Прежде, чем начинать настолько значительное, хоть и небольшое по объёму повествование, судьбоносное для всех народов, хотелось бы вкратце напомнить читателям биографию замечательного русского литературного критика и публициста Виссариона Григорьевича Белинского. В детстве его не было ничего особо примечательного: самое обыкновенное, не особо-то богатое детство на задворках Финляндии под фамилией Белинский. Но стоило Виссариону Григорьевичу поступить в Московский Государственный Университет, как вместе с собственной его персоной начал постепенно преображаться и внутренний хозяин этой персоны.
Увлечённость гегельянскими идеями кружка Николая Станкевича в студенческие и последующее за ними годы сформировала в молодом Белинском тотальную убеждённость в разумности всего сущего в нашем мире. После выхода никем особо не признанной «Русской грамотности», он решил переписать книгу с нуля, базировав её содержимое на основной идее всепроникающей и всепронизывающей логичной и самосознающей, но не всегда доступной для обыденного понимания первородной субстанции существования, выраженной через закономерности семантико-фонетических идей построения слов, провозглашённых вездесущим голосом запредельного во всём исконно человеческом.
В этот период своей жизни Виссарион Григорьевич работал не покладая рук, просыпаясь с первыми лучами рассвета и засыпая уже далеко за полночь. Итогом его упорной и изматывающей деятельности стала книга «Русская речь» - произведение поистине неоднозначное, приправленное здравой долей атеистического скептицизма и, одновременно, глубинной подоплёкой иудейского оккультно-теософского мистицизма поздних гностиков Меркавы герметико-каббалистического толка с элементами идей высшей иерархии элементов, позаимствованных из особо редких и ценных работ западноевропейских алхимиков Средневековья. Указанные идеи Белинский полагал обязательными при описании структур лексико-семантических и фонетико-морфологических особенностей русского языка, тексты на котором рассматривались в его работах подобными рыцарской кольчуге слов, из которых сцепляется вязь самодостаточных колец волевых идей, лежащих в основе любых чар и заклинаний. Таким образом, русская речь рассматривалась в трудах молодого литературного критика как речь сугубо магическая.
К сожалению, царившая в те достопамятные времена жесткая цензура Чугунного устава самодержца и императора всероссийского Николая I Александровича вкупе с тайной канцелярией Ганса Христофоровича Бенкендорфа сделали свое чёрное дело: книга была признана политически опасной нигилистической пропагандой антинародной бесовщины и безнравственности. Считалось, что «Русская Речь» Белинского вносит смуту в основы умов людских, обращая чистые помыслы людей церковных в заблуждения мистической ереси. В связи с вышеназванными обстоятельствами труд публициста был под грифом «особо секретно» отправлен на бессрочное хранение в государственный архив тайной сыскной полиции, откуда бесследно исчез всего лишь несколько лет спустя, что внезапно обнаружилось при следующей ревизии архива.
Трудно сказать, читал ли книгу кто-либо, за исключением самого автора произведения да его цензора, признавшего книгу недостойной и поставившего на её дальнейшем распространении неподъёмный жирный крест табуирующей печати антиобщественности. Однако даже факт единичного прочтения этого оккультного труда уже немаловажен: указанные выше лексико-семантические программы воздействия на сознание, усиленные особой языковой ритмичностью звукописи, копирующей этнические песнопения и камлания северных народов, оказались выпущены на волю и принялись распространяться по ноосфере, подробно примитивному компьютерному вирусу. Белинский, конечно же, ни о каких вирусах в те давние времена вовсе даже не подозревал, что не помешало ему искренне удивиться, проникнувшись до самых пят печалью от своей столь глобальной и невосполнимой литературной неудачи. Вскоре Виссарион Григорьевич, по-видимому, серьёзно перенервничав и подорвав здоровье неуёмными экспериментами с различными составами ведовских и знахарских зелий и волшебных снадобий, серьезно заболел, а после скончался в тысяча восемьсот сорок восьмом году.
В последовавшие времена сменившихся нравов на книгу «Русская речь» в рукописном варианте, даже на отдельные выписки и цитаты из нее, охотились всевозможные масонские ложи самых различных стран. Стоит ли говорить, что все их попытки оказались неудачными и были изначально обречены на провал? Или же, напротив, они оказались, в конце концов, весьма удачными, и поэтому на провал не обречёнными, а оттого никому и не известными в результате произошедших изменений и сдвигов в потоках реальности, свершившихся посредством использования заклинательных модификантов, языковым сырьём для которых в изобилии снабжала «Русская речь» любого искателя сокровенных знаний о мире. Так или иначе, но истинное положение вещей относительно использования труда Белинского в годы, последовавшие уже после его загадочной кончины, история человечества на Земле умалчивает вплоть до настоящего времени...
