столовую, застолье уже было в полном разгаре. Сидящие во главе стола брат и мать о чем-то спорили. Их так занимал этот спор, что даже не обратили внимание на входящую. Но заметила, не вовлеченная, естественно, в спор  остроглазая дочка Настя, она сидела по соседству с  дядей Колей, с одной стороны,  и тетей Машей, золовкой Екатерины Юрьевны, с другой.  При виде матери ничего не сказала, только улыбнулась, помахала рукою.  Екатерина Юрьевна заняла место на другом конце  стола,   рядом с Юлей,  ее племянницей. «О чем они?» – вполголоса поинтересовалась у племянницы. «Ой, и не спрашивайте, тетя Катя! Бабуся случайно наткнулась  в Америке на какого-то своего племянника. Он что-то типа работает с театром. Да вы даже, наверное, его знаете». «Племянник? С театром? Н-нет, не знаю такого.  И что?». «Так вот теперь она уговаривает папу, чтобы он пригласил его сюда, к нам, вместе с его театром». Словом, баба Ненила в своем обычном репертуаре: вечно за кого-то хлопочет. «Папа отбрыкивается, но вы же знаете нашу бабусю. Уж если за что-то вцепилась…».
-«А-а… Явилась не запылилась, - Ненила Федоровна легка на помине; наконец, заметила дочь. – Наконец-то. Теперь все в сборе». Действительно, сейчас за столом сидели все или напрямую, или косвенно «поваровцы»: кроме тех, о которых уже было сказано выше. В их числе старающийся, как обычно,  в присутствии сварливой бабы Ненилы не «высовываться» Юлин муж, управляющий отделеньем «Сбербанка», и двоюродная отцова племянница, долговязая, увенчанная безвкусным шиньоном,  и, как обычно, крайне молчаливая Луиза. Отсутствовала только полуторагодовалая малышка Танечка, Юлина дочь. Кажется, единственный «поваровец», который пока вызывал у бабы Ненилы исключительно положительные эмоции. Ее, как потом объяснила Юля Екатерине Юрьевне, оставили дома на попечении няни. «А баба от нас скоро насовсем в Америку уедет», - вдруг, ни с того, ни с сего, через весь стол обращаясь к матери, громко объявила Настя. Скорее всего, для остальных то была уже не новость, потому что никто этому не удивился. А вот  Екатерина Юрьевна не поверила. «Да, доченька, - уеду, уеду, - охотно поддержала внучку  Ненила Федоровна, - осточертело мне тут все. Нагляделась я там. Завидки взяли. Живут же люди! А мы что? Как жили при коммуняках в нищете, бесправии, да разрухе, ровно так же и сейчас. Еще и похужее  стало. А там мне уже и жениха видного подыскали. Миллиардер. Не хухры-мухры. Под девяносто уже мужику, а так лихо на своем кресле-тачанке отплясывает! Чуть ли не Камаринскую. Но жить-то  ему все равно уж недолго осталось. Ну, год. Ну, два от силы. И стану я сразу миллиардершей. И все ко мне разом  отойдет». Нет, понятно, конечно,  что Ненила Федоровна шутит, никто ее всерьез не принимает, но брат ей подыгрывает. «Как ты с ним  разговаривать-то будешь? Ты же на английском, извини меня, ни бе, ни ме». «А зачем мне с ним еще о чем-то разговаривать? Тем более, что он абсолютно глухой. Мы с ним жестами, жестами». В интервале между сменами блюд - стол  обслуживала бригада официантов из местного ресторана, - поднявшийся со своего места Николай подошел к Екатерине Юрьевне: «Давай пройдем. Скоренько поговорим».
