Эта статья готовилась специально для журнала «Звезда», однако, уже на стадии верстки обнаружилось, что покойный (главный герой этого рассказа) любил Виктора Топорова, которого не любят в редакции, и очень не любил Иосифа Бродского, которого редакция боготворит. Статью сняли. Ну и ладно, не сожгли же! По крайней мере ее можно прочитать теперь здесь.
В 1992 году умер талантливый поэт, и, как утверждали правоохранительные органы, дебошир, Олег Григорьев. Поговаривали, что именно возродил жанр коротких стишков в стиле черного юмора. Во всяком случае, авторство страшилки про сантехника Петрова точно принадлежит ему. После ухода Олега в литературных кругах заговорили о нем шепотом и с почтением. Многие стали называть себя его близким друзьями. И вдруг, торжественную тишину нарушил резкий голос, прозвучавший в ресторане не сгоревшего еще тогда Союза писателей:
Вновь поэт, не допив, не доспорив,
Взял и смылся за грань бытия.
Это ж плохо, что умер Григорьев…
Хорошо, что Олег, а не я!
Автором этих строк был поэт, на мой взгляд, более талантливый, — Геннадий Григорьев, переживший своего однофамильца на пятнадцать лет. Так же, как и Олег, он любил горячительные напитки и обращал на себя внимание своим экстравагантным поведением.
— Умер не то чтобы мой друг, а просто человек, существовавший параллельно мне, — говорил об Олеге Геннадий, наливая в стакан портвейн. — Рассказывать о нем бессмысленно, потому что ревнивые митьки и всякие (последовал ряд фамилий), которые раньше на порог его не пускали, а сейчас к нему прилипают, просто побьют меня. Мы-то с Олегом понимали все и поэтому разбегались в жизни. Когда я об этой смерти узнал, я ужаснулся и написал эти строки.
…Я даже слово «эпитафия» произносить не хочу… В общем, Олег бы поцеловал меня за это стихотворение, в щечку!
В этой фразе — весь Гена.
Сказать о нем: «Ради красного словца не пожалеет и отца», значит не сказать ничего. Ради слова Григорьев не жалел никого, и себя в том числе. Разве это не выдает в человеке поэта?
Для Григорьева (Геннадия, — теперь речь пойдет только о нем) слово было и в начале, и в середине, и с уверенностью можно сказать — в конце.
Поэтому я подумал, что лучше всего рассказывать о себе может он сам, и решил построить эту статью на том, что запомнил и взял из своих интервью с ним, а накопилось их за четверть века нашего знакомства немало.
Как-то он сказал о себе: «Если я напишу когда-нибудь мемуарный автобиографический роман, он будет называться: “Человек слова”».
Надо подчеркнуть, что со словом он не расставался никогда. Даже когда не писал.
— Я тут в истерику впал, — говорил он. — Все постоянно спрашивают: «Ну что ты пишешь, пишешь, пишешь и пишешь?..» Я отвечаю: «Ну и что, я же ничего не прошу! Ну не печатайте меня, не кормите, не давайте денег, но дайте возможность писать». — И добавил: — Я поэтому в лес люблю ходить. Я там говорю сам с собой, говорю, говорю, говорю…
К смерти Григорьев относился бесстрашно. Даже как-то грубовато-неуважительно. И к своей, и к чужой. Продолжая тему эпитафий, невозможно не вспомнить, как Гена признался, что когда умер Бродский, ему сразу полегчало и он ощутил эйфорию, как будто его какой-то черт отпустил. Ему было настолько весело, что он написал около сорока стихотворений. Он ходил всюду и говорил людям: «Какой праздник! Иосиф отправился в лучший мир. Ему наконец-то будет хорошо. А то он несчастный так страдал. Человек без всего. Без языка, без родины».
— Нобелевский лауреат… — сокрушался Григорьев, — он же понимал, что не по заслугам. Ведь вся эта огромная, так называемая диаспора бродская, она же так ждала, что Иосиф приедет, что, как обещал, умрет на Васильевском острове. Все в слезах ходили. А я взял и стишок такой дурацкий написал:
Нас одних в России бросив
На съеденье, так сказать,
На Васильевский Иосиф
Не приедет умирать.
Продолжаются разборки,
Нечисть правит карнавал.
А поэт усоп в Нью Йорке.
Надинамил, об…ал.
— Говорят о Бродском как о питерском поэте. А ведь сейчас мало кто знает настоящее древо ленинградской поэзии. Забыли таких замечательных поэтов: Михайлова, Брауна, Гитовича. Вот у них надо учится, а не у Бродского. Он ведь заговорился до того, что не понял, на каком языке говорит.