В тот памятный день я решил съездить на отдых в тенистую и ароматную дубраву, взраставшую и тянувшуюся где-то далеко за городом к нашему общему звёздному источнику энергии уже, вероятно, не первое столетие. Вставив в уши затычки-капли, я от нестерпимо сонливой скукотищи автобусного салона спасался медитативными мелодиями чиллаута, проигрывавшимися куда-то внутрь моей головы из аудиоджека китайского плеера недорогой, но довольно неплохой нонеймовой фирмочки. И вот из-за горизонта, точно огроменное полупрозрачное веко на курином глазу небесной полусферы, вылезла своими вкраплениями кварцевых созвездий летняя душноватая ночь, исполненная стрёкота кузнечиков и бело-синеватых с прозеленью вспышек светлячковых маячков в траве. В эти мгновения я всё ещё наблюдал за окном автобуса проплывающие огни далёких полевых деревень, раскрашенных в подсвеченные тона полупустынь и лесостепей.
Я расслабился и тут заметил в окне узоры, которые просто не могли быть ничем иным, кроме как весьма странным и невероятно неожиданным в своём появлении и проявлении знаком, о смысле которого мне пока что задумываться не приходилось. Со временем, все жилые населённые пункты отдалились и стали внешне напоминать догорающие в полутьме дымящиеся угольки походно-шашлычно-кашистого костерка, рассыпанные в случайном порядке по поверхностям вдоль края света. Когда же я оказался на месте, покинув транспорт на конечной автобусной остановке, то вокруг уже настолько стемнело, что было ровным счётом невозможно ничего толком разглядеть. Я сделал самый глубокий вдох из возможных и полез под куст, чтобы укрыться тёплым полусинтетическим одеялом с ватным подкладом, забравшись поглубже в спальный мешок, а, окунувшись в него с головой, так самозабвенно и уснуть после усталых тягот долгой дороги.
Утро выдалось солнечным, но с лихвою странным. Пятнистые военные волокли меня в какую-то, лишь только им известную, сторону. Один из них в генеральном штабе, прямо среди передвижных бункеров на колёсах, больше похожих на пчеловодные будки, и уложенных полукругом бетонных плит под дубами, расхаживал в обе стороны, звонко чеканя шаг, что делало его подозрительно похожим на заводного павлина-потешку, цокающего дюралюминиевыми пятками. Этот человек в форме болотного цвета, негромко покашливая в кулак, представился мне генералиссимусом Яном ле Грухом. Видимо, ластик, который военный хранил у себя где-то в потайном кармане, порою циклически доставая, и в действительности был очень вкусной и здоровой пищей, родом из поваренной книги, поскольку товарищ генералиссимус периодически с чавканьем погрызывая ластик, брызгал слюной себе на лаковые ботинки из телячьей кожи, тут же начищая их рукавом военного камзола до уровня парадного блеска медных пуговиц.
Ян, в очках и с очень-очень толстым, как варёная колбаска, лицом, потихоньку прогуливался вдоль смолистых сосен, бахромистых сосёнок и колючих, как борода лешего, сосенищ, помахивая лазерной указкой, будто бы какой лектор в крупной аудитории или бравый джедай со световым мечом. Чётко, точно и однозначно, словно станок монетного двора, эмиссирующий увесистые мандариновые кругляшки пахуче-металлических медяков, генералиссимус чеканил свои собственные слова, выпадавшие изо рта ледышками с аэродинамическими свойствами кованого утюга: «Всем нам известно, что постановленная цель в данном случае - раздобыть знания по трансцендентальной философии гностицизма и интегральным боевым психотехникам, тщательнейшим образом разработанным, проработанным и экспериментально апробированным на себе одним из величайших мистиков и литераторов девятнадцатого столетия Виссарионом Григорьевичем Белинским. Эти знания - тропа к воистину безграничным возможностям тела и ума, а также власти, известности и богатству. А ведь все эти критически важные клады общественной мысли открыл нашим взорам и умам в книге «Русская речь» автор диаэзолектической лингвофилонетики, как в настоящее время принято скромно называть его учение, не имеющее пределов в явлениях многогранности возможностей, открытых Белинским.
