(окончание, начало: http://www.proza.ru/2015/04/13/2124)
- В конце концов, - утешал сам себя Николай Григорьевич, - главное, чтобы у молодых всё сложилось. Там, глядишь, и всё, как у людей будет.
К его радости, Лена легко вписалась в их маленькую семью. Через месяц он уже не представлял, как они жили до её появления в доме. Не теряя изящества и элегантности, всегда с улыбкой, помогала ему готовить и наводить порядок, покупала продукты, изыскивала кулинарные рецепты, по вечерам рассказывала Николаю Григорьевичу о спектаклях и концертах, на которых они побывали со Славой, если он не составлял им компанию, иногда даже делилась мыслями о своей научной работе. «Радость наша, - называл её про себя Николай Григорьевич, - психологическая совместимость 100%». Он не лез к молодым с поучениями и вопросами (людям за тридцать, сами разберутся), но наблюдая за расцветающей женственностью Леночки, перехватывая восхищённые взгляды прохожих, когда они, бывало, всей семьёй шли по улице, ловил себя на мысли: «Когда же, наконец…?»
Так прошёл год, ещё полгода, и ничто не изменилось. Впрочем, нет, изменился Слава. Он уже не смотрел на Лену с прежним обожанием. «Другая?» – появилось было подозрение у Николая Григорьевича, но нет, по вечерам сын сидел дома, читал или смотрел телевизор. Правда, две недели отпуска молодые провели вместе, но на оставшиеся две Слава уехал в ведомственный дом отдыха один: вроде путёвок больше не было. «Поезжай, конечно, - без тени недовольства сказала Лена, - тебе надо отдохнуть, а я статью напишу». Без него не знала, куда себя деть: вначале было затеяла мелкий ремонт (и это у неё ловко получалось), но дня через три всё стало валиться у неё из рук. Она в задумчивости подолгу стояла у окна, глядя вдаль или пыталась писать статью, но вскоре откладывала ручку, невидящими глазами уставившись на выведенные строки. Оживала только, когда по вечерам звонил Слава. Николай Григорьевич напряжённо прислушивался: «Что за кошка между ними пробежала? Не ссорятся ли?». Но нет: трубка шелестела что-то успокаивающее, Леночка улыбалась, голосок радостно звенел.
Когда Слава вернулся, Николай Григорьевич немного успокоился: семейная идиллия продолжалась. Но недолго: не прошло и полмесяца, как молодые начали возвращаться с работы порознь, вечерами не вели задушевных разговоров, походы в театры становились всё реже. Уже не покупали друг другу с получки всякие мелочи, которые так украшают будни, да и с хозяином дома общаться стали меньше. Несколько раз Николай Григорьевич пытался вызвать Славу на серьёзный разговор, но всегда словно натыкался на глухую стену. Одно он понял: причина отчуждения – отнюдь не в неприятностях на работе.
Как-то бабьим летом, которое так любил Николай Георгиевич, молодые довольно рано ушли к себе после ужина. «Замечательно, что хотят побыть вдвоём, - обрадовался он, - видно, потянуло друг к другу». Вспоминая себя в молодости, молодую Алюшу, он смотрел на сквер за окном. Желтеющие листья сверкали в последних лучах солнца, из открытой форточки доносился запах свежескошенной травы, в который уже вплеталась горечь опавших листьев. Созерцание настроило Николая Георгиевича на мечтательный лад, но вдруг до слуха его донеслись напряжённые голоса из комнаты сына и Лены.
Николай Григорьевич невольно прислушался, осуждая себя за это, но беспокойство не давало ему уйти.
- Значит, всё-таки не хочешь? Почему? – спрашивала она. В голосе сквозила обида.
Сын что-то тихо и неразборчиво бубнил в ответ, но интонацию Николай Григорьевич понял так: «Отстань! Надоело!» Явно назревала ссора.
Что делать? Войти и попытаться погасить конфликт? «Нет, - решил он,- так можно всё испортить: Славушка мне не простит вмешательства. Пусть не расписаны, но срок-то для кризиса самый подходящий. Психологи говорят, каждая семья проходит через такое, сами должны разбираться». Успокаивая себя подобными мыслями, он ушёл к себе. Ночью спал плохо, ему снилась Алюша. Она осуждающе смотрела на него и упрекала: «Что же ты, Коленька, смалодушничал?»