«Наша с тобой, похоже, совсем…  - первым делом пожаловался на мать, когда уже уединились на небольшой, выходящей в сад терраске.  – Честное слово, не знаю, как ты, а я… Если б она действительно убралась в эту Америку… Я бы только вздохнул с облегчением.  Но ведь не случится с ней этого! Впрочем, я бы хотел поговорить с тобой не о ней, а о твоем. Я был на днях в Москве…». Екатерина Юрьевна сразу поняла, кого имеет в виду ее брат: речь пойдет о ее «загулявшем» муже. Решила: «Сейчас бы об этом не хотелось».  Вслух: «Да, я в курсе». «И что?». «Пока ничего. Жду, когда начнет он». «Н-ну, что ж? Может, это и разумно. Но ты должна быть морально готова…». «Да, я готова. Давно». «Какая же ты умница! Другая бы на твоем месте…». «Давай поставим на этом точку». «Давай. Но если  все-таки это случится, а это рано или поздно неизбежно случится, с домиком-пряником на Гайдара тебе, скорее всего, придется расстаться. Он едва ли его тебе оставит. Намного скорее, подарит своим родственникам. Они ему ближе». «Меня это не волнует. Я не останусь без крыши над головой». – Екатерина Юрьевна подразумевала ее просторную квартиру на Краснопартизанской, в которой она жила еще до того, как переехала в роскошный дом на Гайдара. Кстати говоря, она чувствовала себя в этой квартире гораздо комфортнее.  «Все ж таки здорово, что нам хватило ума-разума вовремя ухватиться за  эту дачку под   Сарафаново. Как будто сам Бог прислал!» - восторгается брат. «Я еще пока не представляю, что я буду с ней делать. Как бы она не стала  мне, наоборот, обузой?». «Не беспокойся. В любом случае, обузой не станет. Я, кажется, уже нашел для нее солидного субарендатора». «Кто это?». «Некто… С несколько странной фамилией Вельзевулский. Вышел на меня  через Марусю. Ему нужна – для чего? -  пока неясно - постоянная резиденция. Думаю, эта дача, после того, конечно, как мы вернем ей достойный вид, - именно то, что ему и надо». «Как ты его назвал?». «Вельзевулский. Да,  фамилия его, конечно… Думаю, скорее  это даже не фамилия. Что-то типа  псевдонима. А «кто» – вот сейчас  пытаюсь это узнать. По первому впечатлению: человек с финансами. И кто-то, очень мощный, за ним еще стоит».  У брата забота - человек с несколько пугающей фамилией, а Екатерину Юрьевну временами посещают мысли по поводу другого человека. Он тоже имеет какое-то отношение к когда-то переданной ей в аренду пришедшей в полный упадок, но отреставрированной даче. «Послушай… А ты в курсе, что в Краснохолмске живет тот, чьим  родственникам когда-то принадлежала эта дача?». «Допустим. И что?». «Я узнала об этом случайно». «Повторяю вопрос: «И что?». У нас, как ты знаешь, нет закона о реинституции. А если вдруг в тебе совесть заговорила, напоминаю: если б не мы… Ты же помнишь, как это все недавно выглядело? И какие превращенья с этой недавней развалюхой  происходят сейчас. А то, что некоторые вещи переходят из рук в руки, меняют хозяев, - примерно то же, что и круговорот в природе. Сильное всегда приходит на смену слабого. А если б было наоборот, мир бы давно исчез. Выродился». Аргументы брата выглядят убедительными и Екатерина Юрьевна не находит, чем и как возразить. Брат же продолжает: «Да, слов нет, Танеевы были когда-то у нас сильными. Известными.  Они пожили в свое удовольствие, однако выдохлись. Им на смену пришли мы. Поваровы… Да-да, голубушка, ты тоже Поварова, не морщись. Ты такая же Милославская, как я император Нерон. Поэтому спи спокойно и готовься». «К чему?». «К тому, что будешь получать неплохую регулярную мзду от этого Вельзевулского. В свете того, что можно ждать от твоего фотографа, она тебе еще очень даже пригодится».

2. 
