38. Завтрашнее время
Когда я открыла глаза, первое, что увидела - незнакомого мужчину. Он наклонился ко мне, начал что-то быстро говорить. Радостная улыбка и слезы в глазах чужого человека - это все, что осталось у меня в памяти. Ватная глухота слабости плотно обкладывала уши, в ней увязал тошнотворный обморочный звон. Я ничего не поняла ни о своем состоянии, ни о чем-либо еще. Вскоре меня опять унесло в черноту беспамятства.
Я путаюсь в дальнейшей последовательности событий. Вероятно, прошло какое-то время, - несколько часов, дней? не знаю… - когда в сознании возникла хоть какая-то связная мысль, и я спросила себя: "Где я? Что произошло? Кто это мужчина?" Незнакомца я видела всякий раз, как приходила в себя.
Вот с той минуты, как я разглядела рядом штатив капельницы и ответила себе на вопрос "где я?", я начала понемногу осознавать свое положение. Но еще очень, очень не скоро из каких-то крохотных кусочков сложилась вся картина произошедшего и предстала передо мной во всей чудовищности. А может, такая мучительная дозированность информации спасла меня, потому что обрушься на меня все враз - я не знаю, выдержали бы мои истрепанные нервы еще и это.
…Тело мне не подчинялось. Его вообще как будто не было. Вот боли - сколько угодно. Тела у меня не было, но одновременно каждая его клеточка кричала от боли. Правда, чаще всего волну страдания заглушали в самом начале - через одну из трубок мне вводили обезболивающее. Но иногда - то ли дозу меняли, то ли лекарство - боль принималась за меня всерьез. Сказать об этом я не могла, а приходил мне на помощь тот самый незнакомец, не покидавший меня ни на час. Не знаю, наверно он понимал меня по глазам, что ли.
Вскоре он перестал быть для меня незнакомцем. Я узнала, что зовут его Ральф - к нему так обращались. Еще его называли герр Ольстин. Из этого я поняла, что он немец, но больше ничего не было ясно. Этот иностранец не отходил от меня ни на шаг, но почему? Кто он такой? Какое имеет ко мне отношение?
Он не был сотрудником клиники, не принадлежал к обслуживающему персоналу, но если мне было плохо, по его вызову являлся врач или медсестра, он что-то сердито требовал… боль отступала.
Меня тогда переполняла горькая обида на бездушие врачей - разумеется, только из-за их невнимания или неумения мне приходится так страдать! Это потом я поняла, что они делали все возможное, седативные препараты, которыми я была накачана, почти заглушали непереносимую боль.
В течение долгого времени окружающее я могла лишь фиксировать, как факт, но осмыслить его мне было не под силу. Сознание было оглушено слабостью и лекарствами. Мысли текли вяло, иногда внимание на чем-то сосредотачивалось, и как будто возникала цепочка логических связей, воспоминания приобретали четкость… но потом опять все вязло в серой бесформенности, бессвязности.
Я не знала, сколько времени прошло - мне казалось, что все происходит на протяжении одного дня. Освещение в моей палате не менялось на дневное и ночное, приходя в себя, я видела одинаково ровный чуть приглушенный, неяркий свет. Мне не от чего было вести отсчет, для меня существовало только "вчера" и "сейчас".
Я не подозревала о том, что от "вчера" меня уже отделяют несколько недель.
Я помнила ночь, когда Никита вернул мне документы, и я поверила, что завтра вернусь в свое, желанное, родное. Что как дурной сон уйдет в прошлое мой опрометчивый "туризм"…
Но я не знала, что в ту ночь, уже под утро в отеле произошел пожар. Страшный, невиданный, небывалый для города. Жертв было много.