К сожалению, полное содержимое указанного труда во всей точности никому и никогда не было знакомо, за исключением разве что автора да цензора. Но сила мысли, заключённая в этой книге, была превращена общемировыми процессами существования в высокую энергию выражения свободной воли, в связи с чем каждый из нас знает книгу досконально, но не понимает это сам, и не понимает даже того, что позабыл её смысл. Так, в тёмных каменных застенках подвалов, вдали от суетливых и вечно озадаченных взоров людей, выдерживаются лучшие на планете вина и сыры. Так и Тайное Знание не терпит суеты. Оно терпит размеренность. Наша задача сейчас - выдавить, словно из соковыжималки, книгу из каждого человека до наступления того момента, когда бравые искатели конкурирующей с нами группировки «Тихий Лес» сделают то же самое, равно как и прочие охотники за произведением, отражающим суть существования, глубинную настолько, насколько боялись нырять даже самые смелые дайверы в чужеродное чудо: в весёлое пространство этой изрядно забавной и насквозь засвеченно-альбиносовской чужесности, которую не бороздил ещё мозг человека, даже из числа тех исследователей, которые просто обожают бороздить везде подряд. Таким только волю дай - так они все измерения вдоль и поперёк избороздят. Для выполнения поставленных целей мы обладаем целостным рядом высококачественных сывороток правды, разнообразных химических ключей и высокоактивных нейротоксикантов, способных вытаскивать на поверхность разума всё то, что было некогда тайно зарыто в самых далёких глубинах человеческого подсознания.
А у нас, уж поверьте, есть повод для радости и светлых надежд на будущее! А также», - продолжал генералиссимус. - «Я рад представить вашему вниманию нового специалиста-пыточника Гаррархьёлла Геральдуса Эстакаднелламу! Генералиссимус взмахнул рукой, и бритые головы остальных зрителей, похожих на постельных клопов, через хоботки праздно потягивающих в рекреационной позе свой традиционный кровяной коктейль, весьма удивились торчащей из стены установке с электронно-биологическим созданием, неуклюже похожим на майского жука в июне, причём не только лакомыми усиками и умением нюхать да нюхать, поэтому все единогласно приняли решение звать его июньским жуком. По бокам этого электронно-биологического создания мерцали красным и зелёным пламенем факелы посадочных огней, а в воздухе столбиками клубились микроскопические пластинки, похожие на летающие тарелки размером с пышный ягодный кексик. Июньский жук отстреливался от таких «тарелок» веероподобными и чуть ли не километровыми потоками воздуха под давлением, реактивно исторгаемыми из дыхалец.
«Арх-арх-арх!» - зарычал шар и выстрелил в небо очередью из пулемета. Ленты пуль, висевшие поперёк жучьей тушки, зашелестели, придя в движение. Бритоголовые солдаты растрескались и шустро попревращались в осколки гипсовых кукол, стирающие всё подряд в пыль шипящим звоном своего громоподобного пения, тянувшегося, как вишнёвая смола, под аплодисменты, громко раздававшиеся жестяночным эхом, будто в актовом зале. Жук прищёлкнул жвалами, посадив всю присутствующую толпу к себе на полупокатый холм спины. Мой разум в этот момент отключился, перейдя куда-то в область седалищного нерва и начав там отдаваться равноинтервальным тиком, как подёргивающаяся секундная стрелка старых заводных часов.
Но что уж я тогда сумел недурно запомнить, так это нечто наподобие вертолётной площадки, на которой разместился круглый стол, вокруг которого с чопорным видом бывалых аристократов сидели высокоинтеллектуальные насекомые, оценивая свои антенны усов мерками человеческих усиков, словно бы пытаясь услышать мысли, излучаемые этими сомнамбулами костистых и кожистых тел. Когда-то давно мне довелось ознакомиться с историей жизни и бурной просветительской деятельности криптоцивилизации разумных инсектоидоморфов на Земле, прибывших из глубин Космоса параллельного измерения. Мемуары, свидетельствующие о существовании так называемых «мухожуков» оставил племянник одного широко известного средневекового художника, неоднократно упомянутого в оставленных воспоминаниях как «дядюшка Фугенбрухус». Стоило мне, на сей раз, одним лишь глазком взглянуть на встреченных уже мною существ, как тотчас же в голову закрались глубокие и совершенно небезоосновательные подозрения: по всей видимости, чопорные насекомые принадлежали именно к той самой расе мухожуков, о которой нам столь подробно и поведал упомянутый выше автор мемуаров.