«Мам, а ты отчего всю дорогу такая мрачная?». Екатерина Юрьевна с дочерью возвращаются с Выселок в город. «Разве?».  «Не «разве», а точно. Ну, как собачка? С ней все в порядке?». Дочь спрашивала о собачке модной породы чихуахуа. Екатерина Юрьевна принесла  ее в дом незадолго до того, как Настя отправилась с бабушкой в Америку. Сама Екатерина Юрьевна совсем не большая любительница собак, однако,  дочь просила. Что ж? Хорошо – получай.  «Д-да… С собачкой все в порядке». «А с кем не в порядке?». «Я приготовила для тебя один сюрприз». Да, Екатерина Юрьевна до сих пор не поставила дочь в известность, что ее в доме кроме собачки чихуахуа еще дожидается и гувернантка. Ее доставил на Гайдара этим утром, незадолго перед тем, как Екатерине Юрьевне отправиться в Выселки,  сам Иннокентий Михайлович Небаба. С одной страшненькой сумкой в черно-белую клеточку. Такими чаще всего пользуются наводнившие городской базар и привокзальную площадь в Краснохолмске «челноки». Заодно поинтересовался, где Екатерина Юрьевна повесила приобретенную у него накануне в студии картину. Екатерина Юрьевна успокоила Небабу, сообщив, что местопребыванием его картины стала ее спальная комната. «Не попрется же он ко мне проверять в спальную комнату». Ее уловка сработала: нет, не поперся. Ни о чем постороннем, касающемся каких-то необычностей девушки, больше разглагольствовать не стал. Девушка же, как показалось Екатерине Юрьевне, перенесла переезд очень спокойно. Наташа проводила ее в выделенную ей для проживания комнату, и она сразу же приступила к разбору привезенных  с собой вещей. Что с ней происходило дальше, Екатерина Юрьевна уже не имела представленья.  «Ух ты! – загорелась Настя, едва услышала про сюрприз. - И чего?». «С нами в доме будет жить новый человек. Гувернантка». «Иди ты! А что, разве гувернантки еще  бывают? Я думала, они только в книгах остались». «Не только. Ее зовут Геей». «Как?». Екатерина Юрьевна повторила имя, потом продолжила: «Помнишь, мы ездили этой зимой в Грецию? Ходили с экскурсией во дворец…?». «Да. Там воняло». Дочь права: в некоторых, видимо, недостаточно хорошо проветриваемых помещеньях, особенно в подземных переходах,  ощущался как будто запах плесени, но сопровождавшая их гид объяснила, что такой запах издают спрятанные  за обшивкой пакетики с силикагелью, назначение которых как раз и состоит в том, чтобы поглощать влагу.  «Это единственное, что ты запомнила из всего, что видела во дворце?». «Ну а гувернантка-то тут при чем?». «Я говорю о имени, а не о гувернантке, - Екатерина Юрьевна начинала испытывать раздражение, как это случалось с ней довольно часто, когда хотела что-то донести до сознания дочери, и ей сразу, с ходу это не удавалось.  – Геей звали древнюю греческую богиню Земли».  «Так она богиня?». «Нет, она гувернантка. Но с именем богини. Кроме того, она играет на пианино…». «А на кифаре?  Все настоящие богини должны играть на кифаре».  Екатерина Юрьевна догадалась, что Настя немного издевается над ней, но решила не придавать этому значение: «Насчет кифары не уверена. Вполне допускаю, что играет». «Здорово! Она научит меня?». «Если ты этого захочешь». «Я уже. Хочу».   
«Слушай, а она классная! – провозгласит Настя уже после того, как они доберутся до дома, Екатерина Юрьевна познакомит дочь с вышедшей им навстречу из выделенной ей для собственного проживания комнатки Геей, оставит их вдвоем, сама пройдет к себе, прикорнет на кушетке, а потом еще и незаметно забудется в полусне-полубодрствовании. Настя, как всегда бесцеремонная, вошла без спроса и теперь стоит в двери с прижатой к груди собачонкой. Вначале, спросонья, Екатерина Юрьевна сразу не поняла, о чем идет речь, подумала, что Настя говорит о собаке. «Д-да, - неуверенным голосом. – Только еще ходит иногда прямо под себя». «Да ты что?! – поразилась Настя. – Больная, что ли?». Только тогда  Екатерина  Юрьевна догадалась, о ком в действительности идет речь. Поспешила исправиться: «Я думала, ты о Долли. Значит, она тебе понравилась?». «Да! Без шуток. Супер. Но на кифаре она все-таки не играет. Зато немного на флейте. Тебе придется купить нам по флейте. Может, и себе тоже. И тогда будет у нас трио». У дочери отличное настроение, она улыбается, - у Екатерины Юрьевны также как-то отлегло от сердца. Было у нее опасение, что Настя примет навязанную ей гувернантку в штыки. В начале девятого, как заведено у Екатерины Юрьевны, - легкий ужин. «Пригласи ее к столу», - попросила дочь. «Мы теперь и обедать будем трио?» – Настя немного удивлена. «Тебя это не устраивает?». «Но она же прислуга». «Кто тебе такое сказал? Она не прислуга, - запомни это. Она гувернантка, почти член семьи. Почитай старые книги, - как было раньше, и как относились к гувернанткам». «Но тогда нам надо еще купить и поместье. И чтобы пони было. Обязательно с бубенчиками». «Это, кажется, называется «дедукция»,  - подумала Екатерина Юрьевна. Да, что-то еще сохранилось в ее памяти со времен, когда трудилась над диссертацией «Негативные и позитивные стороны обучения детей на базе практикуемого вальдорфской педагогикой феноменологического подхода». «У нас уже есть поместье, мы его уже купили. Называется «Танеева дача». Тебе этого мало?». «Нет, вполне. Достаточно». 
