***
Хаген сидел на каменном выступе, заменявшем скамью. Верёвку ему сменили на цепь, идущую от стены, но и без неё он никуда бы не вырвался из глухой подвальной камеры.
Его окружали полный мрак, тишина и сырость. Закрыв глаз, он прислонился к холодной каменной стене. Боль от раны притупилась, в груди перестало жечь; теперь, когда ему не было необходимости напрягать все силы и он мог позволить себе расслабиться, им овладело полубессознательное состояние, похожее на тяжёлый сон наяву. Сначала перед ним проносились обрывки недавних битв, лица Фолькера, Данкварта, Рюдигера и других, кто был ему дорог и кто ушёл навсегда; потом в беспорядке смешались картины из времён более ранних, мелькнул облик Рейны - единственной, кому он мог позволить пожалеть его, но сейчас и ей бы не позволил; он ясно увидел себя лежащим на берегу Рейна, измученным, но охваченным безумной радостью возвращения, после чего вдруг исчезло всё. Время жизни с отцом в Бургундии, годы, проведённые в Этцельбурге, годы служения Гунтеру, последние дни - всё куда-то провалилось, будто и не было никогда.
Ему привиделся покрытый яркой зеленью речной берег, и то был не Рейн или Дунай, то была Сена. Сам он отнюдь ещё не был грозным воином, он был мал и слаб, хотя и не чувствовал этого и был достаточно самоуверен, чтобы дать в глаз городскому мальчишке, назвавшему его бесёнком, прячущим рожки и вообще не похожим на человека. Обидчик тогда с рёвом убежал, а Хаген долго рассматривал своё отражение в водах Сены, не понимая, что в нём нечеловеческого и ощупывая голову, на которой явно не было никаких рожек. Мать потом объясняла ему, что он в самом деле не такой, как многие, но ничего дурного в этом нет, а про рога и хвосты всё выдумывают от глупости и злости; ему же не пристало ходить одному на главную площадь и препираться там с кем попало…
Всё быстро сменилось перед мысленным взором Хагена, и он увидел ту самую площадь, возле церкви. У большинства горожан были свои праздники, не те, что дома, и в какие-то дни его вообще не выпускали на улицу. Но теперь он был побольше и ему было интересно, и он прибежал на площадь; там было какое-то шествие, а вокруг бурлил шумящий народ. Хаген хотел протиснуться поближе, но тут рядом закричали:
- Вот он! Дьявольское семя среди нас!
Чьи-то руки схватили его; он выскользнул, благо был достаточно проворным и вёртким, и побежал. За ним бросились мальчишки; будь их двое-трое, он бы ещё попытался дать отпор, но их образовалась целая толпа. Они кидали в него грязью и камнями, ушибив руку и голень, и кричали бранные слова, половина которых была ему непонятна; он разобрал лишь то, что он враг самого Бога и должен умереть. Хаген смог оторваться от них и добежать до дома, где мать сгребла его в охапку и унесла внутрь. Она не сказала ни слова упрёка за непослушание, посадив его себе на колени и прижимая к себе, и он так явно ощутил её страх, что забыл спросить, почему Бог его ненавидит.
Отец ходил по комнате, выглядывая в окна; снаружи раздавался злобный рёв. У отца был меч, который он брал с собой, когда уезжал надолго; но, сейчас, похоже, даже на клинок не слишком полагались.
- Возьми его, - мать передала Хагена отцу. - С тобой ему надёжнее. Смотри, как он притих. Он всё понимает.
На самом деле Хаген не понимал ничего, но чувствовал, что над ними нависло что-то бездонно страшное, чему он не нашёл бы слов и против чего были бессильны даже всезнающие взрослые. Отец ещё о чём-то говорил с матерью, и её голос был странно приглушённым и горьким. Хаген увидел, как отец спрятал под одеждой нож…
Хаген пошевелил застывшими скованными руками, и в тишине звякнула цепь. Он не обратил внимания; в ушах отчётливо зазвучало всё то же давнее, полузабытое песнопение. Это была молитва, а может, благословение, и он никак не мог вспомнить его, хотя многое слышал потом. Что-то продолжало ускользать от него, разорвавшаяся связь всё терялась, оставаясь далёкой и неясной.