Люди, захваченные чуждой волей, сидели спокойно и не дёргались, словно бы всю жизнь до этого события стремились войти в гипнотическое состояние и вот тут-то вмиг и достигли поставленной цели. Жграхк, а именно такое имя июньский жук - или мухожук - сообщил мне телепатически, неоднозначно прошелестел в довесок что-то невнятное, и затем его мшистую тушку точно бы окутали белесые коконы шёлковых шинелей, дабы впоследствии, запеленав жука до размеров небольшого теленка, вынести инсектоида на трибуну. Тут только до меня принялся постепенно доходить смысл происходящего. Сопоставив внутри головы предыдущие события с образами жадно вожделеющих обхватить воздушные массы тонких крючковато-репейных палок мохнатых лапок-липучек, отмотавшихся кинолентой образов у меня в голове, я вдруг понял, что генералиссимус Ян ле Грух и жук Жграхк - есть суть одно лицо. Ну или морда жвалистая, уж не знаю, как его назвать-то поточнее.
Атмосфера вокруг существа оказалась объята бередящими бредящую душу летающими объектами, вызывая в сознании каждого, кто имел несчастье их наблюдать, удивлённое состояние постапокалиптического ужаса, хотя ничего особо страшного в этих тарелках просто не было. Июньский жук, тем временем, облачившись в их летающий металлический шлейф, торжественно продекламировал мои и без того самые худшие опасения вслух, пощёлкивая гладкими челюстями: «Я представил вам своего самого достойного бойца - самого себя, ибо я есть жук и есть генералиссимус, обретший новую форму, начало и конец всего, нигредо и альбедо, рождение и смерть, Белинский и его «Русская речь»!»
Приглядевшись, я заприметил, что в зеркальном хитине до блеска отполированной морды генералиссимуса и впрямь, кажется, проступили черты портретного сходства с Виссарионом Григорьевичем в молодости. Инсектоид, меж тем, не умолкал ни на миг: «А теперь у нас наконец-то всё готово для совершения ритуала записи скромных изречений моего великого труда «Русская речь». Извлечём же его по слогам и по правилам, раскроем его по абзацам и по главам, разверзнем его в пучину подлежащих и сказуемых, сложноподчинённых предложений и деепричастных оборотов, представив на суд общественности из самой исконной сущности Бытия! А подпольного зрителя мы все вместе просим занять положение, подобающее ему по статусу. Алхимия - для алхимиков! Ересь - для еретиков! «Русская речь» - для мухожуков!»
С этими словами меня схватили несколько военных крепышей и усадили в дырку, прорытую в полу, прямо под развесистыми крючковатыми бустулыгами тёмно-зелёных дубов, окольцованных в несколько слоёв пепельно-чёрными глыбами трюфельных картофелин и густо усеянных золотистыми творожками-серёжками цветков, пальчато сучащих по ветру, как мягкие носики на нюхающей мордочке жука-генералиссимуса Жграхка, новой и сквозящей оккультной свежестью каббалистической инкарнации великолепного публициста позапрошлого столетия, трансформировавшего себя после ухода из жизни в иллюзорно антропоморфный образ Яна ле Груха. Я не мог быть полностью убеждённым в том, что дело обстоит именно так, а не иначе, но логика цепи событий и следующих за ними умозаключений, подводила меня вплотную к выводу, что вся эта троица была, на самом деле, одним и тем же существом, как, вероятно, являлась разновидностью единого июньского жука и троица библейская. За пару тысячелетий миф претерпел столь кардинальные изменения, что всей правды уже не сыскать, но ясным становилось одно: идеи о всемирном заговоре масонских иудеев-рептилоидов ошибочны, поскольку взрастают метафизическими корнями к древней конспиративной сети инопланетных насекомых, телепортировавшихся на Землю из параллельного измерения и до сих пор поддерживающих связь со своею Родиной через червячные дыры, а также разрывы пространственно-временного континуума в местах Силы, геопатогенных зонах и прочих аномалиях ткани Реальности.
