33
- Но ты так и не обрисовал мне на конкретном примере ответ на мою загадку, - вздохнула Камелина, подавая ему кружку.
- Так ты и так видишь эти примеры перед глазами. Считается, что женский удел – хранительница очага, но и другие варианты находятся приемлемыми. Баланс чуть выше в сторону примативности. Так, чтобы этот костяк остался. И да, если рассматривать конкретного человека – нет полностью «высоко» и «низко», есть баланс. Если поставить крайние значения на тридцать единиц, у меня где-то минус двадцать. Инстинктов вообще практически не чувствую: жрать, спать, защитить себя – остальное не надо. А у гопника Васи – наоборот, плюс двадцать: сам он совершеннейший обезьян и бестолочь, но каким-то уважением к умным людям наделен.
- Теперь, кажется, поняла… у меня, я так понимаю, тоже глубокий минус.
- Это скорее хорошо, чем плохо. Так как особей с глубоким плюсом – завались. Хоть отбавляй. А с глубоким минусом надо сильно поискать.
- Почему ты так любишь переводить в цифры? – Камелина поставила перед ним кружку с горячим чаем. – Сахара три ложки, как просил.
Макс отхлебнул.
- Научилась! – он поднял руки вверх. – Возрадуемся же этому!
- Нормально?
- Вполне.
- Так вот, - Камелина села напротив и внимательно уставилась на него. – Говорят, противоположности притягиваются. Это тоже в целях выравнивания баланса?
- Отчасти. Вот ты знаешь, чуваки и девки уже сами по себе противоположности, так как разнополы. И что я тебе скажу: все эти противоположности, вроде «ты любишь сахар, а я соль» в сравнении с более глобальной сущностью – такая мелочь, что просто не могут повлиять на ход событий. Если же влияют, это называется мезальянсом. Неравным браком. И ничем хорошим обычно не заканчивается. Если есть несовпадение в каких-то приоритетных вещах – это не есть хорошо.
- А может, это просто для разнообразия. Чтобы не скучно было…
- Скорее всего.
- Мне нравится твоя система рассуждений. Но мыслим мы немного по-разному. Ты занимаешься глобальным уровнем, я – конкретным. Хорошо, наверное, что мы столкнулись.
- Думаю, что да. – Макс потягивал чай, подумывая, что пора бы линять из этого гостеприимного и теплого, но все же опасного дома. – Спрашивай еще. Сегодня твой день. В следующий раз спрашивать буду я. Установим график.
- Хорошая идея. Вернусь к теме сохранения нежности. Понимаешь, чувства не консервируются. Никак и никакие. Это не та материя.
- Потому что с точки зрения физики это вообще не материя.
- Да, но мы же с тобой не физики?
- Угу, - он глотнул еще чая. – Лирики.
- На чьей ты стороне?
- Физиков, безусловно. Их наука логична и последовательна. Они интересуются тем, как устроен этот мир, а не пытаются его перекроить под свои идеалы. Тогда как лирики разводят псевдонаучный бред нулевой фактической ценности.
- Вот ты же сам говоришь про баланс, так? – улыбнулась Камелина.
- Да.
- А может, это тоже сделано в интересах баланса? Столько-то физиков, столько-то лириков, такой-то оптимальный баланс.
- Очень женское суждение. Нашему брату часто не хватает чего-то, чтобы понять, что на одних голых фактах далеко не уедешь и вообще жить скучно. Надо иногда и на себя смотреть. На свою человечью сущность. Это, знаешь, как Знайка из «Незнайки на Луне» - «наука – это фантастика! Тьфу, что я говорю, наука – это не фантастика, но наука не может существовать без фантастики, одни только голые факты еще ничего не значат…»
- Тебе удалось его адаптировать для своей мужской головы, - тихо произнесла Камелина. – Это редко встречается. Обычно начинают махать руками и обвинять в разведении соплей.
- Сопли – это такая, как бы тебе объяснить, смазка. Без нее механизм логики заржавеет. Чтобы он не заржавел и не сломался, а работал исправно, надо иногда подбрасывать туда «бабских соплей» и гуманитарщины. У тебя есть голубое платье?
- Есть цвета морской волны. Но оно с широкой юбкой, я его редко ношу. И во всяком случае не дома. А зачем ты спросил?
- Смазываю механизм, - хмыкнул Макс. – Твой в том числе.
- Мы опять ушли не туда…
- Знаешь, я вижу тут кое-какое здравое зерно. Чувства не консервируются, за исключением одной формы.
- Какой?