… Крепко обхватив шею отца, которого так толкали и пихали, что недолго было не удержаться, оглушённый зверскими воплями, он едва помнил себя в возникшем хаосе. Их куда-то волокли, мать кричала, в доме переворачивали мебель; потом они были уже на улице, и Хаген успел заметить, что их соседей тоже куда-то тащат и бьют. Он продолжал держаться за отца, не издав ни звука; каким-то образом все они оказались возле большой ямы. Её недавно вырыли под новый дом, но теперь туда кидали сухие ветки и дрова…
… Песнопение в ушах Хагена делалось всё яснее. Тогда оно зазвучало, прежде чем успел пойти дым. Точно в каком-то озарении, Хаген стал различать слова, казавшиеся прежде глухим сумбуром, и одновременно приходило осознание того, что они значили. Он слушал и всё теперь понимал. Взвившийся к небу огонь они с отцом видели уже со стороны, но не могли задерживаться, чтобы их не нагнали. Пение, казалось, неслось им вслед… Хаген даже выпрямился в темноте, беззвучно шевеля губами.
Внезапно заскрипела дверь, и в камеру кто-то вошёл. Хаген открыл глаз. Кримхильда повесила факел на стену и встала напротив Хагена, заставив его выйти из полузабытья; песнопение оборвалось, и виды Треки быстро отступили. Он снова облокотился на стену, откинув голову и расставив ноги, отчего казалось, что он сидит на камне с нахальной вальяжностью.
Кримхильда постаралась приготовиться для своего визита - на ней было белое платье с золотым шитьём, светлые косы короной уложены вокруг головы, лицо набелено. Вероятно, она решила явиться ему в сиянии небесной непорочности. Хаген смерил её взглядом и отвернулся.
- Вот видишь, - сказала она довольно, - добро всё-таки победило.
Хаген подавил усмешку.
- Ты, стало быть, добро?
- Не я, а свет лучезарного Зигфрида, на которого ты наложил свою нечестивую руку. Он явился в мир, чтобы сокрушать всякое зло и нести свет и благодать, а я в своей любви следую за ним. Добро всегда побеждает, и лучшее свидетельство тому - то, что твоя жизнь в моих руках, - она сладко улыбнулась, подняв голову. - И я готова подарить её тебе.
Хаген обернулся.
- Что? - фыркнул он так издевательски, что Кримхильда еле удержала покровительственный тон:
- Ты сможешь вернуться на Рейн, Хаген.
Он снова отвернулся:
- А я-то думал, ты меня ненавидишь.
- Ненавижу! - выпалила Кримхильда. - В целом свете нет того, кто был бы мне более ненавистен, чем ты. Именно потому я предлагаю тебе спасение. Я совершу высший подвиг любви, явив своему врагу милосердие и сострадание.
Хагена передёрнуло от омерзения.
- Расскажи о своём сострадании тем тысячам погибших.
- Ха! Все эти люди ничего не значат. Вся их кровь не искупит величайшего злодеяния на земле. Если же есть среди них кто безгрешный - что ж, быстрее в рай попадёт, - равнодушно произнесла она. - Но нет более великой жертвы, чем моя. Я уже переступила через любовь к братьям ради высшей любви, а теперь переступаю через свою ненависть к тебе!
- И охота тебе вот так всю жизнь… переступать?
- Не смей насмехаться над моим самоотречением. Я знала, что душа твоя черна, как твой проклятый глаз, но я как прежде добра и не теряю надежды, что моё милосердие просветлит и её…
- Может, не будем устраивать балаган на костях? - отрезал Хаген.
- Замолчи! - визгливо закричала Кримхильда, но тут же взяла себя в руки. - Я пощажу тебя, но при одном условии.
- Уже правдоподобнее, - язвительно прокомментировал Хаген.
Кримхильда вперила в него обвинительный взгляд.
