Повесть «Посторонний» принесла ее автору Альберу Камю широкую известность, а позднее и Нобелевскую премию. Написанная просто, прозрачно, она вызывала яростные споры. В ее герое видели и циника, и мудреца, и дебила, и сверхчеловека. В ответ на это Камю шокировал критиков, заявив, что Мерсо — «единственный Христос, которого мы заслуживаем».
Ничего себе Христос, совершивший хоть непреднамеренное, но все-таки убийство, категорически отказывающийся от услуг священника перед казнью и твердо заявляющий, что не верит в Бога!
Быть может, ключ к пониманию героя Камю дает трактат американского социолога Эриха Фромма «Человек одинок».
«В современном капиталистическом обществе отчуждение становится почти всеобъемлющим, — оно пронизывает отношение человека к его труду, к предметам, которыми он пользуется; распространяется на государство, на окружающих людей, на него самого... Человек неизменно остается пассивным, отчужденным потребителем. С той же отстраненностью и безразличием, как купленные товары, «потребляет» он спортивные игры и кинофильмы, газеты, журналы, книги, лекции, картины природы, общество других людей... Каковы же взаимоотношения человека с его собратьями? Это отношения двух абстракций, двух живых машин, использующих друг друга. В наши дни в человеческих отношениях редко сыщешь любовь или ненависть. В них преобладает чисто внешнее дружелюбие и еще более внешняя порядочность, но под этой видимостью скрывается и равнодушие. И немало тут и скрытого недоверия».
Отчуждение личности, о котором немало писалось в 60-е годы, дает ключ к пониманию многих процессов, происходивших и происходящих отнюдь не только в капиталистическом обществе, а вообще в современном индустриальном и, быть может, в большей степени е тоталитарном. Многое объясняет оно и в творчестве таких писателей, как Кафка, Камю, Набоков. В их произведениях встречается одна и та же коллизия: государственная машина приговаривает человека к смерти не за его преступление, а за то, что он не такой, как все.
Собственно, коллизия эта пронизывает всю историю человечества. А за что распяли Христа? Но в XX веке — веке мировых войн и массовых репрессий — эта коллизия приобрела особые черты. Порой задаешься
вопросом: а, быть может, только кажется, что мы живем по законам человеческим, а не подчиняемся каким-то слепым биологическим законам, регулирующим численность популяции?
Любопытно сопоставить воплощение вышеназванной коллизии в романе Кафки «Процесс», в «Приглашении на казнь» Набокова и в повести Камю «Посторонний».
«Процесс» написан Кафкой в начале века. В центре его обычный «маленький человек», неизвестно за что попавший под жернова слепого молоха. Он мечется, не желая примириться со своим приговором, но все напрасно. Кафка противопоставляет Йозефа К. разветвленной, всесильной власти суда, чиновничьего аппарата. После бесконечного хождения по канцеляриям, где К. оглушал невероятно спертый воздух и ошеломлял вид обвиняемых, подавленных настолько, что они теряли всякое представление о человеческом достоинстве и правах, после изматывающих бесед с адвокатом он начинает сомневаться в собственной невиновности. Постепенно Йозеф К. впадает в состояние затравленности. И однажды поздно вечером к нему пришли двое с потертыми, одутловатыми лицами оперных теноров, мертвой хваткой взяли его за руки и прошли с ним по запитым холодным, мертвящим лунным светом городским упицам к заброшенной каменоломне, где один из них вонзил ему в сердце узкий мясницкий нож.
Кафка предсказал ужасы фашизма и сталинизма. В 30-е годы Брехт писал, что Кафка «...с великолепной фантазией описал будущие концлагеря, будущее бесправие, будущую абсолютизацию государственного аппарата, глухую, управляемую непостижимыми силами жизнь одиночек».
Герой Камю Мерсо, так же, как и Йозеф К., ведет обезличенную жизнь холостяка. По свидетельству автора, этот невольный убийца «осужден за то, что не играет в игру окружающих. В «том смысле он чужд обществу, в котором живет. Он бродит в стороне от других по окраинам жизни частной, уединенной, чувственной. Он отказывается лгать... Он говорит то, что есть на самом деле, он избегает маскировки, и вот уже общество ощущает себя под угрозой».