Теперь в Петербурге вообще много хороших, но никому не нужных поэтов. Например, Знаменская, Левитан и другие. Эти люди, научились рифмовать, вроде какую-то дурь из себя лирическую выплескивать, но так и не вышли на настоящую работу со словом. Они не могут взять и написать прозу, не могут написать сценарий или кроссворд.
— Но подожди — пытаюсь прояснить я — это же разные жанры.
— Да они ведь не умеют работать со словом и с буквами, в примитивном смысле, то есть, менять буквы местами и получать нечто совершенно иное. Составлять анаграммы, например.
— Расскажи про свои анаграммы, — подначиваю, — это ведь сложнее палиндромонов. (Анаграмма это древнее искусство: составление из букв имени и фамилии новых слов).
— Это действительно гораздо сложнее палиндромов, — с гордостью подхватывает Григорьев. — Я составляю анаграммы честно, т. е. со всеми буквами, какие есть в слове. Вот беру, например: Виктор Степанович Черномырдин, перетасовываю буквы, как карты в колоде, и получаю анаргаммационную позицию: «Просмердит ветчина рыночников». Можешь проверить. Все буквы на месте. И Александр Глебович Невзоров точно укладывается в анаграмму: «Человек засран, в говне бродил». Однажды компьютерщики со мной заспорили, что, мол, машина может обработать все варианты и выдать то же самое быстрее и точнее. Ничего у них не вышло!!! Я победил компьютер. Машина выдает бессмыслицу. Она не в состоянии понять, как нужно это делать, где какие падежи, флексии. Делает это тупо и неправильно. У меня около ста анаграмм. Иногда получаются совершенно неожиданные. И знаешь — это точная характеристика человека, его скрытое имя, которое нужно увидеть. Получается, что я раскрываю его душу, поэтому многие из анаграмм я не публикую без согласия того, о ком написал. Но не всегда. Вот был у нас такой бывший председатель Союза писателей, драматург, он за границу сейчас свинтил… Владимир Константинович Арро, так вот про него у меня получилось так: «Он чиновник или автор драм».
— А на самого себя сочинял?
— Ну, Геннадий Анатольевич Григорьев — очень сложное сочетание букв, — надувается Гена. — Многие за это брались и говорили, что ничего путного из этого не выйдет. Но я как-то сидел — и в голову само как бы сверху мне спустилось: «Трагичен ли гений? Верь в огонь ада!»
Анаграммирование человека, по сути, — пронизывание его всего насквозь, как рентгеном. Вплоть до предсказания будущего.
Это мои игрушки! Ведь известно, что имя ведет по жизни, определяет судьбу и характер человека. Известно, что женщина, выходя замуж и меняя фамилию, меняется иногда кардинально, как вор, получая кличку или литератор, беря псевдоним. Например, я анаграммировал Михаила Давыдовича Гурвича — выходило, что он поэт с блестящим будущим. А он взял псевдоним Михаил Яснов — и все, судьба изменилась!
Печататься Григорьев начал рано, лет с десяти. Его стихи о полетах советских космонавтов публиковали «Искорка», «Костер», «Пионерская правда», «Пионер», всех не перечесть. Говорят, сам Фидель Кастро держал его на руках, когда, приехав в Ленинград с официальным визитом, услышал из уст ребенка такие строки:
Мальчишка тринадцатилетний с винтовкой через плечо
Шагал защищать Кубу рядом с бородачом.
Потом началась эра «Сайгона». Полоса непечатания. Противостояния официальной литературе, и в то же время не принятие диссидентской поэзии андеграунда, с ее необязательностью, отсутствием норм и критериев.
Григорьев так объяснил свои художественные принципы:
— Я человек выстрела, мне важна не метафора, которую все видят, мне важен выстрел, и я — стреляю. Это моя боль. А когда я понимаю, что я стреляю вхолостую и не падают те, в кого стреляю… значит у меня что-то не получилось. Вообще меня мало интересует поэзия… метафорная, у истоков которой стояли Мандельштам, Пастернак и другие. Первый-то, конечно, покруче был.
— Но ведь каждый из них шел своим путем в русской поэзии, и делал свои открытия. На этих путях все исчерпано? — спрашиваю я.
— В забоях, на рудниках еще что-то осталось. Золотишко кое-где есть. Поэтому туда еще ходят. Ищи и ты, а я рублю главный туннель. Меня золото не интересует.
— А что ищешь ты?
— Свет! Только свет. Вот Вознесенский говорит: «Кому-то надо быть истопником». Придумал тоже: «мать — тьма». Ну и что?! Русский народ миллион таких вещей придумал. Неинтересно это. Евгений Александрович куда больше постарался, но и он тоже пораженец.