- Воспоминания. Важно только наладить механизм обращения к ним. Ты же не ставишь на кухне пустой чайник? Работает без толку, а потом сгорит. Так и тут. Воспоминание, вызывающее нежность, выгорит, а продукция – испортится.
- То есть… то есть… Поняла! – Она вскочила со стула. – Ты это к тому, что нельзя пережевывать бесконечно положительные воспоминания?
- Да. Люди часто на это напарываются. Если очень много думать о женщине, ее образ в мужской памяти обесцвечивается, приедается и перестает вызывать нужные эмоции. Поэтому нефиг обижаться на друзей, пивнушки, гаражи, рыбалки-копалки и прочие локации мужского пребывания подальше от жены. В культуре это тоже отражено, но в более широкой форме. Разлука освежает чувства. Не совсем. Разлука должна быть такая, чтобы воспоминание успело «отдохнуть», но не разуплотнилось само по себе. Время жестоко.
- Наверное, поэтому женщины так часто говорят про «есть что вспомнить» и просят романтики. И приятно, и собственную нежность запечатать в воспоминания можно…
- Ты же сама женщина. Разве не догадываешься?
- Представь себе, нет. Ну, я как-то догадываюсь, что такое есть, но не представляю в деталях, как оно работает. Это как древний человек смотрел на звезды и луну, но понятия не имел, что это такое вообще, почему оно светится и все такое.
- Физика личности. Черт возьми, мой лексикон после разговоров с тобой сильно пополнился. И кое-какие спорные моменты просветились.
- Вот видишь, я полезная. И чай заваривать научилась!
- Опять ты съехала на бытовуху…
34
- Ты мне скажи, Камелина, вот наши мужицкие агрегаты, не подумай пошлого только ради всего святого, хоть и требуют смазки, но требуют ее немного, а если слишком много набросаешь – наоборот, расстраиваются и ломаются. А в ваши женские ее надо без конца доливать. Почему так?
- Потому что детали механизмов сделаны из разных материалов. – Ее голос стал заметно мягче, из него исчезла бодрая нотка и появилась томная. – Ваши – крепкие, но если сломаются, пиши пропало. Наши более тонкие, сломать их легче, но легче и починить.
- Кстати, да. Чуваки, потрепанные небрежным обращением, часто вообще отказываются связываться с женщинами в дальнейшем.
- Как-то так. Хотя на практике иначе. Может, потому, что мы реже ломаем – ваши труднее сломать плюс наши уже были хоть раз поломаны и мы знаем, что это больно.
- Твои тоже?
Она помедлила с ответом.
- Да.
- Много времени ушло на восстановление?
- Оно еще не завершено.
- Ладно, не буду об этом. Ты говоришь вот, что все беды от просроченной нежности и прочих теплых чувств. А какую роль они играют для механизма?
- Тоже что-то вроде смазки… механизм же отвечает за логику, так? А эти чувства в логику не укладываются и могут быть ей только проанализированы. Но не спродуцированы. Смотри, как это происходит. Все, что иррационально, от сердца – во-первых, смазывает механизм, во-вторых, опять же твоими словами говорю, уравнивает баланс. Но это только положительные. Отрицательные – ломают и засоряют его. Ну, как будто ты в двигатель машины залил плохое или не предназначенное масло, он у тебя и испортился. Так же и тут…
- Круг завершился. Пришли к выводу. – Сотовкин постучал пальцами по столу. – Как долго мы бились!
- Зато добились, - тепло улыбнулась Камелина. Томной нотки в голосе стало еще больше.
- И даже, кажется, отыскали способ консервирования…
- Мы его не нашли. Мы ничего найти здесь не можем по определению. Только понять процедуру.
- Бычья цедура? Ты не забывай, у меня в голове опилки. Меня длинные слова только расстраивают, - хохотнул Сотовкин. Напряженность уходила. Волны обаяния, исходящие от Камелиной, разъедали его боевые латы.
- Шутить изволишь… Откуда это?
- Из «Винни-Пух и все-все-все» же, откуда же еще?
- У меня в детстве не было этой книжки, - она вздохнула и поправила свесившуюся на лицо прядь волос, - я только мультик смотрела. И наш, и американский.
- Жаль. Легкоусвояемых приколов и угарных слов там просто дохрена. Вагон и телега. Да и вообще, Заходер – это нечто. Умудрялся завоевать доверие мелкого читателя без капли дурацких сюсюканий. Ты еще его стихи почитай, только приготовь таблетки от колик сначала. Кстати, у меня вырос вопрос.
- Какой?
- На все ту же тему нежности, но уже немного иначе. Сбоку припека, так сказать. Почему очень многие считают, что нежность – это просто использование уменьшительных суффиксов и дурацкого сюсюкающего тона?