 «Не слишком ли я рано? – подумалось Екатерине Юрьевне, когда дочь уже пошла за гувернанткой. – «Член семьи». В самом деле, не слишком ли много чести?».   Вот хоть и решилась на такое – пригласила в свой дом фактически совсем не знакомого ей человека, да еще с какими-то фантастическими «фундаментальными принципами», - именно этим ее хотел напугать художник Небаба, - и дочь, похоже, ее приняла, все равно еще оставались у Екатерины Юрьевны какие-то сомнения. Не из разряда ли: «Поспешишь, людей насмешишь»?  Еще хорошо, если только насмешишь, а ну как плакать придется? Первое, что  бросилось  в глаза Екатерины Юрьевны, насколько умело, истинно по-гувернёрски, девушка ведет себя за столом. Чувствовалась  привитая ей раньше «школа». То, чего не хватает не только дочери Екатерины Юрьевны, но и ей самой. «Откуда это? Или… Если вспомнить, что там наболтал художник… «Выдает себя за кого-то другого»? Или, скорее, все та же, видимо, еще не потерявшая усвоенное  ею, возможно, в начале двадцатого столетия, ДО того, как начнется весь этот бедлам,  бабушка?  Ее уроки?  Да, последнее, пожалуй, вернее всего». Таким образом, оправдывалось решение Екатерины Юрьевны делить с гувернанткой общий стол. «Поглядит, как надо, и будет делать сама». Екатерина Юрьевна, конечно, имела в виду свою дочь. Ей-то знание этикета в дальнейшей жизни еще ой как может пригодиться, а Екатерине Юрьевне, особенно, если ее оставит муж, оно будет, вроде как,  и вовсе ни к чему. «Что собаке пятая нога». 

3.
Отужинали в начале восьмого. Дочь, в сопровождении дежурного охранника, вышла из дома прогулять Долли. Новая их постоялица уединилась в своей комнате. А Екатерина Юрьевна спустилась на первый этаж, обсудила с прислугой меню и распорядок жизни на завтра (она делала это постоянно), отпустила ту и другую по домам, поднялась к себе. Начиналось самое гнетущее для Екатерины Юрьевны: пребывание наедине с собой в непомерно большом, не рассчитанном на проживание такого немногочисленного люда,  почти пустом на этом ее отрезке жизни доме. Жизнь в этом красивом, можно сказать, роскошном доме никогда не была Екатерине Юрьевне по душе (его приобретение, переезд – то была ее уступка капризам любящего жить на широкую ногу мужа), но настолько гнетущим оно стало казаться уже после того, как Евгений Цагарович Брумель, то есть ее муж, взял привычку жить в другом городе, а именно: в Москве. Справедливости ради, надо сказать, ничего неожиданного для Екатерины Юрьевны  в этом его предпочтении не было: для Брумеля Москва всегда была притягательным маяком («Шикарный табор с шикарными возможностями»), в Краснохолмске же он оказался, потому что «нужда заставила»). Его родственники, тетушка с мужем, те, у кого нашел приют сбежавший от полной безнадюги  в Житомире и ищущий какого-то нового неизведанного поля деятельности энергичный  молодой человек, были всего лишь  очень скромными  рядовыми, живущими от зарплаты до зарплаты  советскими  служащими,  жили очень скученно и трудно. Евгению сразу по приезде в Краснохолмск  пошел всего-то двадцать четвертый. У него за спиной тогда всего лишь незаконченное пэтэушное образование. Да, в юности он мечтал  стать кондитером, по окончании школы поступил в ПТУ при местной кондитерской фабрике. Но очень скоро аппетиты его подросли,  и он стал мечтать уже  не о кондитерстве, и даже не о каком-то недалеко ушедшем от Житомира Краснохолмске, куда он вначале сбежал, а о покорении куда более головокружительных вершин.