Я не политик, мне наплевать на то, что сейчас происходит, но мне больно и обидно, что закончилась – Русская Литература. Мое поколение потерпело крушение. Ведь мы все просчитали как в шахматах. Мы просчитали, как бы было бы, если бы не было коммунистов. И — проиграли. Ничего не стало. И литературы.
— А что же осталось?
— Не знаю. Может быть этот город.
Я его очень люблю деревенщиков и никогда не стану деревенским поэтом, со всеми этими избами, березками, платочками. Не потому что этого не понимаю. Оно мне тоже дорого, но этот город, этот Питер — это все мое. Мое! Береговая линия Финского залива — линия моей судьбы. Ее ломали, да не поломали.
И он внезапно задекламировал:
Окушки теребили кукан,
Но клевало все хуже и хуже.
И внезапно дремучий туман
Поднялся над Маркизовой лужей.
— Эти места очень любил Леонид Андреев, один из лучших писателей.
Может оттого, что Геннадий Григорьев не раз был близок к смерти, об уходе своих друзей-поэтов он писал с юмором, который иногда казался циничным. Так уже на Григорьевских похоронах кто-то прочел мне его эпитафию на смерть Виктора Кривулина:
Жил поэт, скакал в припрыжку,
Поднимал с дороги пыль,
И под гробовую крышку
Прихватил с собой костыль.
Когда, лет десять назад зашла речь о его собственной смерти, Гена сделал такое признание:
— За последние годы у меня было пять суицидок. Они были достаточно смешными, потому что, когда я вешался — сломал копчик, когда бросался под поезд — споткнулся, разбил себе лоб и теперь у меня шрам у виска. И так далее. Это все было из-за любви, конечно. Наверное, я это заслужил. А вообще… Я же вижу, если смерть меня не берет, значит, надо пожить. Вообще не знаю, есть ли разница между жизнью и смертью. Ну, в конце, наверное, будет немного больно… какой-то кусочек… первый момент, а там будет какая-то другая жизнь.
— Ну а как же Бог? Ты когда на самоубийства покушался, не думал об ответственности? — спросил я.
— При чем здесь Бог, Леша?
— Как при чем, а на что же ты после смерти рассчитываешь?
— Ну на что может рассчитывать после смерти нормальный гений?
— ???
— На воскрешение, конечно! Понимаешь, многие вообще удивляются, что я не умер. Многие предрекали, что я сопьюсь, пропаду. На меня ничего не действовало! Я в двадцать лет в ресторане Союза писателей уже поддавал. Меня по-настоящему учили пить, по-писательски, так сказать, замечательные люди: Даниил Натанович Аль и Евгений Васильевич Кутузов, воспитавшие ряд блестящих прозаиков. Но спиться у меня не получилось. Я здоров, у меня ничего не болит. Я снова могу стать красивым, мне, в конце концов, не сто лет. Может, я сумасшедший, может меня с Охапкиным надо посадить в сумасшедший дом в одну камеру?.. Нет, меня нельзя сажать! У меня есть голова, у меня есть руки, у меня есть Талант. У меня есть все! Единственное, о чем жалею, что не умею петь и рисовать. Все остальное могу. И любовь к этой жизни у меня есть. Окаянная и отчаянная!
Его смерть застала врасплох нас всех, но только не его. Хотя он ее не принимал всерьез — всегда был готов к ней. Жил практически без быта. В прямом смысле. В его однокомнатной квартире на Черной Речке (той самой, Пушкинской речке) не было ни ванны, ни туалета. В последние годы не было даже кровати. Он спал на полу, на голом матрасе. И вовсе не потому, что не было возможности. Он мог заработать, у него было немало заказчиков и предложений. Ему просто ничего этого было не надо. Кажется, Филонов говорил, что для жизни ему нужны три вещи: чай, краски и табак. Если поменять чай на вино, а краски на чернила, то Григорьеву нужно было не больше. И все-таки, он был очень живой человек. И стихи его поразительно живые. Свидетельство тому его «Завещание»:
А что я оставлю, когда я уйду,
Чем имя в потомках прославлю?
Наследства не будет. Имейте в виду –
Я вам ничего не оставлю.
И берег балтийский, и крымский прибой,
И мачту, и парус на мачте –
Я весь этот свет забираю с собой.
Живите без света и – плачьте!
Написал и так же, как персонаж эпитафии на нобелевского лауреата, обманулся. Он оставил нам единственное, чем обладал — все свои стихи. И мы совсем не бедные наследники!