У кряжистых порожков питонообразных дубовых корней хлюпало нечто пачкающе-алое. Я шумно втянул воздух, лизнул цветное желе и понял, что это раздавленные кислющие ягоды клюквы, или некая субстанция, изрядно на неё похожая и обильно свисающая почему-то с веток дубов вместо желудей и наряду с солнечными цветками. Невесть откуда здесь взялись эти ягоды, да и что у нас только в лесах не встретишь после реализации во времена СССР государственных программ по ядерному сначала вооружению, а затем разоружению. Сидя под развесистой дубовой клюквой, я размышлял о красе этих мутагенных ягод, светящихся даже в лучах рассвета. Благодаря повышенной способности всё замечать и отмечать, пребывая в трансовом состоянии, мне раскрылось понимание: между летающими тарелками происходило какое-то необыкновенное движение. Сначала оно принимало своё собственное направление, но спустя всего несколько мгновений это шевеление приняло направление моего собственного перемещения в пространстве.
Пожалуй, это просто светлячки и ничего другого более, тогда как общие вопросы учения - есть исключительно результат установленный системы, оформленный в оболочку схемы обстановки, слепленной из способов общепринятого понимания в отдельной жизни одного человека и целом мире всего человечества. Именно это общепринятая система разума и формирует все парадоксы и недоразумения, выражения и понимания, а также недопонимания. Хотя это даже правильно. Обстановку вокруг себя хоть и редко, да нужно менять метко. А сейчас психологическое окружение ритуала как раз имело место сомопроявиться, и оно, уж поверьте мне на слово, кардинально отличалось от всего, что мне довелось воспринимать когда-либо ранее. Почуяв, что пахнет жареным, я принялся беспокойно озираться в поисках фольги, из которой можно было бы соорудить специализированный протекционный колпак для обеспечения абсолютной защиты мозга как от радиомагнитных волн, источаемых антеннами на голове Жграхка, так и от ионизирующих гамма-лучей лазеров, время от времени нагло постреливавших прямо из шарообразных фасеточно-публицистических глаз-пулемётов Виссариона Белинского, напоминавших баскетбольные мячи и цветом, и размерами. По всей видимости, глаза литературного критика предназначались ещё и для чтения мыслей своих потенциальных оппонентов, путём лучевого сканирования и расшифровки сигналов электрической активности головного мозга у всех окружающих.
Мои собственные мысли намеренно запутывали июньского жука, поскольку успешно пересекались со смыслами речей, которые нам громоподобно и протяжно рычал, гордо стоя на арене и брызгая липкой слюной, инсектоидоморфный автор «Русской речи». В процессе речи критика-генералиссимуса собака-писарь дворовой породы уселась на место судейского секретаря и, с высокоточной веероподобностью выверенности легчайших мазков шерстистой кисти мастера-художника, разровняла площадку под собой пыльными буклями кудлатого хвоста. По крайней мере, я увидел именно это, и, если честно, ни малейшего понятия не имею, что же там произошло на самом деле. На меня с определённой минуты неопределённостью начала наворачиваться равноинтервальная вода, тогда как я задевал за струны, протянутые прямо под ногами и чуждой зыбкостью вкачивавшие, как по трубопроводу, во всех зрителей онемение хмурного жучьего транса речей Белинского.
Летающие тарелки посеялись семенами в почву арены, прорастая такими же гигантскими насекомыми, как и военный Ян ле Грух. Взросшие в полупустынных песках зрительских симпатий, родичи Жграхка принялись танцевать под музыку, профессионально издавая почти соловьиные трели прихрюкивающих звуков. Насекомое, более всего напоминающее ту самую дворовую собаку-писаря отростком своего кудлатого хвоста, всеми шестью мохнатыми лапами заносило в протокол собрания группировки жирные траектории балетных телодвижений июньских жуков, чертивших собою размашистые узоры на поверхности арены, периодически выходя за поля и вгрызаясь тем самым в черноземную почву и одутловатые плодовые тела трюфелей под кряжистыми удавами витиеватых корней клюквенных дубов.
Уже первые несколько строк, переведённых из книги русского критика царских времён, привлекали чистую Силу, тотчас же находившую выражение в движениях инсектоидов. Когда же строки начали, помимо всего прочего, ярко светиться, то призвали на свою сторону полчища тараканоподобных роботов, тотчас бросавших всё свои дела и летевших галопом из-за кустов прямо в самую гущу развивающихся событий. Казалось, всё смешалось в лесу этом. От брюшек роботов к бокам мухожуков-милитаристов вытянулись тонкие и потому едва заметные светящиеся нити, в то время как сами роботы хаотически, будто бы следуя рандомному алгоритму броуновского движения, метались из стороны в сторону, агонизируя в ржавых конвульсиях просроченных аккумуляторов, выгоревших транзисторов и перегревшихся процессоров.