- Ты должен сказать мне, где ты спрятал сокровища Зигфрида.
- Ох, Господи, - вздохнул Хаген. - Я же говорил, что утопил их в Рейне. И зачем они тебе? Ах да - ты же всю казну растратила на то, чтобы нас угробить!
- Хватит, - процедила она. - Это цена твоей жизни… Ты отнял у меня моё счастье, и только ты можешь вернуть его мне.
- Так твоё счастье было в золоте?
- Что ты понимаешь! - воскликнула она. - Это не просто золото, а золото Зигфрида…
- Обыкновенная добыча, отнятая у всех кого ни попадя.
- Нет, не обыкновенная! Всё, чего касался Зигфрид, несёт на себе отблеск его света. Часть его великой силы сохранена в этих сокровищах…
- К чему словоблудие? - устало перебил Хаген. - На дне они все. На дне.
- Я не верю, что все. Ты родом из самого корыстолюбивого племени на свете, и чтобы ты совсем ничего не сохранил? Признайся, что где-то припрятал…
- Говорю же - всё утопил.
- Тогда скажи, где именно.
- Зачем? Будешь ползать по дну?
- Да пойми же ты, - Кримхильда мучительно стиснула руки на груди, - мне важно знать, где это золото… И разве тебе так трудно сказать? Я же не могу пощадить тебя просто так. Я должна знать, что и ты не совсем глух к добру…
Её голос сделался молящим.
- Мне надо быть уверенной, что ты готов хоть с опозданием уважить зигфридову благодать и принять спасение из моих рук. Окажи хоть так почтение моему Зигфриду и мне, и это будет тебе искуплением. Сделай шаг навстречу, уступи, и врата милосердия откроются для тебя…
Она ещё что-то говорила, слегка выгнувшись в его сторону; Хаген слушал её и с удивлением понимал, что она сейчас искренна. В тусклом свете факела её лицо выглядело жалобным, заломленные руки дрожали. Хаген сдержал себя, чтобы не рассмеяться; поистине, это можно было счесть подарком небес - однозначная обречённость сменилась на возможность выбора. Его судьба снова была в его руках, и он свершит её.
- Никак не могу исполнить твою просьбу, королева, - сказал он, глядя на Кримхильду так, будто не сидел, а возвышался над нею.
- Не сомневалась в твоей жестоковыйности. Но подумай ещё. Я предлагаю тебе путь спасения!
- Всё равно не могу. Сокровища принадлежат не мне.
- Конечно, они принадлежат мне! - нетерпеливо выпалила она.
- Нет. Королю Гунтеру, - мрачно оскалился Хаген. - Я поклялся ему, что никому не скажу, где золото. Ищи его теперь.
- Вот оно что…, - переменившимся голосом протянула Кримхильда и молча покинула темницу.
Хаген не понял, что она имела в виду, и подался вперёд, ожидая, вернётся ли она и если да, то с чем на этот раз. Через некоторое время она вошла, что-то неся в вытянутой перед собой руке.
- Видишь? - крикнула она.
Хаген вжался в стену. Кримхильда держала за волосы голову Гунтера, с которой ещё капала кровь.
- Вот он, твой король, - Кримхильда брезгливо швырнула голову брата к ногам Хагена. - Представь, он был ещё жив, хотя сидел вместе с ядовитыми гадами. Их яд оказался медленным… Они воздали за меня, мои маленькие дракончики… Ну? Будешь говорить?
Хаген смотрел вниз, в обезображенное смертной мукой лицо Гунтера.
- Говори же, проклятый! - простонала Кримхильда.
Хаген поднял голову, и тут уже Кримхильда отшатнулась - в полутьме ей показалось, что на неё смотрят два глаза, и в них была даже не ненависть, а столь властное, непримиримое отторжение, перед которым были бы бессильны и сами небеса.
- Ты всё сама себе испортила, - произнёс он негромко, но так, что Кримхильда покрылась мурашками. - Теперь никто, кроме меня и Всевышнего, не знает, где сокровища. Для тебя, чудовище, они потеряны навсегда.