Небольшой экскурс в прошлое. Да, это необходимо.

Около года прошло с тех пор, как Катя рассталась со своим первым обанкротившимся мужем; еще не умела говорить, а только или смеялась, или плакала ее полуторагодовалая дочь, но «открылись» границы, стал более доступным заманчивый Запад, и Кате захотелось иметь под рукой загранпаспорт. Для этого, в первую очередь, ей нужно было должным образом сфотографироваться. Она зашла в ближайшее к ее дому фотоателье, она жила тогда в трехкомнатной квартире на Краснопартизанской. «Женечка, к тебе дама!»  – громко возвестила пожилая  приемщица. «Сейчас! Иду!» – раздалось из-за слегка колыхнувшейся занавески, разделявшей клиентское помещение от святая святых фотоателье:  комнатки, где проявлялись  негативы. Это «сейчас» затягивалось, и приемщица  позвала еще раз, на что из-за занавески: «Да иду же! Иду, иду!». И опять никого. Катя уже начинала сердиться («Еще подожду минутку и… »), когда из-за занавески вышел…  то ли стройный, с гибкой талией юноша, то ли с накаченной мускулатурой  девушка.  Таким (или такой)  он (она) показался Кате только в самом начале. В  действительности же… Во-первых, род был все-таки мужским, а не женским, и, второе, - этому человеку,  было около двадцати шести, хотя выглядел лет на семнадцать. Кроме сразу поразившей Катю своими отточенными формами фигуры, ей не могли не понравиться и длинные, ниспадающие почти до плеч смолисто-черные, кудрявые волосы, живые, слегка навыкате, черные же глаза, смуглый цвет лица. На этом Фебе была ярко-пестрая безрукавка навыпуск, с широким отложным воротничком. Открытая, опоясанная цепочкой шея. Этот человек выглядел почти как вышедший на арену, чтобы поклониться публике,  какой-нибудь цирковой трюкач. Катя сразу почувствовала, как похолодела кожа на ее лице, и забилось сердце. Испытывала  ли она нечто подобное  при первом взгляде на какого-то мужчину прежде?  Нет! Такое, как сейчас,  впервые. «Прошу прощенья. Кто тут просится  на загранпаспорт? Вы? Очень приятно. С превеликим удовольствием. Сфотографируем вас такой, что все пограничники во всем мире будут делать вам…»,  - вытянулся, лихо щелкнул задниками ботинок, уткнулся пальцами себе в висок.   
Человек редкой непосредственности - полная противоположность традиционной зажатости Кати, - он еще великолепно владел и искусством словесного обольщения, мог заговорить любого человека. Еще одно качеств, которым совершенно  не владела закомплексованная Катя. Не удивительно, что она была заинтригована. Сценка эта происходила  в утренние часы, за готовыми фото ей надо было зайти после двух. Как же она торопила это время! Как же ей не терпелось поскорее вновь увидеть этого Феба!  И как же ей хотелось, чтобы она осталась довольна снимками! Это дало бы ей моральное право заказать у этого фотографа что-то еще. Получилось! Да еще как получилось! Да, фотография  размером всего-то 3,5х4,5, - но какой же, однако, если верить этой фотографии, она выглядит на ней эффектной! Все, от чего она про себя страдала, переживала, от чего хотела освободиться, с ее лица, действительно, исчезло. Русская красавица, да и только! При взгляде на такую рука пограничника, действительно, может  невольно потянуться  «под козырек». «Нравится?» – Феб, довольный произведенным впечатлением, раздвигает в улыбке свои полные губы, демонстрируя при этом замечательную белизну зубов. «Очень! – Катя ничуть не скрывала свое восхищение. – Сфотографируйте меня… - Окинула глазами висящие на стене образцы. – Вот такую». Фотография 300х500. Если так же понравится, можно будет обрамить и повесить на стену. На этот раз выполнения заказа ждала больше недели. Периодически названивающая в фотоателье Катя слышала от приемщицы: «Нет, извините, еще не готово». А на Катин вопрос, почему: «Женю срочно командировали на левый заказ». Позднее Катя узнает, что ее Феба пригласили в качестве оформителя на свадебное торжество дочери какого-то скандально известного цыганского барона. Станет Кате известно и то, что ее Феб вовсе не Феб, а из бессарабских цыган. Да, примерно, из тех, что были так  красочно описаны Пушкиным. Наконец, - готово! Катя в качестве фотографии не разочаровалась.  