Люди же по-прежнему блаженно продолжали лежать в забытьи, а в их действиях по отношению к окружающей обстановке не просматривалось даже намёка на хоть какое-то устремление обрести подобающее укрытие или даже призрачную надежду на таковое. Как раз напротив, все эти, несомненно, хорошие люди оказывались полностью безучастными, внимательно вглядываясь пустыми остекленевшими глазами куда-то в прекрасное далёко и потому не предпринимая вообще никаких разумных и даже неразумных действий.
Тараканьи роботы, тем временем, подразделились на колонны и замещаемые конструкции особым боевым строем, похожим на кристаллическую решётку и, объединившись жесткими манипуляторами рук, образовали жестяные рисунки ударопрочных соединений. Внезапно в дубовой ячейке подо мной провалился люк, и последнее, что я, улетая куда-то вниз, успел заметить, так это совершенно неожиданно открывшиеся ходом куда-то в подземелье пространство, ведущее в идейные абстракции неких людей из прошлого, в образе которых я без труда отчётливо узнал на редкость бледного и со взором горящим Виссариона Григорьевича Белинского в человеческом обличье студенческого возраста, и потому ничуть не похожего на глагольствующего июньского жука. Рядом призрачно реял тюлевым стягом настолько же бледнющий цензор «Русской речи».
Да! О, да! Всё-всё-всё в целом мире разумно! И пропагандистское цирковое представление демагогического генералиссимуса Яна ле Груха оказалось не более, чем претенциозной сверхпустышкой, обманным ходом, блефующим капканом, поставленным на легковерных охотников. Теперь я прозрел окончательно: в насекомом не обнаружилось и микроскопической доли сходства с настоящим критиком Белинским, а кажущееся подобие было вызвано, по-видимому, талантом насекомой суггестии, гениально использованной по отношению ко всем остальным и призванной заставить довериться генералиссимусу, последовав за политически безыдейной машиной его личной лжи, посредством которой он, преследуя личные интересы, целиком и полностью подделал текст «Русской речи».
Как же я был наивен! Следовало бы сразу догадаться, что подобными способностями обладают все мухожуки, ведь, судя по некогда прочтённым мною мемуарам, полностью аналогичным методом гипнотического влияния пользовался на протяжении долгих десятилетий и художник Фугенбрухус, внушая всем окружающим, будто бы обладает человеческим обликом, хотя это было далеко не так. Настоящий же, хоть и чуточку зеленоватый на вид, Виссарион Григорьевич присутствовал здесь этаким пленником подвальных катакомб, сплетённых из совместной воли генералиссимуса Яна ле Груха и собственного цензора.
И пленник, похожий на удивлённого жирафа, тянущего из центра торнадо тощую шею к сумеречным тучам на небесах бури, оглушительно кричал ударными волнами инфразвука, лежащего за гранью доступной человеческому уху слышимости. Виссарион Григорьевич завывал, точно простуженный пылесос во время мглистой бури и метели, насаживая выдранный с корнями кедр, каким-то римско-католическим чудом выросший в дубраве, прямиком на верхушку цензорской макушки, остроконечной, как шляпа волшебника. Цензор тоже, к слову, оказался пойман в лесной подвал генералиссимуса, прошествовав обманным путём по пятам Жграхка - морализатора, льстеца и подхалима. Цензор, осознав собственную судьбоносную ошибку, уже успел ко времени второй встречи с Белинским превратиться в трухлявый пенёк, верный идеям Бенкендорфа, но от неожиданности получения кедром по собственной древесной поверхности выдал личную дислокацию, довольно щекотно захохотав противным тонюсеньким голоском, как кровожадный таёжный москит, эфирно опьяневший в лакокрасочном отделе новосибирского хозмага.
Цензор, наконец-то, перестал тогда быть пнём, каким, вообще-то, в глубине души являлся всегда, а потому воспрянул ото сна и из обломков собственных дубовых щепок возмущённо воскликнул, продолжая гнуть свою линию: «Из-за вашей книги, Виссарион Григорьевич, мы и станем подобными нежити окаянной, вампирам и всяким там мухожукам, как вот эти!» Цензор искренне и переливисто захохотал, неожиданно принявшись отплясывать на голове торчащими во все стороны корешками.
