ДЕД
Автобус миновал мост через Кубань и расположенный сразу за ним пост ГИБДД, после чего водитель прибавил газу. Тотчас через открытый верхний люк ударил поток свежего воздуха, и дышать в салоне, битком набитом дачниками, стало чуточку полегче. Дед цепко держался обеими руками за верхний поручень, прилагая немалые усилия, чтобы его не свалила с ног стоявшая рядом крупнотоннажная тётка, при каждом толчке «Икаруса» совершавшая мощные колебания из стороны в сторону. Наконец он не выдержал:
- Дама, извините, не могли бы вы не толкаться? Держитесь, пожалуйста, покрепче.
Женщина зыркнула злобным взглядом, однако удержалась от ругани. Видимо, смутилась его возраста. Что ж, и на том спасибо. Нынче уважение к чужим сединам - уже не правило, скорее анахронизм.
А седина у него с самого детства. Из-за неё получил своё прозвище, да так всю жизнь Дедом и проходил. Однако грех на судьбу жаловаться: хоть седой, но живым остался бог весть каким чудесным произволением. А младший братишка Алёша да старшая сестра Валя так до взрослости своей и не доросли, всю кровушку выпили из них фашистские вампиры; давно в безвестном рву гниют их косточки.
Что ж ему, он не жаловался; ценил жизнь, каждую её минуту, каждое, даже самое малое удовольствие. И, конечно, нисколько не обижался на то, что его, сызмальства сивого, кликали Дедом. И друзья в школе, и сослуживцы на работе, и соседи - да что там: даже покойная супруга и родная дочь иного обращения к нему, почитай, и не вспоминали.
К своей седине он давно привык. И вместе с тем ничего не забыл.
Он помнит, как фашисты устанавливали в Краснодаре свой «железный порядок». Сначала, в августе сорок второго, собрали фрицы всех евреев: большая процессия (точно на первомайской демонстрации, только вместо транспарантов люди несли в руках чемоданы и дорожные баулы) долго тянулась по улице Кирова на юг, в неизвестность. И охраны-то особой не наблюдалось, можно было при желании отделиться от этого шествия, свернуть на боковую улочку, убежать, спастись. Но никто из евреев даже не помышлял о бегстве. Одна девушка просила свою мать не идти вместе со всеми, вернуться домой - и получила рассудительный ответ:
- Ну что ты так боишься, милая, немцы просто переселят нас на новое место - возможно, там будет совсем неплохо...
И фрицы действительно определили им место. Очень компактное место в яме за Первомайским парком.
Затем стали регулярно расстреливать горожан: захватывали людей во время облав, добирали успевших схорониться евреев - тысячи и тысячи трупов сваливали в противотанковый ров, пересекавший Ростовское шоссе... В городе устроили три концлагеря: на территории нынешнего мясокомбината, на стадионе «Динамо» и там, где прежде был завод имени Калинина, а теперь выстроили торгово-развлекательный центр.
А семилетнего Вову Дедкова, которого тогда ещё никто не звал Дедом, вместе с сестрой Валей и братишкой Алёшей отобрали у матери. Её отправили на работы в Германию, детей же разместили в одном из подсобных помещений при госпитале. Там были десятки мальчишек и девчонок. У них немцы брали кровь для переливаний своим раненым. Пятилетний Алёша протянул с неделю, после чего умер от истощения. А девятилетняя Валя жила ещё около месяца. И даже умудрялась заботиться о Вове. Иногда высокий худой врач Дитрих Ромберг, от которого за версту разило противным едким одеколоном, уводил Валю в свой кабинет... Она возвращалась потом с опухшими от слёз глазами - и каждый раз тайком приносила брату то сырую картофелину, то маленький подсохший недоедок хлеба.
Память сопротивляется страшному прошлому - с годами всё более обширные куски пережитого начисто стираются, выпадают из детских воспоминаний. Но есть и такое, что никогда не забудется. Например, молодой краснощёкий санитар Эрих Зифельд - это он обычно держал мальчика, чтобы тот, нечаянно дёрнувшись, не сломал иглу, пока доктор производил забор крови. Санитар и теперь иногда приходит к Деду по ночам. Сюжет снов неизменен - он точь-в-точь воспроизводит происходившее в те злосчастные дни: семилетний Вова закатывает рукав своей ветхой рубашонки, а Эрих Зифельд в белом халате возвышается над ним, нетерпеливо вертит в пальцах резиновый жгут, поторапливая: «Schnell, Schnell!» - а затем подкрепляет свои слова мощной затрещиной, от которой у мальчика темнеет в глазах.