Она получилась на этом портрете именно такой, какой бы и хотела выглядеть в действительности: жесткой, волевой, величественной Екатериной Великой. То есть такой, какой в реальной жизни она никогда не была. Евгений, - таким в действительности было имя этого великолепного фотографа,-  когда Катя уже собралась покинуть фотоателье, обратился к ней с просьбой. «Вы знаете, я относительно недавно здесь живу, а у вас, наверное, много знакомых, подруг. Вы не смогли бы меня порекомендовать?». «Я подумаю», - охотно согласилась Катя. «Да, пожалуйста! Подумайте. А я, вы знаете, подумываю приватизировать это  хозяйство.  Я знаю, у вас есть связи, ваш брат…».  «Все-то он, оказывается, обо мне знает!- как-то неприятно резануло Катю. – Хотя, с другой стороны, чего тут особенного? Человек хочет устроиться. Это нормально». В результате, она не только всячески рекомендовала услуги этого человека, не только помогла ему деньгами, но и очень скоро вышла  за него замуж. Кажется, единственный серьезный поступок в своей жизни, который она совершила вопреки советам своего мудрого брата. «Я тебя отлично понимаю, сестренка, вхожу в твое женское положение, но ты, извини меня, все-таки дура. Он младше тебя на шесть лет, а по жизни выглядишь вообще годящейся ему в мамы. Да, этот человек, судя по всему, далеко пойдет. Но чем дальше он пойдет, - тем больше и чаще ты будешь видеть его спину».
Брат тогда много чего ей напророчил, Катя почти во всем с ним соглашалась, но… Она не могла поступить иначе. Она, та, которой уже за тридцать, успевшая стать матерью, впервые на себе познала, что такое, если и не быть любимой, так хотя бы, что такое любить. Впервые  стала получать удовольствие от секса. Да-да! Так и было. Никакого преувеличения. С  ее прежними ухажерами, не говоря уже про ни на что не способного мужа, - такого, как с этим цыганом, не получалось. А то самое, о чем предупреждал брат… Мог бы и не предупреждать. Далеко не дура. Она, далеко не глупая,  и без него  все отлично понимала:  «Этот кайф для меня   в относительно  скором времени закончится».  Пройдет совсем немного времени с той поры, когда юный Феб сфотографирует Катю на ее первый загранпаспорт, когда ее молодой муж  станет самым модным фотомастером не только города, но и всего Поволжья. Скоро перейдет из фото - бизнеса в шоу-бизнес, откроет несколько модельных агентств. Одна из его воспитанниц завоюет титул Мисс Волга. Но это будет только началом. На сегодня у него модельные агентства в Москве, Петербурге, Киеве и Таллинне, а прошедшие его школу красавицы и красавцы дефилируют на подиумах и Варшавы, и Вены, и Рима, завоевывая все новые титулы и принося ему все больше доходов и известности. Какую бы известность не приобрел ее новый муж, Екатерина Юрьевна все же не стала госпожой Брумель, а сохранила доставшуюся ей от первого мужа фамилию Милославская по довольно прозаической причине. «Милославская» это по-прежнему та же история, это очень красиво, интригующе, а вот фамилия «Брумель» выглядит немножко  сомнительной: «еврейской».  Имя же   Цагар (от него отчество Цагарович), как муж объяснил Кате, означает на цыганском «Царь». Ему, видимо, и хотелось ощущать себя царем и, соответственно, жить только во дворце. Поэтому он и приобрел этот дом на свои шальные деньги. А теперь он с тем же успехом может его у нее отнять. «Да, отнимет и не поморщится». В брачном договоре предусмотрен пункт, согласно которому  в случае развода все добро, приобретенное исключительно на средства одного из супругов, переходит в его (ее) безвозмездное пользование. Пункт, на котором настояла когда-то она. В тот момент богатой была она, бедным – он.