- Вы ограничиваете самосознание супротив воли народной, - отвечал ему Белинский. - От цензуры теперь настало самое время освободиться, найти персональную принадлежность основам нового времени, обрести самоидентичность, наконец-то! - критик уплетал за обе щеки бутерброд со здравой долей пересоленного козьего сыра брынзы. Литератор с недовольным видом взглянул на окончательно зарвавшегося цензора, когда последний резким движением ловкого корешка отобрал у критика козий бутерброд, лишь чуточку помедлив, а затем, спустя ещё какое-то ничтожно крохотное мгновение, превратил хлебобулочное изделие с горько-солёным сыром в целую роту бравых солдат народной армии, промаршировавших с красноармейскими песнями мимо генералиссимуса Яна ле Груха в природном облике жука Жграхка, распинающегося в пылу беспочвенных агитаций. Будто бы охваченный эффектом от сильнейшего снотворного, незаметно поставленного прямо под самым носом, Виссарион Григорьевич оказался пойман и окутан сознанием цензорского пня, прервавшим все планы на вероятное раскрытие подлинных текстов книги. Литератор уже распространился в гиперпространстве на волновом уровне, заняв запутанно-неопределённую орбитальную позицию и приняв суперпозицию состояний, точно какой-нибудь электрон под зорко наблюдающими датчиками учёных, однако, посредством героических усилий цензора, был тотчас же возвращён зеркальным отражением прямиком в однозначно фиксируемую кондицию оформленности свойств физической среды.
Мне, вполне уже нанаблюдавшемуся на сие театрально-инфернальное снохождение у себя под носом, в глаза ударил яркий ослепительно радужный свет, донесшийся прямиком из подвала. Его сила и мощь настолько зашкаливали, что я вынужден был прищуриться, как жирный котяра, объевшийся сметаны с рыбными деликатесами и греющийся на русской печке, обернувшись в лоскутную подстилку. Цензор пропитал обратной стороной собственной кожи вставленные в жировой слой тела электроды, улавливавшие едва различимые движения его, отдавая довольно неприятным запахом лекарства и еще менее приятным электрическим покалыванием нервных окончаний.
Справа от меня рассыпались энергетические нити в клубочках гирлянд цензора, тогда как слева отражал ровно все те же действия уже сам Виссарион Григорьевич. Человек в белом халате, стоявший возле какого-то прибора, резко повернул руку, и я схватил тогда шариковую ручку. Торопливо, не теряя ни единого мгновения времени, я принялся переписывать пылающие огнём символы книги «Русская речь», висящие прямо в воздушных массах и сформировавшиеся в процессе восстания генералиссимуса Яна ле Груха. Я со всей доступной мне точностью решений следовал невнятному по содержанию, но абсолютно явственно возникшему у меня фактическому чувству неопределенности в голове, выражавшемуся в невозможности однозначно осознать и истолковать принцип проявления ежесекундно расчерчиваемого порядка символьного набора мистической книги по алхимии и гностической магии. Прошли долгие часы вдохновенного воспарения и душного испарения, и лишь тогда я, честно говоря, с ног до головы покрывшись испариной от напряжённой работы, обратил внимание на людей, которые где-то далеко-предалеко внизу в спешке лихорадочно искали некие электроды и приборы.
Взглянув на результат всей своей работы, я немало удивился, и даже был ошарашен. Теперь о «Русской речи» Белинского не могло быть и речи! Зато остатков его безграничных величин полёта мысли, дававших выразить себя наизусть, оказалось вполне достаточно, чтобы я сумел избежать в собственной судьбе жалкой участи быть порабощённым июньскими жуками и их тараканьими роботами. Сила книги подвела меня к предельно элементарному способу побега. Я просто взял и шустро телепортировался, а рассказанная здесь история в сей же миг завершилась. Быть может, она завершилась успешно, а, может, и не очень. Смотря как понимать эту самую успешность, под каким ракурсом смотреть и под каким соусом её кушать, но это уж, поверьте, судить не мне, а читателю данных заметок.
Да и кто знает, кто знает, ведь возможно, что на неосознанных тропах хитросплетений человеческих и откровений нечеловеческих жизней и судеб, до сих пор выполняется где-то в ноосфере вынужденно запущенная мною ради спасения разума энергоинформационная программа «Русской речи». И мы, сами того не замечая, пожинаем плоды вызванных ей глобальных общемировых процессов, событий и псевдослучайностей.