42. Не последний день живешь…
Ральф был очень неудобен для тех, кто меня лечил. Он постоянно чего-то требовал. Мог поднять шум из-за любого пустяка, если ему казалось, что к "его Рут" не достаточно внимательны. Причем это нисколько не мешало ему быть любимцем женской части медперсонала.
Я довольно быстро научилась читать в лицах и глазах, это было компенсацией за немоту и неподвижность, в которые я была погружена. Обостренно воспринимая мир слухом и зрением, я умела теперь понять многое за интонациями, жестами, малейшими движениями лица. Я видела, с какой симпатией медсестры смотрели на Ральфа. Может быть, его уважали за верность несчастной, искалеченной девушке и за самоотверженность, с которой он продолжал за нее бороться. А может, и не только за это - Ральф ведь и внешне был что надо: стройный, ясноглазый блондин. Чистое, породистое лицо с правильными чертами, высокий лоб - ну, ариец, ни прибавить, ни убавить.
По его настоянию меня положили в одноместной палате, что дало ему возможность быть при мне неотлучно. Со дня своего приезда он дневал и ночевал возле меня, став в клинике своим человеком. Я не знаю, когда он отдыхал. Для него поставили в палате кушетку, но я редко видела его лежащим на ней. В какой бы час дня или ночи я ни открывала глаза, он с готовностью склонялся ко мне с неизменной ласковой улыбкой, с вопросом в глазах.
Каждое утро начиналось для меня с этой улыбки. В его голосе и глазах не иссякал оптимизм. Лишь однажды мне приоткрылся другой Ральф. Я тогда, вопреки снотворному, проснулась среди ночи. Ральфа я не увидела, он находился за пределами пространства, которое было доступно мне. Но он был здесь, я угадала его своими обострившимися чувствами. Наверное, он стоял на коленях возле моей кровати, потому что я почувствовала - голова его лежала рядом с моей забинтованной рукой. По дыханию Ральфа я поняла, что он плакал. Он не заметил, что я проснулась, и я почему-то была этому рада, поскорее опять закрыла глаза.
А утром Ральф снова приветствовал меня своей открытой улыбкой. И как же мне было тошно! Я ощущала себя воровкой чужого счастья. Что они, Ральф и незнакомая мне Рут, были счастливы, я не сомневалась. Про него мне рассказывать не надо было, я все сама видела, на себе испытывала. А она… я иногда ловила себя на мысли, что завидую ей. Ральф… - о таких женщины говорят: "За ним, как за каменной стеной". Его внимание, терпение, нежность… А сколько мужества требовала от него ситуация, в которой он оказался - ведь многие на его месте просто испугались бы и сбежали! Одна лишь преданность Ральфа многого стоила. На самом-то деле я тогда еще не в полной мере представляла себе свое реальное положение. А если бы знала все, я бы, наверно, просто потерялась, не нашла бы ни мыслей, ни слов, чтобы подумать о его мужественной преданности Рут. Ведь от него-то врачи едва ли что-нибудь скрывали, он все знал.
Но я и так была благодарна ему безмерно. Часто, да постоянно, пожалуй, думала обо всем этом. Что таить, одновременно с чувством вины за невольную ложь, я испытывала эгоистическую радость, что в страшный для меня момент рядом оказался такой человек. Я одергивала себя, винила и за эту радость тоже, но не могла не понимать, насколько Ральф облегчал мне мое положение. Я и не выжила бы, не будь его рядом. Я знаю, - это он своей волей и энергией вытянул меня, неиссякаемой уверенностью в благополучный исход, которую каким-то непостижимым образом внушал мне, заставлял преодолевать боль, переступать через нее и тащить себя к жизни.
Следующим этапом в моем существовании стал разговор, который очень меня испугал.
К разговорам Ральфа я привыкла. Иногда cтарательно прислушивалась, добросовестно стараясь понять его. Он об этом как-то догадывался, начинал говорить медленнее, четче, задавать вопросы, у нас получался "разговор". Ральф так радовался, когда я реагировала, обозначала ответы "да" или "нет"! Его искренняя, нескрываемая радость и мне доставляла удовольствие. Но я быстро утомлялась, переставала слушать. Однако голос Ральфа, негромкий, спокойный, иногда полушепот, действовал на меня так успокаивающе… Как будто: вот он рядом, и все будет хорошо. Когда он молчал, или отлучался ненадолго, мне, порой, не хватало его голоса. Становилось тревожно, невольно подкрадывались мысли: вдруг все отроется, и он не придет… Но Ральф приходил, и моментально исчезали тревоги.