Воспоминания… Мысли… Предчувствия чего-то нехорошего. Каких-то сгущающихся над ее головой туч. Ничего необычного.  Почти как всегда, когда она предоставлена самой себе. Попыталась послушать своего любимого, еще со времен студенчества, Джо Дассена – нет, не забирает. Тогда почитать какого-нибудь из  авторов, кто увлекает, а не мутит мозги. Допустим, Стивена Кинга. Нет- не читается. А времени: еще только начало одиннадцатого. Настя уже давно вернулась: Екатерина Юрьевна слышит собачий лай. «А посмотрю-ка я еще раз на себе эту мою последнюю обновку».  В свою последнюю поездку в Москву она купила себе золотую подвеску. По возвращении в Краснохолмск, внимательно разглядела ее на себе. Что-то в ней Екатерину Юрьевну не устроило. Догадалась: подвеска имела форму  овала, а у Екатерины Юрьевны  и без того довольно округлое лицо, на ней лучше смотрятся вытянутые украшенья. «Как же она сразу об этом не подумала!».  И второе.  Екатерина Юрьевна, конечно же, знала -  но, как часто случается в момент шопинговой лихорадки, вылетело из головы, - что желтое золото, скорее, к лицу молоденьким барышням, скажем, тем, кто немного постарше  ее дочери, это своего рода маячок: «Пожалуйста, обратите на меня вниманье!». Екатерина же Юрьевна, увы и ах,  уже давно не барышня. Зато она преуспевающая деловая женщина. Для ее возраста и положения  достойнее украшать себя менее вызывающе-кричащим, то есть   белым золотом. Это не зовущий, не умоляющий,  скорее, жизнеутверждающий символ: «Я  уже состоялась. Я есть!». Подумала: «Она бы очень даже неплохо смотрелась на шее этой девочки. Тем более, что она совсем без украшений. Если понравится, возьму и подарю. Будет ей авансом за хорошую работу. Это, возможно, ее воодушевит».
Екатерина Юрьевна  вышла в коридор, прислушалась. Тихо, но девушка, судя по проникающему из-под двери ее комнаты  свету,  еще не спит. Екатерина Юрьевна, подвеска у нее в руке, прошла по коридору, деликатно постучала согнутым пальцем в дверь комнаты. «Извини, это я. Кажется, ты  еще не спишь». «Д-да», -  из-за двери, не совсем уверенное.  «Послушай, я бы хотела… Словом, можно, я зайду?». Не сразу, как будто девушка испытывала какие-то сомнения, наконец: «Входите. Открыто». Екатерина Юрьевна вошла. На девушке короткий, едва прикрывающий колени, дешевый фланелевый халатик, из-под него выглядывает длинная, почти до пят, ночная рубашка. Стоит напротив большого напольного зеркала, с распущенными волосами, с гребнем в руках. Смотрит вопросительно на Екатерину Юрьевну. «Еще раз извини, что побеспокоила… Кстати, тебя тут все устраивает?». «Да. Все. Спасибо». Напряжена.  «Если вдруг что-то… ». «Нет-нет! Спасибо! Мне все нравится!». Заметила Екатерина Юрьевна, что в правом углу комнаты появилась маленькая иконка и лампадка. Хм… А вот это… уже сюрприз. О том, что эта девочка может увлекаться подобного рода вещами, -  Екатерина Юрьевна узнает  только сейчас. Ни Инна Иосифовна, ни Марина, ни художник Небаба, - ни один из них даже словечком не обмолвился. Впрочем… Ничего плохого в этом, конечно, нет. Не прежнее время. Откуда? Опять же, скорее всего, те же плоды бабушкиного воспитания.  Впрочем, это  даже больше положительное открытие. «Собственно, я вот зачем… - тему иконки Екатерина Юрьевна предпочла вообще обойти стороной.  - У меня к тебе маленькая просьба. Я совсем недавно купила… - остановилась ровно  под  горящей люстрой, подняла руку, дождалась, когда все  грани подвески  засверкают. – Купила от того, что понравилось, а дома, когда получше разглядела, - поняла, что это не для меня. Я подумала, на тебе это смотрелось бы гораздо лучше. Словом, я хотела бы убедиться… - Выражение лица Геи как будто говорило об обратном: о ее, скорее, нежелании послужить своего рода манекеном для Екатерины Юрьевны.  - Если ты позволишь, конечно». Екатерина Юрьевна едва успела закончить, но уже слышит решительное: «Нет! Не хочу».  Екатерину Юрьевну больше всего удивила эта  вот категоричность. Сказала – как будто ножом отрезала. На несколько секунд Екатерина Юрьевна даже лишилась дара речи. Но, когда собралась:  «Почему? Я же только  хотела….».  Екатерина Юрьевна обескуражена, она вовсе не ждала такого, зато девушка выглядит как растопырившая все перья, храбро бросившаяся на защиту своих чад мать-воробьиха. Екатерину Юрьевну в таком случае можно условно, конечно, принять за какого-нибудь дурашливого пса.  Но пес этот, может, действительно с какой-то придурью, но вовсе не злой, он начинает искать компромисс. «Повторяю… Может, ты меня не поняла?». «Извините, Екатерина Юрьевна, но я действительно этого не хочу». Звучит уже не так категорично, как вначале. Скорее, просительно-умоляюще. Но теперь уже пришла очередь хотя бы в какой-то мере восстановить свое реноме, показать,  кто есть кто в этом доме Екатерине Юрьевне. «Но отчего? Можно узнать?  Это такой пустяк… Тебе не нравится сама эта вещь или… что-то другое?». «Что-то другое». «Но что именно, ты мне, конечно, не скажешь». «Зачем? Вы меня все равно не поймете». «Это как-то связано…?» - Екатерина Юрьевна покосилась на иконку.  «Д-да, может быть». «Тебе кто-то внушил, что носить на себе красивые вещи это нехорошо? Но посмотри на священников…». «Нет, мне никто ничего не внушал. И я не против красивых вещей. Я против другого». «А что если она, действительно, какая-то… ненормальная? - промелькнуло в голове Екатерины Юрьевны. - Какая-нибудь очумелая фанатичка. Хотя очумелой, вроде бы, не кажется… Во всяком случае, пока не кажется… Ох, напрасно я тогда не послушалась этого художника. Посчитала это бредом». Это в голове, а вслух: «Знаешь… Буду с тобой откровенной… Ты показалась мне  очень разумной и дочери  понравилась… Но я сейчас… если честно… в полном недоумении». Екатерина Юрьевна недоумевает, а девушка стоит и молчит. «Лучше, если б что-нибудь сказала, я бы ответила». А так, приходится пока отдуваться одной. «Я все-таки в тебя поверила,  доверилась,  допустила в свой дом, но, оказывается, я тебя еще совсем не знаю…». «Я могу уйти из вашего дома».  Вот тебе раз! «Это… чем же я должна была ее так сильно обидеть?.. А что, если поймать ее на слове? В самом деле, пусть исчезнет, пока еще не ничего не натворила, никаких бед. Чур! Чур меня! Мало у меня других проблем? Настя  может закапризничать. Ну что ж? Чуточку покапризничает и перестанет. Зато мне спокойнее». Так вначале подумалось,  но вскоре: «Не стоит горячиться. От безрассудства редко бывает что-то хорошее. Я уже оплошала, когда взяла ее к себе, заранее не исследовав. Не буду умножать своих ошибок. Показать ей на дверь я всегда смогу. Хотя, как человек, - особа она, судя по всему, довольно-таки… любопытная». Вслух: «Хорошо… Оставим.  С этим больше я к тебе приставать не стану. Рада, что между нами состоялся какой-то разговор, хотя… мне стоило бы, наверное, познакомиться с тобой как-то поближе раньше. Надеюсь, однако, что обойдемся в дальнейшем без каких-то с твоей стороны новых сюрпризов. В противном случае, предупреждаю тебя, нам, действительно, придется расстаться. Будем надеяться, что этого не произойдет». Да, так вот. Вполне даже дипломатично.
Словом, со строптивой гувернанткой в тот поздний вечер расстались по хорошему, но уже когда вернулась к себе, подумала: «Что-то тут не то. Как бы все-таки мне эта ее необычность действительно боком не вышла». Плюс эта проклятая безделушка. Возникло желание, как-то побыстрее освободиться от нее. Открыла дверь на балкон, вышла. Пройдя к перилам, размахнулась, что было сил. До ее ушей донеслось, как подвеска, спикировав, стукнулась обо что-то. «Как бы точно так же когда-нибудь не шмякнуться, ударившись обо что-то,  и мне».