- Потому что не понимают сути и пьют дешевый портвейн вместо хорошего вина, если взять твои параллели.
- Это как?
- Это так. Схватили вершок. Чувство не испытывают, но пытаются его изобразить. Нет, что-то они, конечно, испытывают. Но это не нежность. Она не так проявляется.
- А как? Просвети неразумного, сам я скуп на сие чувство, а девушки у меня нет и не будет.
- Она бывает разная… Бывает на языке слов – то, что ты сейчас описал. Бывает на языке тела – это прикосновения, жесты, тон голоса, взгляды, улыбки. И бывает ментальная – это когда просто внутри тебя что-то такое большое и теплое, знаешь, ни с чем не сравнимое ощущение, что-то вроде радости, но прыгать не хочется. Без третьей вторая немыслима, да и первая тоже будет фальшивой. Она-то и портится. Если сравнить с молочными продуктами, то первая – это… ну я не знаю, какая-нибудь жидкая сладкая бяка. Вторая – творог. Третья – собственно молоко. Ведь ни первого, ни второго без молока не получится.
- А что, если…
- Если что?
- Если чувств нет самих по себе, а есть только воспоминания, которые их продуцируют?
- Ну в чем-то ты тоже прав. А как ты себе это представляешь?
- Просто. Вот у маленьких детей чувств еще нет. Эмоции есть, чувств – в том понятии, о котором мы говорим - нет. У инфантильных людей их тоже практически нет. А почему? Потому что первым не из чего их продуцировать, а вторые этого не умеют, так как застряли на уровне развития первых.
- Это хорошая гипотеза. Значит, по твоей логике, нужно просто ничего не помнить, и чувств не будет?
- В таком виде, в каком мы их подразумеваем – можно сказать, да. То есть, у тебя есть сырье. И что-то в твоей голове решает, что сделать из того или иного воспоминания. Из этого делает нежность, то заставит смеяться, третье – рыдать, четвертое – губу себе прокусить от злости, пятое, шестое и седьмое – еще что-нибудь.
- Я, кажется, знаю, что ты во мне продуцируешь. Но пока тебе не скажу. Всему свое время.
35
- Почему люди не летают? Кто вообще сказал, что люди не летают? Это ложь! – Мелисса повернулась к нему спиной и широко раскинула руки. – Вот оно – подтверждение. Я летаю. Я счастлива, как никто и никогда.
Переливчатое великолепие небосвода в нескольких местах прорывалось солнечными лучами, напитавшими живительным золотом травы и листья, пряный запах буйной растительности пропитал воздух, там и сям перерезаемый громким, одуревшим чириканьем мириад пташек, укрывшихся в густых кронах. Недалеко, где-то внизу, легко катила свинцовые воды большая река, посылая на сушу свежий мокрый ветер.
- Наверное, это не в последнюю очередь потому, что мы оказались здесь.
- В этом ты тоже прав. В прошлые сеансы мы постоянно оказывались вечно где-нибудь не там и не в то время. То дождь, то жара, то дикий холод, то еще что-то. Я так не могу. Меня это угнетает.
- Ты зависима от обстановки?
Она замолчала.
- Кажется, да. Обстановка в чем-то выражает мое состояние. Помнишь тот раз, когда мы были на берегу реки. Я была расстроена. Я плакала. Погода и место – соответствующие.
- По-моему, это было весьма красиво.
- А меня такие места в тоску вгоняют. Позапрошлый сеанс я хотела провести в уютной, домашней, в чем-то интимной обстановке. Та темная комната и старый видик. И это помогло.
- Что означала тогда пустыня и жара в прошлом сеансе?
- Возможно… возможно, жар моих чувств к тебе. Я именно поэтому спросила тогда – почему я не бываю жаркой? Бываю.
Он обнял Мелиссу.
- Действительно бываешь. Но знаешь, у людей есть такая своего рода градация. Ненависть – сильный холод. Безразличие – просто холод. Дружба – приятная прохлада, недостаточная, чтобы замерзнуть. Жара означает страсть. А стремятся обычно к теплу. Такому, как сейчас. В таком красивом месте мы еще не бывали, означает ли это, что мы пришли к консенсусу?
- Означает, обязательно. Моя страсть умерилась, но не остыла. Во мне тепло. Знаешь, такая спокойная, без всякого «я сделаю это сейчас же или погибну!» любовь. Говорят, что любят сначала страстно, потом нежно, потом по привычке. Сначала у нас было непонятно что. Потом я любила тебя страстно. Сейчас – нежно. До привычки докатываться не хочу.
- Почему докатываться?