И вот однажды, когда голос его звучал фоном, баюкал, успокаивал, я вдруг уловила слова "мутер" и "фатер". Меня будто кипятком окатило. Я просто впилась в Ральфа глазами: "Что?! Неужели мне предстоит еще встреча с родителями Рут?! Ой, не надо, ну пожалуйста! Это уже чересчур!.."
Разумеется, от Ральфа моя реакция не укрылась. Он ясно видел, в какое состояние я пришла, едва услышала о родителях. Мною овладела настоящая паника. Вот только объяснение этой паники он опять нашел свое, ошибочное, от истины чрезвычайно далекое.
Опять глаза его сделались виноватыми, будто он один был виноват во всем. Но он улыбался. И голос был полон оптимизма.
Никогда еще я не ловила слова Ральфа с таким напряженным вниманием. Я отчаянно боялась, что не пойму, и опять останусь один на один с неизвестностью, со своими страхами, и от шагов за дверью всякий раз, сотни раз на дню будет обрываться сердце: "Они!"
Ральф очень постарался, чтобы я уловила смысл его слов, то и дело переспрашивал: "Ты поняла, любовь моя?"
Вот тогда я и узнала, что Рут в отеле была не одна, а с родителями.
"… все в порядке… не опасно… уже в Германии… больница…"
Я поняла, что он хотел сказать мне. Мать и отец Рут пострадали меньше и их самолетом уже переправили в Германию, чтобы долечивать там… Но разве можно врать с такими глазами? Почему так старательно ускользает его тревожно-беспомощный взгляд? Они погибли. Я знала это почти наверняка.
Прости меня Господи, но я почувствовала облегчение. А что я могла почувствовать, когда холодела от одной лишь мысли, что эти люди придут ко мне. Чем это могло для меня обернуться, я даже представить боялась. Новая пытка - если бы, подобно Ральфу, они не распознали подмену. Или материнское сердце подсказало бы: это не Рут!.. где наша дочь?.. почему ты назвалась ее именем?! И, что бы ни говорил разум, но они винили бы меня в том, что заняла место Рут, что из-за меня их радость обернулась горем… И Ральф… Ральф был бы с ними, и смотрел бы на меня с ужасом, отвращением, непониманием… нет… Господи, избавь меня от столь непереносимой горечи, ведь не виновата я в этом обмане!
Но если Ральф знает о смерти родителей Рут, а ее искал среди живых… значит, ее не было с родителями? Где же она? Жива? Не может назвать себя? Да кончится ли когда-нибудь этот кошмар или я сойду с ума от своих мыслей?
Порой я ощущала себя заключенной, замурованной в собственное тело, которое к тому же изо дня в день доставляло мне одни только страдания. Меня впихнули в эту тюрьму без права голоса, без права хоть как-то влиять на события, которые происходили вокруг меня и непосредственно меня касались. Только испытав подобное, можно понять, как это страшно, - как нескончаемый ночной кошмар.
Никита не приходил, я уже почти перестала его ждать. У меня было достаточно времени, чтобы мысль о нем претерпела изменения от оттенка досады-обиды: "Не умер же он!" до обреченно-печального: "Он не придет". Я уже почти знала, что его больше нет. И увы, не ошиблась - я больше никогда его не увидела. Я никогда не узнала, что же с ним случилось на самом деле. Но мне кажется, я знаю... Страшным пророчеством обернулись слова, которые друг-враг вскользь бросил Никите: "Не последний день живешь…" Тогда никто не понял жуткого, вывернутого смысла нечаянных слов…
Пожарные увидели, как на лестничной площадке из удушливого дыма и языков пламени появилась фигура мужчины. На нем горела одежда, он едва шел, шатался, но не выпускал из рук свою ношу, завернутую в одеяло. Он уже пересек площадку, когда откуда-то сбоку, из распахнутых дверей ударил тугой огненный шквал - наверно, разбили окно, сквозняк и приток кислорода вызвал взрыв огня.
Пожарные, которые шли помочь неизвестному и уже поднялись до середины лестницы, вынуждены были отступить. Они просто отпрянули назад, откинутые опаляющим дыханием гудящего пламени. Человека наверху поглотил огонь. И тут пожарные увидели, как вниз по лестнице покатился горящий кокон. Это была я.
Я думаю... я уверена... это был Никита. До спасения ему не хватило секунд, но их хватило для того, чтобы спихнуть меня вниз.
"Не последний день живешь…" А оказалось - последний. И драка, и ночь любви, и жертвенный поступок - все для него стало в последний раз.
http://www.proza.ru/2015/05/25/1194