***

Смех раздается на улице — девушка в алом, пьяно шатаясь, глаза прикрывая устало, хриплым — от дыма табачного — лающим смехом редких прохожих пугает (себе и друзьям на потеху). Ей наплевать на дожди или зимнюю стужу, на одиночество (что ж, ведь никто ей не нужен), на темноту или слишком сверкающий свет. Ей наплевать, потому что его рядом нет.

Он уходил, не прощаясь, клянясь, что вернется; что сбережет его свет заходящего солнца, что в каждом сне разглядит он её глаза — он уходил, обещая: не навсегда. "Должен," — твердил он, ладони сжимая упрямо. Не сомневался, что путь его верен — прямо. Страхи её успокаивал; свой же хранил уперто: дом для него потерян, ведь он — (почти) мертвый.

Ей невдомек: объятья его, улыбка — это прощанье; она совершала ошибку: не говорила "люблю", молчала, припрятав боль. Верила: он увидит ее живой.

Он перешел черту, опустили купол, испуганных, ждущих суда туман окутал. А сквозь туман и стену в один миг — нечеловеческий, животрепещущий слышен крик. Это она кричала так громко и страшно, голос срывала; все потеряло важность. Все, кроме лжи, заученной наизусть: "я вернусь к тебе, Ева, — слышишь? — еще вернусь".

Годы проходят, память стирает лица: брошены в пламя фото — не пригодится больше улыбка его на каждом чертовом снимке. "Ну же, исчезни, стань, наконец, невидимкой!" — голос простуженный молит о снисхождении: он не уходит, он в голове — видение. Он в мелочах — в старом фильме, в тепле и... в радости. Еве не нужно счастье — оно подвергает слабости. Ей не нужна любовь, ведь она — убийца, от ее пули спасаются — единицы.

А за чертой — не гниль и не трупов горы, там та же жизнь, те же смех и ссоры. Та же любовь, те радости, те страданья; люди, ушедшие на свидание
со смертью...
...живы. Да только стена закрыла их от обзора города — там их пылью, прахом считают, оплакивая родных и близких, — их имена навеки в "героев" списках.

Он перестал считать годы с их расставания, помнит ее — расплывчато — и прощание их на пустом бульваре, и дождь весенний. Лишь эта память служила его спасением в первые годы, а позже — причиной ярости, что раздирает на части от чувства слабости. Он знал заранее, что обещание — ложь, что он был болен, болезнь — не пере
живешь. Только на сердце теперь эта ложь — крестом; он бы сорвался на бег, да к стене — бегом, чтобы найти ее, чтобы обнять, сказать все, что хотелось... ах, если бы время вспять! Только стена не пускает назад, путь их отрезан, домой уже не вернуть, не рассказать историю, не сыграть... некому ныне стало ее спасать
от одиночества, страхов, болезней, слез. Он, уходя, ее сердце с собой унес; собственное — оставил в ее груди. Оба — свободны полностью взаперти. Среди разбитых судеб одна мольба: "только бы, Господи — есть ты? — она жива, только бы счастлива, пусть не со мной, пусть. Я бы все пережил, но не ее грусть".

В каплях дождя — его (иль ее?) лицо. Стала она смутьянкой, а он — подлецом. В шуме листвы — ее шепот (его смех) — нет в его жизни веры, в ее — лишь грех.
Он уж не ищет ее среди сотен лиц,
упоминания о прошлом его злит.
Память ее ухудшается
день за днем.
Так почему она все еще
помнит
(о нём)?