- Потому что когда людей уже ничего не держит вместе…
- Ну, предположим. Сам в такой ситуевине не бывал, так что приму на слово.
- Я теплая и нежная. А ты очень холодный.
Он хмыкнул в кулак.
- Почему?
- Ты не проявляешь инициативы. Я чувствую, что тебе нужны эти сеансы, знаю это. Но не совсем понимаю, зачем. Просто чтобы рядом кто-то был?
- Ну, почему. Вовсе нет. Ты действительно меня греешь и поддерживаешь.
- Но разве это не означает именно того, о чем ты сейчас сказал?
- Может, и означает. А может, и нет. В любом случае, если ты исчезнешь – мне будет тяжко. Если ты сильно изменишь свое поведение – это тоже не пройдет бесследно.
- Скажи, что любишь меня. Мне это очень важно слышать. Я поддерживаю тебя, а ты поддержи меня, - шепнула Мелисса и потянулась к нему, ласково обвив руками за шею.
- Ты разве в этом сомневаешься? Ты – мое сокровище. Кого еще я могу любить, кроме как не тебя?
Больше слов не было, после них прикосновения Мелиссы стали еще нежнее, взгляд из счастливого превратился в страстно-томный, мягко перебирая руками, она сначала стянула без малейшего сопротивления все с него, затем сама выскользнула из свободного платья с широкой юбкой и повалила его на траву, продолжая целовать, напитывая через губы и кончики пальцев страстной, всепоглощающей субстанцией, которая где-то внутри вспыхнула, как облитая соляркой тряпка, по телу разошелся жар страсти, а в глазах мелькали разноцветные круги. Когда все закончилось – он еще долго лежал на теплой мягкой траве, пересчитывая плывущие перед глазами замысловатые фигуры, где-то рядом, одеваясь, шуршала платьем Мелисса.
- А так тебе еще понятнее, как я тебя люблю? – спросила она, сев на траву рядом и положив руку ему на лоб.
- А как же… У меня нет сил.
- Каких?
- Более тебе сопротивляться. Наверное, теперь такое будет в каждый сеанс, ну или почти в каждый… так же?
- Не знаю, так же или как-то по другому, я в следующий раз хотела появиться в черном платье и с уложенными волосами. Такой ты меня еще не видел.
Он вскочил с травы и принялся собирать разбросанную одежду.
- Не видел. Но хочу увидеть.
- Вот видишь, - ласково произнесла Мелисса, - просто доверься мне, а я сама знаю, что нужно делать и как.
- Сравнивать мне не с чем, но ты была великолепна.
- Я старалась. Я знала, что это очень нужно. Но ты тоже не забывай, что, во-первых, мне это тоже нужно, а во-вторых – это еще не предел. Скажи, ты будешь ждать сеанса? Сильно? С нетерпением будешь ждать?
- Да, и постараюсь протащить в него цветы и вино, для тебя.
- Я буду рада. – Она потрепала его по волосам и, цепляясь краями юбки за кусты, неторопливо удалилась, пока он сидел на траве, думал… мечтал…
36
Шесть тридцать один утра. Больно бьющее в глаза солнце. На столе – записка от матери: «забери из больницы мои листы, я не успела».
Макс не привык просыпаться так рано, но ему снился яркий, живой сон, не оставивший за собой привычных следов сонливости, вялости, невыносимо-навязчивого желания «ну я еще десять минут полежу», стандартная схема подъема по трезвонящему трижды в час будильнику не понадобилась. Он поднялся со скрипящей кровати. В Серых Водах действовал «городской» график – большинство организаций открывалось не в восемь утра, как обычно бывает в подобных городках, а в девять, некоторые – даже в десять. Но районная больница в их список не входила и начинала свой рабочий день с восьми. Добираться до нее предстояло с пересадкой – сначала на сорок пятом внутригородском автобусе до вокзала, затем на сорок первом до, собственно, больницы. Больничные листы забрать требовалось непременно сегодня, а на почте терпели опоздания на час-два, с пониманием относясь к совиным графикам и личным делам.