Наутро Николай Григорьевич, проснувшись позже обычного и войдя на кухню, увидел, что Леночка в задумчивости сидит за столом перед опустевшей кофейной чашкой. Славы не было: он уже ушёл на работу.
- Доброе утро! На гуще гадаешь? – попытался пошутить Николай Григорьевич.
- Доброе утро! – ответ был машинальным, без интонации. Она, не приняла его шутки и, казалось, не сознавала, что к ней обращаются. Словно робот, взяла чашку и поставила в мойку рядом с пустой Славиной.
Николай Григорьевич испугался: ему показалось, что в их квартирку вошла беда.
Обычно он безропотно мыл за молодыми посуду: о двух чашках и говорить нечего, спешат люди на работу, некогда им, но странное поведение Лены его нервировало, и он сорвался.
- Хоть бы посуду помыла, - проворчал недовольно.
Она вдруг обернулась к нему стремительно, в голубых озёрах плеснулось страдание. Ему показалось, что она сейчас закричит, но…
- Николай Григорьевич, - тихо, бесцветным голосом проговорила Лена, - а кто я здесь?!
Он застыл с открытым ртом, поражённый простотой и точностью вопроса: действительно, а кто? И не нашёлся, что ответить.
- Ну, что ты! Ты для нас…- отдышавшись, наконец, начал он что-то увещевающее, но Лена взглядом попросила его не продолжать, и бросив: «Спасибо, извините, опаздываю», повернулась, схватила сумочку и исчезла за дверью прихожей.
Он опустился на стул, на котором только что сидела она, обхватил голову руками. «Что делать? Как вернуть радость молодым и покой себе?»
Николай Григорьевич заметался. В перерыв побежал к Алюше. Выслушав его, она сразу как-то поникла.
- Значит, не дано вам, - промолвила отстранённо, будто про себя, - ни тебе, ни Славе… Подняла голову, и Николай Григорьевич поразился: то же выражение глаз, что было утром у Лены.
- Коленька, попробуй всё-таки с ним поговорить. Расстаться с человеком легко, а потом … и встреча не поможет, - в её голосе была печаль.
- Вот схожу в поликлинику, потом пообедаю, поеду к нему, встречу с работы, и вместе – к Лене в институт, она сегодня до вечера там. Буду их мирить.
- Ты не унывай, может всё образуется, - напутствовала его Алевтина.
Возвращаясь из поликлиники, он неожиданно заметил в уличной толпе женщину с дорожной сумкой, похожую на Лену. «Старею. Совсем глаза никуда стали, - посетовал он, - думаю о них весь день, вот и чудится бог знает что».
Открыв дверь квартиры, он второй раз за день застыл, потрясённый: на подзеркальнике в прихожей, где всегда стояла Ленина сумочка с косметикой (Николая Григорьевича умиляло, что девушка никогда не выставляла на всеобщее обозрение свой «марафет»), теперь на листке бумаги лежали ключи, и рядом – конверт с надписью «Славе».
В прихожей вдруг стало темно, но спасла всегдашняя ирония: старые оперативники в обморок не падают! Николай Григорьевич, не снимая пальто, только сбросив ботинки, пробежал в комнату сына. Да! Вещей Лены там не было: ни одежды, ни книг, ни папок с рукописями.
Он вернулся в прихожую, машинально взял с полки ключи, поднёс к глазам листок, слегка пахнувший духами, и прочёл: «Николай Григорьевич! Спасибо за всё! Прощайте». Почерк был неровный, то ли писала в спешке, то ли рука дрожала.
К конверту, адресованному сыну, он не притронулся.
Он понял, что надо действовать, и немедленно. Телефон? Нет, надо лично, глядя в глаза. Выбежал на улицу, забыв об одышке, к счастью, мимо проезжало свободное такси, помчался к сыну, вызвал в вестибюль…
- Славушка, Лена ушла, - прохрипел севшим голосом, - вещи взяла, - он беспомощно смотрел на сына.
- Не шуми, отец, - с беспокойством оглянулся тот, не желая, чтобы их слышали, - не волнуйся. Иди домой, вернусь – поговорим. А сейчас, извини, я занят.
Привычный к дисциплине, Николай Григорьевич, еле передвигая ноги, понуро отправился домой, старательно сберегая остатки надежды.
Вечером Слава был сдержан и холоден.
- Батя, не делай из этого трагедии. Все живы. Пожили вдвоём – разбежались, значит, не сошлись характерами. Не боись, - он натянуто засмеялся, - ещё такую приведу!