Мерсо создан по образу и подобию того общества, в котором живет. Но в отличие от окружающих он не притворяется. Если он убил араба случайно, то его судьи совершают преднамеренное убийство. Судье, адвокату, прокурору нет дела до Мерсо как личности. Прокурор сочинил свою версию. Явления выстраиваются в стройный ряд, и никому нет дела, что это произвольное построение. У адвоката своя схема, столь же далекая от реальности. В результате у Мерсо возникает мысль: «Меня отстраняют от дела, сводят к нулю, в некотором смысле подменяют». И тут-то он как бы просыпается, осознает себя как личность, не отчужденная, но бунтующая в рамках экзистенциалистского кредо Камю.
Это кредо он выпаливает в лицо священнику, пытающемуся привести его к Богу от лица тех, кто его казнит: «...Все — все равно, все не имеет значения, и я прекрасно знаю, почему. И он тоже знает. На протяжении всей моей нелепой жизни, через еще не наступившие годы, из глубины будущего неслось мне навстречу сумрачное дуновение и равняло все на своем пути, и от этого все, что мне сулили и навязывали, становилось столь же призрачным, как те годы, что я прожил на самом деле... Все люди на свете — избранные. Других не существует. Рано или поздно всех осудят и приговорят. И его тоже. Не все ли равно, если обвиненного в убийстве казнят за то, что он не плакал на похоронах матери?..»
Кредо героя Камю — это «бытие к смерти», за которой ничего не стоит. Но он волен его иметь и никто не может его у него отнять.
Если роман Кафки кончается дикой бессмысленной смертью героя, затравленного и смирившегося, зарезанного, как домашняя скотина, то Камю не показывает казни. Она здесь уже неважна, она не властна над Мерсо, который находит утешение в стоической позиции внутреннего сопротивления. Он не желает благословить неправый суд раскаянием даже перед Богом.
Такой выход предлагал Камю в те годы, когда фашизм стал реальностью, Франция была оккупирована и насилие над личностью приобрело гипертрофированные масштабы.
Между романом Кафки и повестью Камю был еще шедевр Набокова «Приглашение на казнь», написанный в 1938 г. в разгар репрессий на родине автора. Герой Набокова явно не от мира сего. Он обладает опасным для пошлой и сытой толпы даром духовности. «Речь будет сейчас о драгоценности Цинцинната; о его плотской неполноте; о том, что главная его часть находилась совсем в другом месте, а тут, недоумевая, блуждала лишь незначительная доля его, — Цинциннат бедный, смутный, Цинциннат сравнительно глупый, — как бываешь во сне доверчив, слаб и глуп. Но и во сне — все равно, все равно — настоящая его жизнь слишком сквозила... это было так, словно одной стороной своего существа он неуловимо переходил в другую плоскость,
Казалось бы, что общего между гедонистом Мерсо и платоником Цинциннатом? А между тем оба противостоят уродпивому обществу, в котором истинную жизнь заменили омертвевшие ритуалы. У Набокова эти ритуалы превращаются в фарс. Чуткость и гуманность, как ее понимают эти примитивные представители среднечеловеческого мира, оборачиваются для Цинцинната пыткой: «Я окружен какими-то убогими призраками, а не людьми. Меня они терзают, как могут терзать только бессмысленные видения, дурные сны, отбросы бреда, шваль кошмаров — и все то, что сходит у нас за жизнь».
И Мерсо и Цинциннат лишь присутствовали в обществе до своего ареста, а жили своей потаенной жизнью. И жизнь героя Камю, кажущаяся непритязательной, растительной, примитивной, на самом деле исполнена какой-то высшей мудрости. Закрытый для игр, в которые играют люди, он всем своим существом открыт природе. Он мог бы быть адептом ведических религий, которые предписывают не просить у Бога ничего, кроме одного — чтобы в вас и через вас могла непосредственно совершаться Его воля, чтобы, будучи отстраненным, наблюдать за работой божественной энергии в себе.
Индийский философ Шри Ауробиндо видел в этом путь к освобождению сознания, к космическому блаженству, к тому, что Христос называл Царствием Небесным внутри нас. А для Камю его Мерсо — «единственный Христос, которого мы заслуживаем».
Вот что переживает герой Камю перед казнью: «Как будто неистовый порыв гнева очистил меня от боли, избавил от надежды, и перед этой ночью, полной загадочных знаков и звезд, я впервые раскрываюсь навстречу тихому равнодушию мира. Он так на меня похож, он мне как брат, и от этого я чувствую — я был счастлив, я счастлив и сейчас. Чтобы все завершилось, чтобы не было мне так одиноко, остается только пожелать, чтобы в день моей казни собралось побольше зрителей — и пусть они встретят меня криками ненависти». Таковы последние строки «Постороннего».