- Да ты… Да как же…, - задохнулась Кримхильда.
- Хоть захлебнись своей злобой, от меня ты не получишь ничего. Я всё сказал.
- Так ты отвечаешь на моё милосердие?! - Кримхильда с рыданием перегнулась. - Злодей! Тварь нечистая! Тогда отдай мне… отдай…
Она упала перед ним на колени и схватилась за рукоять меча, по-прежнему висящего на его поясе - он с его скованными руками всё равно бы не смог им воспользоваться.
- Отдай хотя бы… этот… меч… который носил… мой… Зигфрид…, - она судорожно дёргала рукоять, но клинок долго не поддавался, пока она наконец не выдернула его, едва не завалившись на спину от собственного рывка.
Поднявшись, Кримхильда занесла меч и тут же уронила. Хаген наблюдал за ней, подумав, что дело затянется. Сначала она не сможет поднять меч, потом поднимет и промахнётся, но с какого-нибудь раза всё же попадёт.
Кримхильда расставила ноги и подняла меч обеими руками, отчего попятилась назад и снова была вынуждена опустить его. Набрав воздуху, она ещё раз попыталась занести меч, издав невразумительный возглас:
- Иииии-эх!
Хаген, полузакрыв глаз, что-то тихо повторял нараспев на неизвестном языке.
Когда Этцель, Дитрих и увязавшийся за ним Хильдебранд вошли в подвал, то поначалу смогли разобрать лишь одетую в белое Кримхильду, которая сидела на коленях, скрючившись, как от боли в животе. Дитрих первым сообразил, что случилось.
- Королева! - гаркнул он не то в гневе, не то в ужасе.
Кримхильда подняла голову.
- Вот, - произнесла она неестественно высоким и тонким голосом. - Совсем мёртвый. Теперь он ничего мне не скажет.
Этцель снял факел со стены, чтобы стало лучше видно, что произошло. Хаген лежал на полу, рядом был окровавленный меч. Руки Кримхильды и её белое одеяние были в крови. Должно быть, она намеревалась отрубить Хагену голову, но сил не хватило, и на его шее осталась только ссадина, и тогда она решила пронзить его, метя в сердце, не попав, но всё же добив его.
Хильдебранд разразился бранью и схватился за меч.
- Стой! - удержал его руку Дитрих.
- Пусть мне будет за это что угодно, но я ей смерти Хагена не спущу! - рычал Хильдебранд, порываясь броситься на Кримхильду.
Дитрих ещё решительнее отстранил его; Хильдебранд, вновь ощутивший свою рану, перекосился и невольно опустил меч.
- Хоть и был он моим врагом, но такого конца не заслужил, - сердито пробурчал он.
- Тебе здесь мало крови? - Дитрих оттеснил его и шагнул к Кримхильде, вглядываясь в её лицо.
Та бессмысленно смотрела в сторону пришедших, глаза помутнели и разъехались. Она слегка улыбалась, при этом один уголок рта сильно ушёл вбок.
- Такова твоя клятва, Кримхильда? - жёстко сказал Дитрих.
- А что? - произнесла она тем же тонким голоском. - Я не виновата. Он сам отверг моё милосердие.
- Милосердие, проклятая? - рявкнул Хильдебранд, но Дитрих снова остановил его.
- Вот и Гунтер! - Этцель указал на лежащую прямо подле Кримхильды голову.
- Ты что наделала? - угрожающе спросил Дитрих.
- Я? Вы обвиняете меня? - от наивного удивления голос Кримхильды стал ещё тоньше, глаза округлились и не мигали. - Но я же не со зла!
Она встала, морщась и держась за живот. Не разогнувшись до конца, она уставилась на вошедших с жалобно-осуждающим выражением обиженной маленькой девочки.
- Я не со зла. Я только ради светлого героя… он же такой лучезарный… ради любви к нему… С ним любовь станет править миром. Любовь - искупительная сила... Любовь спасёт мир. Любовь всё прощает. Ведь Бог есть любовь, правда?
- Так получай за всю свою любовь! - вскричал вдруг в ярости Дитрих.