Грязные и душные районы кирпичной застройки семидесятых годов наводили на Сотовкина дикую тоску, а околобольничные дебри – особенно, они были застроены около 1976 года, в ходе расселения «барачного комлекса» - классической «рабочей окраины», на которой нечего делать без пистолета даже днем, на месте нынешнего стадиона, узкие грязные улицы из грязных трехэтажных кирпичных коробок с тесными вонючими подъездами и выкрашенными вместо белого или темно-коричневого в несуразный, совершенно поносный цвет оконными рамами – улицы, собственно, Больничная, конец Школьной (на которой отродясь не было никаких школ), конец переулка Декабристов, расположенного за тридевять земель от одноименной улицы. Качественно и ментально в этих кварталах ничего не изменилось все с того же 1976 года, когда они застраивались и заселялись, в городе эти места считались еще хуже Кувецкого Поля – и, в отличие от него, совершенно заслуженно. Коробки, кое-как сляпанные на скорую руку «к шестидесятилетию Великой Октябрьской Революции», начали сыпаться еще к концу девяностых, одна уже стояла расселенной и покинутой, став прибежищем местной гопоты. Райончик приобрел в народе кличку «резервация» и был грязной, незаживающей язвой на городском теле. Похожей застройкой и планировкой в Серых Водах обладала лишь улица Железнодорожная близ вокзала, появившаяся двумя годами ранее, но гоп-славы не снискала – тамошнее население было гораздо более вменяемым и разумным.
Забравший листы Сотовкин торопливо шел по переулку Декабристов вниз, на северо-восток, к стыку улиц Победы и Театральной, вяло разглядывая такую же серую и однообразную застройку переулка, разве что здесь было несколько чище и уже не было опасности быть ограбленным среди бела дня. Длинный, кривой переулок был связующим звеном между тоскливыми кирпичными кварталами и еще по большей части деревянной улицей Победы, а на стыке, возле дома культуры, находилась автобусная остановка, где можно было сесть сразу на 45-й автобус и покинуть чужбину в один прием без пересадок. Хотя конец улицы был тоже застроен многоэтажными домами – кирпичными пятиэтажками по нечетному ряду и панельными разноцветными трехэтажками по четному – он почему-то тоже казался близким и вполне приятным, в пику прочим кирпично-панельным кварталам. Дом 52 – с синими балконами, дом 50 – с зелеными, 48 – с темно-красными, 46 – с желтыми…
- Откуда шествуешь? – воткнулся сзади в ухо знакомый вкрадчивый голос.
Он обернулся. На скамейке в продуваемой всеми ветрами железной будке, именуемой автобусной остановкой, сидела с книжкой в мягкой обложке не кто иная, как Юлия Камелина.
- В больницу ходил, - промычал Макс.
- Что с тобой? – В голосе проскользнуло что-то теплое, заботливое.
- Со мной – ничего, больничный матери забирать ходил.
- Ясно… - Она полезла в сумочку. – Конфету будешь? По правде говоря, это не совсем конфета, это леденец от кашля… но я их ем как конфеты.
- Я тоже. Надеюсь, не с ягодами?
- Нет. Лимонный. – Она протянула ему завернутый в прозрачную бумажку леденец.
Сотовкин катал во рту леденец. Камелина сквозь проем в стене высматривала автобус.
- А ты тут по какой причине? – спросил он.
- К тетке ходила, я у нее денег занимала. Она вон в том доме с зелеными балконами живет, квартира девять. Рассказала ей о тебе. Ну, как. Вкратце. Заходи, если что. Надо тебя с Иришкой познакомить.
- Это кто еще?
- Её дочь. Сестра моя двоюродная. Певица местная, наверное, ты ее слышал.
- Как зовут?
- Так же, как меня, только Ирина. Ирина Камелина. У нас одна фамилия. Она живет в Ивовом переулке, ты туда тоже ходишь?
- Хожу, но не к ней. У нее переадресация на дом культуры, и почту ей носит другой почтальон. Туда было еще письмо на какую-то Буталову, но я кинул просто в ящик и ушел, не знаю, живет или нет.
- Живет, это ее сестра по отцу. У нее фамилия отца, его ты тоже знаешь наверняка, он врач, терапевт, в больнице нашей работает. Тетя Ольга, когда замуж выходила за него, оставила свою фамилию и Иришке ее дала. Поэтому они Камелины, а Ксюха – Буталова, по отцу. Они вместе живут в Ивовом, дом в складчину для них двоих купили. Он и стоил-то тысяч четыреста, не больше, ни воды, ни канализации, ничего.
- Если бы не стеклопакеты, я бы подумал, что в этом доме вообще никто не живет.
- Ну да… там до них лет пять никто не жил, прошлая хозяйка умерла, детей у нее не было, дом продавал ее брат, он то ли в Кирове живет, то ли еще где-то в тех краях…
- А дом Смулькова продали или так и будет пустым стоять?
- Не знаю… по-моему, его продавать уже только на дрова. Смульков тебя, кстати, очень уважал. Рассказывал про тебя, когда я ему готовила. Присмотреться советовал.
- И что, прислушалась к совету?
Оба прыснули в кулаки.
- Я тебе чуть позже расскажу, не против? Смотри, автобус идет!