За окном щебетала синица.
Степан Гаврилович сладко потянулся на диване.
День был жарок. Сквозь листву бросалась в глаза густая небесная синь.
На детской площадке, которая располагалась под окнами Степана Гавриловича, звенели детские голоса. Молодые матери, устроившись на скамейках, позёвывали; зоркие старухи, как квочки среди цыплят, сидели в окружении малышни.
Степан Гаврилович не любил детей. Вид упитанных груднячков, пелёнок и детских колясок с юности вызывал у него приступ тошноты.
Вот и теперь, проснувшись к полудню, он брезгливо поморщился и поглядел на часы. Скоро мамаши с детьми разбегутся по домам, и можно будет выйти на балкон. Присесть на колченогий табурет, задумчиво выкурить папироску. Понаблюдать, как тягает из кормушки воробей хлебные крошки. Вытряхнуть пепельницу на мокрое бельё, вывешенное соседкой на улицу.
Степан Гаврилович плеснул в стакан остатки вечернего пива (тёплое, противное, но опохмелиться нужно непременно, иначе весь день будет болеть голова). Мутным взглядом окинул он свой холостяцкий закут. Грубую и старую мебель: неуклюжий комод, продавленный стул, засаленную кушетку. Непочатую бутылку портвейна на журнальном столике у телевизора. Пачку дорогих папирос.
«Хорошо-то как! - с наслаждением подумал Степан Гаврилович. - На работу идти не нужно. Ни жены, ни тёщи, ни орущих сопляков. Живи, как хочешь. Делай, что вздумается».
Степан Гаврилович встал, отдёрнул шторы и … грязно выругался.
На детской площадке, в облаке цветущей сирени, сидела молодая мама с коляской. Простенькое цветастое платье необыкновенно шло ей, а глупые кудряшки придавали ещё больше света худенькому ослепительному лицу. Незнакомка читала книгу, изредка заглядывая в коляску. Пухлый младенец в кружевных пелёнках спал крепким здоровым сном. От матери и ребёнка исходило надмирное, чудное сияние. Казалось, одно их присутствие преображало унылый двор: сирень изливала какой-то особенный, упоительный аромат, ярче светило солнце, и до рези в глазах блистали на клумбах побитые росой анютины глазки.
Степан Гаврилович едва не задохнулся от гнева. Опять прикатила со своим чадом на чужую площадку! Сидела бы у себя во дворе. Разве мало тут баб с колясками? Галдят, сюсюкают, погремушками трясут. С утра до вечера ор и плач под окном!
Незнакомка читала книгу, младенец мирно спал, но Степан Гаврилович не находил себе места. Неделю назад эта женщина возникла в его жизни, смутив привычный холостяцкий покой. Жил Степан Гаврилович, как все нормальные мужики – спал, кушал, выпивал и вдруг – нате! Мадонна с младенцем.
Глядя на неё, Степан Гаврилович испытывал странное беспокойство. Каждый день, усаживаясь с книгой на залитую солнцем скамейку, незнакомка вызывала у Степана Гавриловича чувство какой-то неотвратимой, неизбывной тоски. Он, далёкий от праздной мысли, вдруг начинал копошиться в прошлом и даже искать в своей никчёмной жизни тайный, никому не ведомый смысл. Как будто кто-то свыше по-отечески наставлял его, говоря: бесцельно и глупо живёшь, Степан; ни детей, ни хозяйства не нажил; никому не мил; дураком дремучим жил – дураком помрёшь и памяти доброй о себе не оставишь.
И наступало прозрение: Степан Гаврилович вдруг начинал понимать, что где-то совсем рядом есть иная – добрая, тихая и светлая - жизнь. Без попоек и брани, без соседских пересудов и хмурого участкового по утрам.
В такие минуты ему становилось невыносимо одиноко и тоскливо. Семью заводить глупо – староват,сероват, ленив; на хорошую работу не устроишься, а на плохой не заработаешь. Здоровье куревом загубил, душу – водкой. Зачем родился, жил – никому не ведомо…
…По стеклу ползла огромная жирная муха. Степан Гаврилович шлёпнул её старой газетой, допил остатки пива и опрокинул стакан.
Согнать бы эту мадонну с насиженного места, чтоб душу не бередила. Интересно, что там у неё в книжонке? Пушкин? Гёте? Стишки какие-нибудь слезливые. Дура! Во дворе все бабы как бабы. Кто пинетки вяжет, кто семечки грызёт, кто свекровкам кости перемывает. А эта – в книгу уставилась…
Степан Гаврилович вытянул из пачки сигарету. Последняя? Придётся тащиться в ларёк. Через детскую площадку. Мимо мадонны с младенцем.
