Улица Вокзальная тянется вдоль железной дороги. Поезда мимо день и ночь — стук да стук. Скрежет и рев электровозов Маруся не замечает, она у дороги прожила семьдесят лет — всю жизнь, так что ей эти звуки как шум ветра привычны и естественны. Она сидит на лавке под окном и ждёт рассвета. Не спалось, опять полуночничала: стирку затеяла, блины пекла, потом завернула их в бумагу, бумагу в тряпку, тряпку в телогрейку — это чтоб долго не остывали. Маруся шастала ночью по дому и прислушивалась, прикладывая ухо к стене, которая уже год как разделяла дом на две половины. Марусе досталась большая, с двумя светлыми комнатами и кухней, а её мужу Федьке отошла маленькая спальня и бывший чулан. Двор тоже перегородили шиферным забором, высоким, в полтора Федькиных роста, а в нем метра два будет без малого. Забор ставили сыновья.
Вот, мама, гляди — говорил старший — не перепрыгнешь, теперь батя тебя мучить не будет.
Пусть живет как хочет. - сказал младший. А тебе покой нужен, живи и радуйся.
Вот и солнце показалось из -за элеватора за путями. Маруся с лавки поднялась, запричитала: « Типа, типа, типа! Цып, цып,цыыыыпочки!» Курицы клевали зёрна, а бабка стала ходить под забором , громко шоркая метлой. Время от времени она останавливалась и слушала тишину в другой половине дома. Нету Федьки. Опять блудить пошел, старый дурак. Небось, снова с седьмой ротой, юбка обоссана, водку жрёт. А она-то, Маруся, сорок лет терпела, горло сорвала до хрипоты. Черти его, не берут, паразита. Вот где он теперь, где? Кобелирует, хрыч старый. А кто ему жизню свою молодую отдал, кто из канав таскал его пьяного? И куда ей теперь со своим горем? Кому оно?
Хведька!!! - орёт бабка, и от этого крика просыпается вся улица.
Хвашист, ты, Хведька! Гад ты, гад, вот ты кто! - разоряется старуха.
Соседи кормят кошек и кур, сажают на цепь собак, вернувшихся с ночного гулянья, кипятят чай и не обращают внимания на Марусины вопли,привычные,как паровозный гудок. Старуха видит серого пса, тот равнодушно чешет лапой за ухом.
Эх, собака, ты, собака — начинает Маруся вторую часть утреннего концерта. Разве ты собака? Ты не собака, ты ж свинья! Хвашистка ты, гадина! Гаадииинаа!
Дед за стенкой лежит тихо-тихо, у него болит плечо и волнует запах блинов, но он не шевелится. Когда утихают Марусины крики, Фёдор встаёт, надевает сапоги,поправляет чуб под козырьком железнодорожной фуражки и вышмыгивает за калитку.
В сберкассе очередь. Фёдору ждать - это хуже некуда, он проталкивается к окошку, тянет руку с паспортом к операционистке: « Дочка, пенсия пришла? Выдай ветерану». Народ, начавший было роптать, замолкает уважительно и расступается, пропуская вперёд заслуженного человека. Фёдор прячет большие купюры, а малые суёт в карман и трусит в сторону рынка.
На краю базарной площади старые бараки. Они облеплены пристройками, образующими лабиринты, по которым гуляют сквозняки, ветер носит разноцветные обёртки и пахнет сортиром. Здесь живёт Валечка — девушка молодая, всего -то сорок , пышная, на любовь горячая — Федькина зазноба. Дверь в квартиру распахнута, оттуда валит табачный дым, слышится гогот и пьяные мужские голоса. Видно, вечерние гости засиделись до утра. Фёдор сунул руку в пакет, достал бутылку водки и затолкал её под порог. Затем нашарил баночку пива и, держа перед собой как наградной кубок, шагнул в комнату.
О! Дедулечка мой пришёл!
Валюха вскочила со стула и повисла на плечах у Фёдора.
А чегой-то он принёс?
С этими словами хозяйка принялась потрошить пакет.
На стол легла палка варёной колбасы, апельсины, бананы, коробка шоколадных конфет. Быстрая детская рука подхватила фрукты и сладости и Валин сынишка мигом скрылся за дверью. Фёдор только одобрительно хмыкнул — дитю не жалко. Главное, бугаям этим не достанется. «Бугаями» дед называл Валюхиных братьев, с которыми она состояла в сомнительной степени родства и в тесной дружбе.
Ну, ты, Федька, жмот — скривился один из них. Где «беленькая»? Ты ж получку должен обмыть?
А ты откуда знаешь про мою получку? И не тычь мне .-- психанул Фёдор.
Собственно, с этого всё и началось.
Домой дед вернулся затемно, был крепко пьян, однако шел своими ногами. А едва переступил порог, повалился и заснул прямо у двери. Ночью сильно болела голова, всё таки ему немало досталось от «бугаёв». Он вспомнил как отмахивался от них бутылкой и Валюхин крик. На него орала, не на братьев. Фёдор пошарил за подкладкой пиджака — так и есть! Пропали денежки. Ах вы... Федька хотел было встать и бежать обратно в бараки, вернуть пенсию, пока не пропили, но тело лежало неподвижно, как бы отдельно от него. Он попробовал крикнуть, а из горла вырвался только скрип и шипение.
Маня.- позвал Фёдор, не услышал своего голоса и заплакал.
Вокруг стояла темень и абсолютная, окончательная тишина.
Маруся открыла глаза, сердце билось особенным, настойчивым стуком.
Что? - спросила Маруся и всё ещё не проснувшись, встала на ноги. Походила по комнате, включила свет, покосилась на пограничную стену и опять спросила: «Чего тебе?» Она приложила ухо к перегородке и,несмотря на то, что так ничего и не услыхала, занервничала так, что всю покоробило.
Хвеедь! - позвала Маруся нежно, ласково. Хведюшка!
За стенкой кто-то завозился и всхлипнул.
Я сейчас, сейчас Хведюшка!
За шкафом была фанерная дверь. Маруся рубила её топором, крошила остервенело, будто лютого врага. Наконец, проход открылся и она шагнула в темноту.
Как же вы его до кровати тащили, ведь здоровый какой.-удивлялась фельдшер скорой помощи.
А, не привыкать!- махнула рукой Маруся и заулыбалась в полном несоответствии моменту.
Она и от госпитализации отказалась, хотя фельдшерица предупредила, мол, дело серьёзное.
Не, я сама его лучше вылечу.- отвечала Маруся, да так убедительно, что медичка поверила: «Поживёт ещё дедуля».
Фёдор спал, корявые от тяжелой работы руки вольно раскинулись на белых простынях. Маруся прилегла на краешек постели, долго смотрела как дышит муж, да так и уснула. Давно не спала она так сладко. Так спокойно было у неё на сердце. Наконец, он рядом и теперь уж точно никуда не уйдёт. Куда ему без неё?
В то утро жители улицы Вокзальной чуть не опоздали на работу, потому что утро пришло, а Маруся всё спала рядом с Фёдором, и её волосы спадали с кровати до пола, сверкая на солнце серебряными сединками.