Я про пожар ничего не знала и не могла понять, что со мной. Тело оставалось все в том же, каком-то абсолютно невменяемом состоянии - я не могла шевельнуть ни рукой, ни ногой, ни языком, только лишь зрачками глаз. Память мне абсолютно ничего не подсказывала, но мысли, плутая в закоулках незнания, все же пытались отыскать просветы в тупиках, и хоть как-то, хоть что-то объяснить. Наконец, я пришла к выводу, что, вероятно, я попала в автомобильную аварию, - эта версия казалась мне наиболее возможной. Правда, я не покидала номера… Или покидала?.. В литературе и в фильмах частенько используется ход с потерей памяти, и я не могла придумать ничего другого, как допустить, что нечто подобное со мной и произошло. Наверное, утром Никита повез меня в аэропорт, и мы попали в аварию. Но я ничего этого не помню из-за травмы головы и частичной потери памяти. Этим можно было объяснить и неустанное присутствие Ральфа. Видимо, знакомство с ним осталось в том, потерянном кусочке памяти…
В те первые дни, когда я начала приходить в себя, я все же была еще очень плоха, бред и реальность путались у меня в голове, потому мне было легко спутать - что я помнила, а что придумала. Еще я была твердо уверена, что вот-вот появится Никита. Я жила этим ожиданием и оно укрепляло меня. Он должен был прийти. Ведь обещал же: я найду тебя, помогу. Когда в мою палату входили люди, я с трепетом и нетерпением ждала, когда они окажутся в поле моего зрения. Как ждала я увидеть знакомое лицо в череде проходивших мимо меня чужих лиц. Мне и в голову не приходило, что если мы с ним попали в аварию, так он же мог и погибнуть. Я просто все время ждала, надеялась на него, а на кого мне было еще надеяться?
В моем распоряжении осталось всего два способа общения с внешним миром - слух и зрение. Но что касается зрения, то обзор был весьма ограничен, я даже голову повернуть не могла. Шли дни. Вскоре потолок и часть противоположной стены были изучены до малейшей трещинки. Взгляд в стотысячный раз упирался в экран маленького монитора, по которому с нудным однообразием чертились непрерывные ломаные линии. Трубки… приборы… кнопки… надписи на чужом языке… Я уже знала лица всех врачей, сестер, нянечек… Они улыбались мне, говорили что-то, вероятно хотели приободрить.
Иногда они пытались общаться со мной через Ральфа - что-то растолковывали ему, потом он переводил мне… на немецкий. Почему он считал, что я знаю этот язык?! Я ни слова не понимала ни у врачей, ни у Ральфа, а сказать им об этом не могла. Может быть, мне объясняли суть лечения, процедур. Процедуры… бесконечные перевязки... это были пытки. Хотя я помню как в тумане, что со мной делали - видимо, была оглушена обезболивающими препаратами, но все равно, я и теперь вспоминаю об этом с внутренней дрожью… не хочу вспоминать.
В общем, что бы они мне ни говорили, не было никакой разницы, понимаю я их или нет. Я же не могла никак выразить своего отношения к этому - ни голосом, ни движением головы. И как я была благодарна Ральфу! Я ни раз видела, как он энергично что-то доказывает моему врачу, с чем-то не соглашается, требует чего-то. Несколько раз Ральф требовал переводчика, как я могла понять, и объяснялся с врачами с его помощью.
Со мной Ральф разговаривал много, постоянно. Сначала это было для меня сплошным и бессмысленным потоком звуков. То ли потому, что он, обрадованный, говорил слишком быстро. А может, в те дни и русские-то слова не дошли бы до моего сознания. Но потом пришли другие дни. Он садился близко-близко, речь его была тихой, неторопливой, плавной и… уже не такой чужой. Я привыкала к его голосу, манере говорить, постепенно монолитный поток звуков стал распадаться на отдельные группы - слова и фразы. От слабости я быстро утомлялась и переставала вникать в то, что он говорил. Но когда старательно вслушивалась, каким-то образом начинала понимать все больше и больше. Я начала слышать знакомые слова! Речь Ральфа наполнялась крупицами смысла.
Учительница немецкого говорила, что у меня хорошие способности к иностранным языкам. Школьный немецкий, и в самом деле, давался мне легко. И вот теперь, слушая Ральфа, я вытаскивала из памяти почти забытые слова, и радовалась, что там, оказывается, не совсем пусто. Впрочем, "радовалась" - совершенно неподходящее здесь слово. Я делала такие открытия, что стыло сердце, и я всеми силами души не хотела принять их истинность, я как будто затыкала уши, закрывала глаза и с отчаянным криком бежала прочь от своей догадки. Но как бы я не протестовала, каким бы страстным ни было мое желание ошибиться, в итоге я должна была смириться с тем, что есть…
http://www.proza.ru/2015/05/25/752