Его меч засвистел в воздухе. Кримхильда будто очнулась, в глазах мелькнул ужас; она шарахнулась с истошным криком, выставив руки перед собой. Её вопль ударил по тесным стенам и смолк не сразу после того, как Кримхильда упала двумя кусками, рассечённая по линии пояса.
Хильдебранд с удивлением, но без тени неодобрения смотрел на своего господина. Дитрих, опустив меч, обернулся на Этцеля с вызовом в глазах.
- Знаешь, Дитрих, - задумчиво произнёс Этцель после паузы, - лучше бы ты это сделал три дня назад.
Дитрих вогнал меч в ножны. Этцель вздохнул.
- Задним умом все мы крепки. Тогда ещё было не поздно, а сейчас… Всё погибло! Конец всей державе! Где я был раньше? Дурак, старый дурак! - гуннский король вышел вон из темницы, продолжая в пути свои сетования.
Дитрих бросил взгляд на Кримхильду. Глаза её остались широко открытыми, и в них застыл смертельный страх. Он подобрал с пола меч Грам и с силой ударил им о стену; злополучный клинок с неожиданной лёгкостью разлетелся вдребезги.
- Пойдём отсюда, Хильдебранд. Их есть кому вынести отсюда.
Напоследок он подошёл к Хагену, и что-то странное показалось ему в струйке крови у него на шее. Дитрих приложил туда руку.
- Господи праведный, - пробормотал Дитрих. - Он же ещё жив!
Весь остаток дня и ночью в окрестностях Этцельбурга рыли большие ямы для погребения всех погибших, которых свозили туда, грузя кучами на телеги. Плач и стон стоял в полусгоревшем городе. Было решено хоронить «своих к своим», но ни для кого, даже для самых знатных особ, не устраивали отдельных могил. О соблюдении погребальных обрядов тоже не думали - успеть бы предать всех земле до наступления утра.
Хаген прожил ещё ночь. Дитрих велел отнести его к нему в дом, где Геррат и Хульда омыли и перевязали ему раны, но вся их забота лишь ненадолго могла придать ему сил, уже недостаточных, чтобы бороться со смертью. На какое-то время Хаген стал метаться, говоря что-то на смеси понятных слов с неизвестными. Хульда, склонившись над ним, аккуратно обтирала ему лицо, покрывающееся испариной, и на её бесстрастном лице появлялись слёзы.
- Ты понимаешь, что он говорит? - спросил Дитрих.
- Он бредит, - ответила Хульда.
- Сможет он выжить?
- От таких ран - нет.
Дитрих и сам это понимал; надеяться можно было только на чудо, которое всё равно не свершится. Хаген успокоился и, казалось, пришёл в себя, обведя взглядом вокруг и произнеся имя Хульды.
- Хаген, - Дитрих сжал его повисшую руку, - я отдал бы что угодно, лишь бы ты остался жив.
- Не выйдет, - слабо сказал Хаген.
- Тогда я готов исполнить твою последнюю волю.
В ответ Хаген пробормотал что-то странное, так что Дитрих не понял, не впал ли он снова в бред.
- Я останусь с ним, господин, - сказала Хульда.
Дитрих вышел вместе с Геррат и, позвав Хильдебранда, отправился с ним на погребение своих воинов, которых сложили вместе в одну яму. Неподалёку в большой ров опускали бехларенцев. Телеги всё шли из города. Никто не сдерживал себя, и в ту ночь было пролито столько слёз, сколько прежде не знал Этцельбург.
С первыми лучами солнца Хаген, стихший и замерший, последний раз выдохнул и умер. Возвратившийся Дитрих велел вынести его. Хульда недолго сидела возле постели, после чего вышла из дома и на некотором отдалении молча последовала за телегой, на которую положили труп.
Хагена похоронили в одной яме с Гунтером и его братьями, рядом с Данквартом и Фолькером. Так, любезные и согласные в жизни, не разлучились они и в смерти своей.
ЭПИЛОГ: http://www.proza.ru/2015/01/11/2257