Проклятые воспоминания... Сделав над собой усилие, Дед отогнал их и всмотрелся в пробегавший за окном автобуса пригородный пейзаж. Понял: скоро ему выходить.
Он пробрался сквозь потную толпу к передним дверям и стал дожидаться своей остановки. Здесь пассажиры обсуждали животрепещущую проблему дачного воровства, приводя многочисленные примеры из личного опыта: у одного на участке прошлой осенью выкопали картошку, у другого подчистую обобрали несколько яблонь, а у третьего взломали дверь садового домика и - поскольку поживиться оказалось нечем - попросту загадили помещение, поломали неказистую дачную мебель, исписали ругательствами стены.
- На сторожей и полицию тут надежды никакой, - в сердцах заметил один из пассажиров, мужчина лет пятидесяти. - Надо охрану дач брать в свои руки: организовать добровольную народную дружину, установить график дежурств. И тогда - хрен какие воры на наши участки сунутся!
- Правильно, - поддержала его сидевшая рядом старушка. - И в городе такая дружина не помешала бы. А то распустили бомжей, хулиганов разных, спасу нет. По вечерам нормальные люди боятся выйти из дому, город часам к девяти прямо вымирает: глянешь с балкона – пусто, как после атомной войны, одни машины шастают, да разве ещё пьяницы, им-то всё нипочём. У меня соседка собаку завела большую, специально чтобы не бояться выходить на улицу. Так и за собаку, говорит, полиция ей уже не раз замечания делала: дескать, почему без намордника. А как же в наморднике она хулиганов кусать сможет, правильно? Нет, народная дружина - хорошее дело, я приветствую.
- А что, - подал голос ещё один дачник, слегка подвыпивший дядька пенсионного возраста, - я в молодые годы частенько хаживал в ДНД. Помните, как народ это слово расшифровывал? Дуракам Нечего Делать. Нет, это в шутку, конечно… А чего было не пойти – на работе зарплата шла, да и отгулы давали. Пусть бандитов дээндэшники не ловили, но попрошаек под пивнушками гоняли и ещё, там, бомжей разных. Да-а-а, хорошее было времечко. Но сейчас бы я в дружинники не пошёл. Разве что пусть меня экипируют автоматом Калашникова. Иначе как с бандитами бороться?
Деду не было суждено дослушать вялотекущие словопрения дачников до конца. Поскольку подоспела его остановка, и он, кряхтя, выбрался из автобуса на солнцепёк.
И надо же, словно накликали ему беду этим разговором. Через десять минут, оказавшись перед дверью своего садового домика, он увидел, что замок выломан - его буквально выдрали с мясом из хилой фанерной панели. Чертыхнувшись, Дед открыл дверь и шагнул в сумрак помещения, предполагая обнаружить внутри форменный разгром, какой - судя по рассказам - имеют обыкновение оставлять после себя дачные мародёры. Однако вовсе не ожидал он узреть в домике двух молодых парней. Которые опомнились быстрее Деда: один из непрошеных гостей, подскочив сбоку, крепко схватил его за плечо и толкнул внутрь помещения. Дед, не удержавшись на ногах, полетел вперёд, ударился лбом о стену и упал набок, увлекая за собой стоявшие у стены грабли, тяпку, лопату, несколько запасных черенков, ручной опрыскиватель... Едва не потеряв сознание от удара, он перевернулся на спину. Но подниматься не стал, да и сил не было; перед глазами плыли багровые круги.
«Господи, хоть бы живым оставили», - мелькнула мысль.
А парни принялись возбуждённо обсуждать изменившуюся обстановку:
- Вот же принесло старого перца, - зло процедил один, сутулый, с засаленными светлыми волосами. - И ведь будний день же... Чё теперь с ним делать?
- Не знаю, - заколебался другой, плотный, стриженный почти под ноль. - Дадим железякой по кумполу, чтобы вырубился. А пока оклемается, успеем ноги нарисовать.
