В отличие от Ральфа, мне было легче - я была спокойна. Нет, не равнодушна, конечно. Я думала о Ральфе и переживала за него: бедный Ральф, он так хотел быть со мной рядом. Обещал ни в коем случае мне не оставлять одну, теперь наверно мучается, что не сдержал слова. Если б я могла хоть весточку ему подать, что у меня все хорошо, никто меня здесь насильно не держит и не обижает.
И о маме с Ромкой думала - неизвестность, самое худшее из состояний, когда болезненная фантазия не знает удержу.
Да, я беспокоилась о них, но такого рода беспокойство - это нормальная, повседневная тревога за близких, дорогих людей. Она не лежит на сердце тяжким камнем, не туманит солнечного дня. Я знала: это пройдет, это не катастрофа. И не тяготила меня вынужденная оторванность от милого Ральфа, я сознавала, что, по-видимому, так надо. Я чувствовала, знала, что каждый мой шаг, каждая минута моей жизни сейчас устремлены к одной цели. И если надо, чтоб я прошла этот путь сама, одна, значит, в этом есть смысл.
"Клиника", о которой я думала и пыталась представить, в действительности оказалась такой, что представить мне ее было бы никак невозможно.
…Провожатый вел меня по тропинке, которая все время карабкалась вверх. Не знаю, сколько мы шли. Как ни странно, но я совсем не думала ни о тропинке, ни о лекаре, которого должна была вот-вот увидеть, ни о чем сиюминутном. Все мысли мои были в прошлом. Я вспоминала о людях, с кем сводила меня жизнь. Они будто ждали меня на этой каменистой тропе, и с кем-то из них я расставалась - они отставали, я уходила вперед и вверх, оставляла их за спиной, не оглядывалась.
Мальчишки-рокеры, мои чумазые друзья… Я будто наяву услышала - рев моторов заполнил утро, звонкое от птичьих голосов, и в воздухе пахнуло синеватым дымком из выхлопных труб…
Преподаватель танца, мой Учитель, умный, добрый, талантливый…
Женька-компьютерщик улыбнулся застенчиво и остался рядом…
Леонид, художественный руководитель в варьете - посмотрел укоризненно и, как будто, даже сердито, но меня его строгость не обманет, с ним замечательно работалось! Он еще и заботился о каждом из ребят, знал про каждого, у кого какие проблемы.
Стороной мелькнул Игорек и остался сзади…
Рядом шел Никита… так близко, что казалось, споткнись я, и его рука не даст упасть.
Людмила улыбнулась…
Черный толстый турок с масляными глазами… я, кажется, и имени его не помню…
Виноватый взгляд… чей это?.. а, Расул… мой телохранитель, предавший… Бой ему судья.
Странно, на моей жизни будто кто-то эксперимент ставил: сколько душевной и физической боли может вынести человек? на каком из невероятных поворотов судьбы он не выдержит и свихнется… Но одновременно - столько хороших людей оказывалось со мной рядом, чтоб я могла опереться.
Не знаю, почему воспоминания завладели мною именно тогда. Но, мне кажется, в них я черпала силы, иначе не прошла бы до конца по той крутой горной тропе.
Когда заросли неожиданно расступились и мы оказались на краю просторной лужайки, провожатый мой остановился. Я увидела непонятное строение посреди поляны: хижина ни хижина, на жилье не похоже. И не пагода, вроде. Что-то неуловимое было в нем от восточных построек, но я архитектурой никогда не интересовалась настолько, чтобы сейчас разложить это строение на архитектурные элементы и разобраться в их тонкостях.
Сопровождающий показал рукой на темнеющий проем входа и кивнул головой: "Иди".
Войдя в полумрак из яркого солнечного утра, я не сразу разглядела, что было внутри. Некоторое время стояла в проеме, а когда глаза привыкли, я увидела человека посередине маленькой и, кажется, пустой комнаты. Мужчина неподвижно сидел в позе лотоса, перед ним легким дымком курились тонкие палочки, и между нами как будто висела призрачная завеса. Полумрак немного разгоняли язычки пламени, которыми горели толстые и короткие красные свечи. Они стояли широким кругом, в центре которого сидел тот человек. Я не могла понять, заметил он нас или нет. Потом пригляделась и увидела, что глаза его закрыты. И тут, не открывая глаз, мужчина повел рукою, приглашая меня войти, указал на циновку напротив. Я вопросительно обернулась к моему провожатому и обнаружила, что он исчез. Я поняла, что осталась наедине с этим человеком, и вдруг оробела до мурашек по спине.
Я сидела и разглядывала его - а что мне оставалось делать? Попыталась определить возраст, однако, это оказалось нелегко. Морщин на его лице было не так густо, но почему-то я чувствовала, что он далеко не молод.
И вдруг я обнаружила, что глаза его открыты, и мы смотрим друг на друга. Странно - все это время я в упор разглядывала его, а как он глаза открыл, не увидела... и смутила меня ясная, молодая голубизна его глаз - так сколько же ему?
Он смотрел на меня молча, так же как я только что рассматривала его, продолжалось это так долго, что со мной стало что-то происходить. Не знаю, можно ли это состояние назвать прострацией, но мне кажется, это определение подходит больше всего.
Очнулась я от легкого прикосновения ко лбу, вздохнула глубоко - закружилась голова. Старик, я теперь знала почему-то, что он старик, неслышно передвигаясь, неторопливо гасил свечи. В комнату вливался свет дня, - тростниковые шторы были свернуты рулонами над оконными проемами без стекол.
И я осталась с этим человеком. А хижина стала мне домом на несколько месяцев. Там было только самое необходимое, так, чтоб и о быте особо не заботиться, но в то же время отсутствие благ не располагало к телесной ленности - к примеру, поваляться в уютной постели, посидеть в мягком удобном кресле, потому как ничего этого не было, уютного и мягкого. Не знаю почему, но мысли о насущном легко отходили на задний план и уступали место раздумьям, почти философским размышлениям.
Я так до конца и не поняла, для какой цели это строение одиноко стояло в горах. Потом мне говорили, что не так далеко от хижины находится старинный, действующей монастырь, что хижина как-то с ним связана. То ли монахи здесь исполняли обет уединения, то ли наказание отбывали. Но я ни монастыря не видела, ни каких-либо людей.
http://www.proza.ru/2015/05/29/2015