Итак, Мерсо счастлив, так как чувствует себя частицей мироздания, жившей в гармонии с природой и противостоящей филистерской морали. Камю считал, что «общество, основанное на знаках, — это, по существу, искусственное общество, где плотская действительность человека оказывается мистифицированной. Не удивительно, что это общество избрало в качестве религии мораль формальных принципов и что оно пишет слова свободы и равенства на своих тюрьмах так же, как и на своих финансовых храмах».
Если в повести Камю все реально, то у Набокова и Кафки повествование представляет собой смесь прозаических деталей, очень остро и точно схваченных, с фантасмагорией.
Р. Гароди писал в книге «О реализме без берегов»: социальная действительность, свидетелем, жертвой и судьей которой Кафка одновременно был, так же фантасмогорична, как волшебно и мифично общество первобытных людей. «Отчуждение, порождаемое ранее бессилием человека перед силами природы, ныне порождается чувством бессилия перед силами общества, принимающими облик чуждых и враждебных человеку сил... Но Кафка с такой силой воссоздает кошмар этого мира отчуждения, с такой прозорливостью устраняет душащие людей глыбы этого отчужденнного мира, что дает нам увидеть, как при вспышке молнии, возможность существования другого мира, внушает нам жгучую потребность в этом мире».
Набоков и дает прорыв в другой мир. В этом мире в снах и мечтах наполовину жил его герой Цинциннат. И эти сны содержали в себе «больше истинной действительности, чем наша хваленая явь, которая, в свой черед, есть полусон, дурная дремота...» В конце романа, когда над ним уже был занесен топор палача, стоило ему привстать и осмотреться, как весь этот мир манекенов, казавшийся всемогущим, рассыпался, как ветхий картонный балаган.
Недавно я посмотрела сценическое воплощение «Приглашения на казнь» в Московском международном театральном центре им. Ермоловой в постановке В. Фокина. Сильный спектакль, замечательная глубокая актерская работа А. Ильина в главной роли, яркая, колоритная игра В. Проскурина (палач), Л. Борисова (директор). Но страшный, темный, паясничающий и кривляющийся крикливый мир, рядящийся в сентиментатльно-гуманные тоги, совершенно забивает главного героя. Его духовные порывы не подкреплены режиссерски и оттого бледны. А финал и вовсе вызывает недоумение. Вопреки Набокову, страшный мир остается незыблемым, тот самый мир, державшийся на страхе и чувстве бессилия личности перед безличной государственной машиной. Разве мы сами не стали свидетелями крушения этого всесильного молоха?
Богооставленность делает Мерсо человеком ощущений, а не чувств, игрушкой космических сил, нераскаявшимся убийцей.
Протест его ограничен экзистенциалистским кредо: человек одинок, обречен на непонимание, он идет своим путем, не приближаясь к путям других. У каждого своя судьба. Камю считал, что изменить ее невозможно, в отличие от Сартра, называвшего свой экзистенциализм «моралью действия и решающего выбора».
Но согласно философии Камю, отчетливо выраженной в эссе «Миф о Сизифе», человек может наполнить высоким смыслом и даже счастьем самое беспросветное бытие. Так обреченный на бессмысленный труд Сизиф верит, «что все идет хорошо, ибо само усилие, то есть восхождение к вершинам, способно наполнить сердце человека».
Акцент делается на внутренних изменениях, а не на внешних. И в этом — отрицание абсурдности человеческого бытия, провозглашаемой атеистическим экзистенциализмом.
Обе ветви экзистенциализма — атеистическую и религиозную — объединяет отношение к свободе как к фундаментальной основе бытия. Свобода состоит в том, чтобы человек не выступал как вещь, формирующаяся под влиянием естественной или социальной необходимости, а «выбирал» самого себя каждым своим поступком. Тем самым свободный человек несет ответственность за все совершенное им, а не оправдывает себя обстоятельствами. Чувство вины за все совершающееся вокруг него — это чувство свободного человека, получившего этот дар от Бога вместе с возможностью выбора и неограниченного самосовершенствования.
Прогрессивное зерно экзистенциализма в том, что он с необычайной остротой поставил проблему личности. Его сила в выдвижении на первый план моральных проблем в тот момент, когда от них во многом зависело само существование человека.
•ЛИТЕРАТУРНЫЕ НОВОСТИ' М 25 февраль 93