Оно висело у деда над кроватью. Большое, красивое, сильное. Нам нравилось на него смотреть и всегда хотелось потрогать, вот только боязно было. Мы проходили мимо, косились на него, ощущали всем телом мистическую мощь, непонятную и недоступную нашим детским глазам. Но мы так и не трогали его.
И это был первый акт.
Потом дед ушел: наверное, была война. Мы не помнили, ведь мы были еще детьми. Дед ушел, а оно осталось, и мы не понимали, почему оно здесь, пока дед воюет: ведь без ружья тяжелее воевать. Приходили люди, хотели его забрать, но мы не отдали, было много шума, плакала бабка, плакала мать, кричали куры и свинья в загоне, и люди забрали их, но не забрали его.
Мы были рады, но не знали, что это уже второй акт.
Потом дед вернулся. Не сам, привезли, на телеге, и снова было много шума, плакала мать, плакало небо, только бабка не могла плакать, и потому молчала. Мы тоже не могли, и за нас плакал сосед, одноногий друг деда, которого не взяли на войну. И мы поняли тогда, почему деда привезли: потому, что у него не было ружья. А вечером, когда мы поминали деда около прыгающего красного огонька свечи, друг деда попросил ружье у бабы, но та не дала, хоть он ругался сильно и грозился отобрать. А потом снова плакал на пороге избы.
То был третий акт.
Мы хотели вырасти, мы хотели стать взрослыми, но время было неумолимо. Когда закончилась война, пришел отец. Пришел, и мы были рады этому, и мать была рада, и бабка тоже. Только он был уже другой, наш отец, уходил светлый, а пришел темный. Словно задули его, как свечу на поминках. Зашел в комнату деда, посмотрел на кровать, на ружье, рукой тронул ствол и заплакал. Мы не могли плакать с ним, и мать не могла, только бабка пустила слезу.
Так закончился четвертый акт.
Он умер очень скоро, когда пошел в лес и встретил лесных братьев. Мы не знали, что там случилось, но мы знали, что он умер потому, что ружье все так же висело на стене. Он не взял с собой силу, он не взял с собой сталь, он не взял с собой огонь, и потому его не стало. Мать не плакала, она просто тихо выла без слез. Бабка тоже не плакала, потому что ее схоронили годом раньше. А мы... мы все смотрели на ружье.
То был пятый акт, следует финал.
Мы снова и снова проходили мимо него. И снова смотрели, не в силах дотронуться. И следом за нами ходила мать, но у нее были силы и она прикасалась к смерти, висящей на стене. Сначала будто невзначай, потом все увереннее. Однажды мы видели, как она сняла его со стены и сидела на кровати, медленно поглаживая приклад. Там были патроны, мы знали это, и мы боялись их, мы боялись ружья и боялись матери. Однажды, когда мы вернулись со школы, увидели мать сидящей на стуле спиной к двери. Ружье было у нее в руках, мы знали это, а еще она была в одном ботинке - второй стоял под стулом. Мы бежали к ней, но зря - мать просто плакала, обняв руками ствол, слезы ее капали на черную вороную сталь и стекали вниз, к деревянному, протертому отцовской, а до того - дедовской щекой, прикладу. Мы взяли ружье из ее рук. Мы долго несли его в лес и долго там закапывали. А потом долго шли домой.
И то был последний акт.
Потому что нельзя, чтобы ружья стреляли в последнем акте.