Степан Гаврилович бросил взгляд на пыльное зеркало. Из-под густых, нависших бровей дико поблёскивали бегающие глазёнки. Щетиной зарос, как лютый зверь. Побриться? Надеть свежую рубашку? Не дождётся! (Степан Гаврилович усмехнулся). Может, испугается и быстрее свалит со своим карапузом, а то жизни никакой не стало. Думки разные лезут в голову: не удавиться ли? не зарезаться ли новеньким, острым ножом, пока собутыльники не спёрли?
Во дворе верещали дети; слышался скрип качелей; великовозрастные балбесы гоняли мяч. Ветер поднял тополиный пух, и закружилась метель. Незнакомка оторвалась от книги и набросила на коляску москитную сетку. Глупые золотые кудряшки вспыхнули на солнце, белое лицо исчезло под весёлой панамой.
Степан Гаврилович снова выругался и раздражённо сдвинул шторы.
Ларёк оказался закрыт.
Аллейка от ларька до детской площадки была заботливо убрана дворничихой Самирой Асламбековной, которую Степан Гаврилович ненавидел всеми фибрами души. Статная, улыбчивая и красивая, к тридцати годам она уже имела четверых ребятишек. Её дети – чумазые и вертлявые - с утра до позднего вечера копошились в песочнице, висели на старых яблонях, сосали конфеты и что-то щебетали на детском непонятном языке.
Степан Гаврилович никогда не выбрасывал мусор в уличные контейнеры и в мусоро-провод. Чтобы досадить дворничихе, он рассыпал мешки прямо на лестничной пло-щадке. Разбитые бутылки, селёдочные головы, остатки магазинных салатов. Иногда его вонючие кульки летели с пятого этажа прямо на тротуар. Пущай ишачит баба до седьмого пота. Глядишь, быстрее свалит в свой Чуркистан…
Скамейка, утопающая в сирени, была пуста.
Степан Гаврилович просветлел лицом. Кормить повезла своё дитя! Вечером снова прикатит, но уже с другой книжкой.
На площадке осталось сидеть несколько старух. Одна из них – сморщенная и тёмная, как печёная груша, - поманила пальцем ребятишек дворничихи, поискала в кармане и достала конфеты. Леденцы быстро разошлись по рукам. Старшенький - тоненький, пригожий, как две капли воды похожий лицом на мать мальчуган – выдавил по-русски «спасибо». Старуха погладила его по голове и поправила бант сестричке.
Степан Гаврилович в сердцах пнул урну. Приучайте, балуйте, дуры старые! Мало своих сопляков, так ещё и приблудные…
Ветер вмиг разнёс мусор из урны по газону. Вот так вам! Живите в грязи, ибо из праха земного созданы…
Старуха потрясла в воздухе кулаком и пригрозила участковым. Степан Гаврилович махнул на неё рукой и поплёлся к подъезду.
Тополиный пух залетал в окно, щекотал ноздри.
Степан Гаврилович вышел на балкон.
Тёплый июньский вечер опускался на город. Нестерпимая жара вынуждала жителей домов допоздна засиживаться на улице. Где-то щёлкало домино. На газоне резвился той-терьер, забавляя малышей. Мусор был заботливо собран, а на скамейке, в облаке сирени, сидела Она. В нежнейшем лиловом сарафане. С карманным томиком Шиллера и вечным младенцем.
На подоконнике ожила недобитая муха. Она противно зудела, как соседская тёща, и совсем не боялась Степана Гавриловича.
Младенец в коляске сучил ножками и грыз погремушку. Редкие волосёнки казались золотыми, как у маленького принца. Чистота пелёнок ослепила Степана Гаврило-вича.
Злорадно улыбаясь, он вернулся в комнату. Подсоединил динамики к музыкальному центру и включил звук на полную мощность.
Рёв страшной музыки оглушил двор.
Маленький принц вздрогнул от испуга и заплакал. Мадонна скорбно поджала губы, захлопнула книжку и покатила коляску в дремучие аллеи.
Степан Гаврилович ликовал. Плеснув в стакан портвейн, он убавил звук и глянул на улицу.
Мамаши успокаивали испуганных детей; великовозрастные балбесы ревели от восторга; благообразный старик, тряся бородой, отпускал непристойные выражения в адрес пятого этажа. Какой-то прохожий под шумок выкинул в кусты обёртку от мороженого, а на гараже маленький хулиган, с оглядкой на окна, написал дрянное, пошлое слово.
Степан Гаврилович довольно потёр руки. Всё враз стало на свои места, и жизнь вновь казалась бессмысленно-прекрасной. Опорожнив горький стакан, Степан Гаврилович с наслаждением повалился на диван.
Знай наших!