- Что ты врёшь, - вскипел Николай Григорьевич, что я, не вижу?! Не строй из себя бревно донжуанистое. Ты ж её любишь! Любил…,- прибавил он уже неуверенно.
- Ну да, - сник Славушка, - но, понимаешь, не получилось: не создан я для семейной жизни, я тебе говорил. Не могу я, когда привычка появляется, а ей ещё детей захотелось. «Мне, - говорит, - уже тридцать два!» А я говорю, что подождать можно, и в ЗАГС идти – зачем?! И без него неплохо жили. А она – опять за своё. И каждый день: «Я тебе кто? Что дальше? Мама переживает…». Надоело!
- Знаешь, - доверительно прошептал Слава, я, может, не такой какой-то, но мне в чём-то легче стало.
- Твоё дело, - в голосе Николая Григорьевича была тоска. Он вдруг почувствовал, как сильно устал. Тем разговор и кончился.
Через пару дней за ужином Славушка признался: «Всё-таки, батя, плохо мне без неё. Ночью снится, что она – рядом, руку протяну – пустота», - он потёр рукой лоб.
- Так пойди к ней, верни!
Лена не вернулась.
***
…Прошло несколько лет. Алюша овдовела. Конечно, она понимала, что муж может уйти раньше неё: всё-таки он почти на двадцать лет старше, но терять близкого человека тяжело всегда. Да сёстры её не оставили в беде, подолгу жили, бросая свои семьи, в её квартирке, но привыкнуть к тому, что его нет, она никак не могла. Да, они не пылали страстью друг к другу, но каждый дарил другому то тепло, без которого жизнь превращается в прозябание. Але всегда казалось, что основная тяжесть семейного воза – на ней: уборка, стирка, ремонт, запись к врачу, к тому же и семейный бюджет – на ней: она работает, он – на пенсии. А не стало его – и оказалось, что на свете существуют и коммунальные проблемы, и очереди в магазинах, да и без его пенсии кошелёк отощал.
Николай Григорьевич, как мог, старался её утешить: часто навещал, развлекая с сестрой своими воспоминаниями о былых приключениях, звонил: по утрам – «Доброе утро!», по вечерам – «Спокойной ночи!». Старался смягчить её горе, но у самого не было повода для радости…
Славушка так и остался холостяком. Николай Григорьевич чувствовал, что сына тяготит одиночество, но боялся разбередить рану. Они стали бережнее и терпимее друг к другу: каждый был спасательным кругом для другого.
Дни проносились мимо, похожие один на другой. В праздники было ещё хуже, чем в будни: ну что такое, например, день рождения на восьмом десятке, когда рядом – никого, кроме стареющего сына?! Этот праздник Николай Григорьевич отмечал разве что вечерним чаем с пирожными.
Но однажды утром очередного дня рождения, когда Слава был на работе, а именинник скучал в одиночестве, в тишине прозвенел телефонный звонок. Междугородный, в те годы его легко было отличить от местного.
- Ответьте Адлеру, - прозвучало в трубке.
Николай Григорьевич удивился: никого знакомых у них там не было, родных не было вообще. Он собирался уже сказать телефонистке, что произошла ошибка, но тут в трубке зазвучал голос, не узнать который он не мог.
- Николай Григорьевич, здравствуйте! Это Лена, помните меня?
Как же он мог не помнить?!
- Здравствуй, Леночка! Конечно, помню! Очень рад, - от волнения он запинался.
- С днём рождения, Николай Григорьевич! Здоровья вам, счастья, благополучия, всего самого-самого хорошего! Я часто вспоминаю вас и жизнь в Москве.
- Знаю я, кого ты вспоминаешь, - подумал он, но решил не говорить о сыне, чтобы ненароком не сделать ей больно. Вслух сказал: «Твой звонок – такой подарок для меня! Я, правда, очень тронут. Сколько времени прошло, а ты помнишь обо мне, даже день рождения не забыла».
- Разве я могу его забыть? Ведь сегодня день рождения и у моей дочки.
- У тебя дочь? – воскликнул Николай Григорьевич, встрепенувшись, - сколько же ей лет? Он начал быстро подсчитывать в уме: а вдруг? А если, тогда…Внучка? У него?! Он скоро уйдёт, совсем, а на Земле останется его малышка. С кучерявым чубчиком, как у них со Славой, и Лениными голубыми глазами-озёрами. Или с его чёрными? А, неважно! Вот она бежит к нему, смешно подпрыгивая. Сердце радостно забилось, заглушая голос разума…
- Два года назад я вышла замуж за своего начальника, - продолжала говорить Лена, - он хороший добрый человек, внимательный муж и прекрасный отец. Я его очень уважаю. Моей дочке сегодня годик, я её так люблю! Даже не знала, что такая любовь бывает.