- Ни фига себе! Да я только дозняк развёл! И чё теперь, новую нычку искать, чтобы спокойно ширнуться?
- Ну, тогда свяжем его. А в рот кляп вставим. Пусть полежит себе, пока мы приход словим.
Лишь теперь, разглядев шприц в руке у сутулого, Дед сообразил, что это наркоманы. Тем временем плотному, с короткой стрижкой парню (это он толкнул Деда, когда тот вошёл в домик) пришла в голову новая мысль - и он, шагнув вперёд, озвучил её:
- Слышь, старый, что-то у тебя ни жратвы тут, ни ценного ничего. Так не бывает, а? Наверняка ведь какой-нибудь тайничок имеется. Уж ты лучше скажи сразу, по-хорошему.
- Ага, - поддакнул сутулый; и, поставив на подоконник стеклянный пузырёк, принялся сосредоточенно набирать в шприц его мутное содержимое. - Пацаны рассказывали, чё такие вот пенсюки взяли моду закапывать в огороде золотишко на чёрный день. Ты, батя, небось, тоже граммульку-другую прикопал, верно?
- Сто процентов даю, что закопал... Короче, старый, вставай и - быстро - доставай свои заначки, пока я добрый, - плотный легонько пнул хозяина дачи носком кроссовки в бок. - Не то рассержусь - тогда по-другому будем с тобой разговаривать.
Но Дед не шелохнулся. Он, будто завороженный, смотрел на медицинский резиновый жгут, которым парень вертел в воздухе, то наматывая его на палец, то вновь разматывая (движения были машинальными – незваный гость совсем забыл о резинке, коей собирался перед инъекцией перетянуть себе руку, чтобы лучше контурировались вены).
Откуда молодому наркоману было знать, что старик всё глубже и глубже погружался в пучину воспоминаний. Там, в этом тёмном провале минувшего, стоял перед маленьким Вовой санитар Эрих Зифельд и, держа в руке ненавистный медицинский жгут, готовился взять у мальчика очередную порцию крови...
- Ё-моё, ты что, оглох? - нетерпеливо прикрикнул коротко стриженный парень и снова пнул хозяина дачи кроссовкой, на этот раз в предплечье. - Я тебе говорю: вставай! Давай-давай, шнель, шнель!
И тут Дед встрепенулся. Он ждал этого. Он знал, что краснощёкий санитар рано или поздно выгавкнет ему знакомое: «Schnell, schnell!»
Он хранил в сердце этот страх целую жизнь, во сне и наяву. А теперь устал бояться.
Его рука уже сжимала гладкий черенок - и теперь, по-мальчишечьи резво вскочив на ноги, он изо всех сил ударил, целя штыком лопаты прямо в ненавистное лицо.
Ненависть способна придать человеку неописуемую силу.
Сутулый наркоман с засаленными светлыми волосами, увидев, как череп его товарища раскололся надвое, заорал:
- Ма-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!
Всё ещё не понимая, откуда взялось это фуфло, эти отстойные глюки - откуда, зачем, почему, этого не может быть, это неправда-неправда-неправда! - он, выронив шприц, выскочил из жуткого, нереального, может быть, заколдованного дома. И понёсся по тенистой дачной улочке, не чуя под собой земли и продолжая выкрикивать:
- Ма-а-а-а-ма-а-а-а-а-а! Ма-а-а-а-а-амочка-а-а-а-а-а-а!
Но маленький Вова Дедков не слышал его. Он не слышал и не видел ничего и никого, кроме распластанного у его ног, истекающего тёмной кровью санитара Эриха Зифельда. Он яростно кромсал штыком лопаты хрустко вздрагивавшую плоть фашистского вампира… Кромсал и кромсал до тех пор, пока не обессилел окончательно.
А потом – словно щёлкнул невидимый выключатель в небе, и мир погас.
Его место занял другой мир, в котором Деда не стало.
Семилетний мальчик Вова вышел из домика и, оглядевшись по сторонам, удивился: как он оказался в этом незнакомом месте?
Ничего не понимая, он сел на залитое солнцем крыльцо. И, вспомнив сестру Валю и братишку Алёшу, горько заплакал.