Всё рухнуло. Ничего не останется после него. И вспомнить будет некому. «А ведь она мужа не любит, просто благодарна ему,- мелькнула вдруг мысль, - о любимых так не говорят. Так в характеристике пишут». Пересилив себя, он, стараясь придать голосу твёрдость, сказал в трубку, чувствуя нежность к этой милой женщине и её дочке, которую никогда, наверное, не увидит: «Я очень рад за вас, Леночка. Желаю счастья и здоровья тебе и твоей доченьке. Ещё раз спасибо тебе за поздравление!». Голос его был всё-таки не совсем твёрд, и Леночка, видимо, поняв его состояние, спросила:
- Как Вы, Николай Григорьевич?
- Да что я! – он попытался справиться с собой, - моё дело стариковское. Славушка целыми днями на работе, вся его жизнь в ней (он сказал это, понимая, что Лена не забыла прошлого, иначе не позвонила бы), я – по хозяйству, да телевизор вот смотрю.
- Всего вам доброго, Николай Григорьевич! Здоровья и благополучия! Вы так хорошо ко мне относились! Я всегда помню об этом!
- Спасибо тебе, Леночка! – окончательно растрогался Николай Григорьевич, - и тебе - всего самого-самого доброго! Он ещё успел добавить: «Буду рад, если ещё позвонишь. До свидания», и в горле у него пересохло, будто вся влага перелилась в глаза.
- Эх, телефон не спросил, растяпа, - расстроился он, но тут же одёрнул себя: а зачем? Не будет он ей звонить, не позволит, чтобы даже тень прошлого легла на её семью.
В квартире было тихо, лишь тикали часы, подаренные коллегами, когда он уходил на пенсию. Николаю Григорьевичу этот звук вдруг показался громким, как бой курантов. Он физически почувствовал, как утекает время, мимо, мимо… И что дальше? Так и будут тикать часы в квартире двух одиноких холостяков с несложившейся личной жизнью.
Ему вдруг вспомнился фирменный тост: «За холостяцкую свободу!»
- Так вот чем ты обернулась, - вслух сказал он, - как ты мне надоела! «Свою постылую свободу…», - всплыла перед глазами строка. «Постылая, постылая», - он, зациклившись на этом слове, вдруг всхлипнул: стыдиться, и то некого.
И бессильная старческая слеза скатилась на щеке, затерявшись в морщинах.
Жизнь про-шла, жизнь про-шла, - стучали часы в тишине, - и что? И что?
- А вот что! - Николай Григорьевич вдруг выпрямился, глаза его блестели, но уже не от слёз.
Он решительно снял трубку телефона, набрал номер, и услышал на другом конце линии, голос, всё ещё звонкий и молодой.
- Здравствуй!, - выдохнул он.
- С днём рождения тебя, Коленька! Здоровья, тебе и радости, - прозвучало в ответ. Как раз собиралась поздравить. Не знаю, правда, что подарить тебе…
- А я знаю, - Николай Григорьевич помолчал секунду и торжественно произнёс: «Алюша, дорогая! Выходи за меня замуж!»
Он так и не понял, а позже постеснялся спросить, что за звук раздался в трубке: то ли смешок, то ли всхлип.
***
Прошло ещё несколько лет. Ничего не осталось на свете от главных героев этого рассказа. Лишь в Москве в стене кладбища замурована урна с прахом Николая Григорьевича, да на старом кладбище в нашем городе едва виден крошечный холмик между могилами: Алла завещала похоронить её рядом с матерью.
Изредка на этот холмик кладёт цветы её племянница, та, которая в ответ на фразу-кредо тёти: «Счастливы те, кто не имеет детей» однажды сказала: « А зачем тогда всё?»
***
Закончив рассказ, я оглядела спутников.
- Спасибо, - вдруг сказал мужчина на боковом месте.
- Грустно, - подала голос дама с верхней полки.
- Что же? Это жизнь, а не мелодрама, - повторил сосед в очках.
А я смотрела на пару с боковых мест. Они молча держали друг друга за руки, глядя друг другу в глаза. Но как много они говорили друг другу!
Пусть у них всё будет хорошо!