Глава 21
Полуденное солнце с трудом пробивалось сквозь тучи копоти и облака взбитой лошадиными копытами пыли. И если существовал на земле ад, то он был сейчас здесь, у Гремучей Балки.
Иван Сирко внимательно следил за ходом битвы, замечая все, даже малейшие нюансы боя. Невзирая на огромный перевес в живой силе, татары повсеместно уступали натиску казаков, которые хоть и несли жестокие потери, но нигде, ни в одном месте не дрогнули, не отступили, продолжая теснить ворога.
Кошевой не мог видеть со своего наблюдательного поста, что творилось у Днепровских круч, но постоянно слышал оттуда гром канонады, разумея, что вовремя перебросил Черному пушки и гармашей, и те теперь справно делали свое дело.
Видя, что битва вот-вот будет проиграна, Кара-Мухамед отправил в бой резерв из пяти тысяч отборных нукеров, оставив около себя только тысячу стражников и тысячу едисанских ногайцев для охраны ясыря, укрытого за курганом.
Начался самый мощный приступ татар, и это был тот самый - последний, решающий бой, который должен был решить исход сражения. Под неистовый грохот бубнов, завывание труб и дудок тысячи врагов кинулись к дубравам, окружающим балку.
Стрелки и лучники казаков заработали во всю свою силу, стремясь градом стрел и лавой огня отсечь наступающих от поля битвы. Однако скоро перегретые тюфяки и фальконеты, надорвав свои железные голоса, стали умолкать. Под смертоносным натиском бусурман казаки передней линии стали отступать в балку.
– Что ж, - сказал Сирко, - пока что мы чесали татарам морду. Но пора и хвост причесать. Самое время Суховею и Гришке Байраку в битву вступать!
Будто услышав его слова, из-за безымянного кургана, на котором стоял шатер паши, на рысях вымахнули сотни Глеба Суховея. Обтекая курган с двух сторон и не ввязываясь в рубку со сторожей Кара-Мухамеда, казаки ударили в тыл вражьей коннице. Не успевая на полном скаку поворотить коней, чтобы дать отпор казакам, нукеры становились легкой добычей. Вырываемые из седел железными крючьями, разрубаемые саблями, пронзенные копьями, они сотнями полетели на горячую, раскаленную солнцем землю, заливая ее своей кровью.
Из-за кургана, где укрывался полон, поднялся высокий столб белого дыма – это Григорий Байрак сигналил о том, что сторожа разбита, и ясырь свободен.
Сирко облегченно вздохнул – он был опытным полководцем, и исход битвы был для него ясен. Татарам не избежать позорного поражения, - а это означало, что в Диком Поле надолго воцарится мир.
Атаман присел на стул и задумался…
Татары получат сегодня изрядный урок, который отобьет у них охоту воевать с казаками. Хотя бы на ближайшие год-два. Но его продолжала беспокоить Москва. Он помнил свое пребывание в ссылке, в Сибири, ох, как хорошо помнил. Нет, не зря Сирко противился Богдану Хмельницкому, не желая подписывать договор с Москвой… Но помнил и то, что сказал ему тогда гетьман.
– Сечь за Днепровскими порогами – тож русская земля, - молвил Богдан Хмельницкий, - и без нее, глядишь, Москвы бы не было. А прибудет в Сечи – на Руси прибудет. Ты поостынь, Иван, и целуй крест за единение наших украин с Россией! У тебя ведь, атаман, вся грудь исполосована ордынским железом, а под сорочкой – ведомо мне, шейная серебряна гривна, царем Московским повешена за храбрость. Не одни мы с тобой защитники русской земли. Вот так-то, атаман!
Всё помнил кошевой, всё! Слово опасное, сказанное в тревожное время даже шепотком, – что искра в сухую траву брошенная. Едким палом ползли тогда шепотки о «московских баскаках», распространяемые теми, кто душою к ляхам да литвинам стремился, отравляя воздух на Сечи. И если стрелецкие полки Московских царей и не встречали открытой враждебности, то не было и той сердечности населения, какую видели москвитяне в начале своего пути в пограничных с Запорогами землях.
Да и сам он враждебно принял князя Ромодановского – воеводу Московского. «Зачем идете»? – сказал он тогда князю. «У нас свой государь, свой гетьман, и другого не примем даже от царя Московского. Хочет – пусть сам на наш стол садится, тогда покоримся».
Но вдруг привиделась ему картина из далекого детства. На вороном сухом жеребце стоит посреди Майданной площади, наслаждаясь дымом горящих куреней, Саип-Хан. Через разбитые двери хат нукеры копьями и плетьми выгоняют перепуганных людей. Молодых женщин и детей сгоняют на край майдана, оцепленного спешенной тысячей ханских стражников. При малейшем неповиновении бьют по головам старцев и старух, попов и монахов режут прямо на паперти.
И ведь никто из татар не боялся тогда навлечь небесный гнев на свою голову, ибо сам Саип-Хан сказал, что подрясники чернецов скрывают воинов. Из ризницы и клетей тащили церковную утварь, затканные золотом и серебром ризы, безжалостно рушили иконостасы, сдирали оклады с икон, разваливали груды книг, рвали с них накладки из серебра и золота, выколупывали жемчужины и цветные камешки, по-воровски рассовывая в тайники поясов, сапог и шапок…
Но разве лучше татар те, кто живет в европейских столицах? Бывал Сирко и в Варшаве и в Кракуве… Мерзко и богопротивно живет Речь Посполитая. Обленившиеся в своих замках, польские магнаты услаждают взор парадами войск, позабывших боевые песни предков, которые заменили им усладительные мессы. Магнаты продвигая во власть, в королевский сейм своих, толкают наверх бездарнейших чиновников и военачальников, которые не могут им помешать. Для оболванивания народа устраивают пышные торжества и празднества по всякому поводу и без повода за счет государственной казны. Молодежь развращают соблазнами «красивой» и легкой жизни, даже вводят в моду женоподобные наряды для мужчин, чтобы их не влекло к мечу и боевому коню. Скальдов-сказителей, воспевающих народных героев, сменили услужливые барды, поющие о любовных страстишках, прелестях наложниц, альковном сумраке и чаше с вином. В зрелищных балаганах и прямо на открытых площадях нагло бесстыдствуют полуобнаженные красотки, привлекая толпы зевак; героя повсюду заменил дураковатый клоун, пошляк или проходимец, умеющий устраивать любовные делишки, набивать кошель, пить вино и драться в корчмах, но не на поле боя, где враг настоящий. Наглая, изворотливая бездарность царствует во всей жизни, и достоинством поляка уже считается не ум, не бескорыстное служение народному благу, а умение угождать стоящему выше и обогащаться за счет простаков. Одни рабы да бесправные бедняки трудятся на полях и в ремесленных домах, иссыхая от непосильной работы, презираемые и отверженные, ибо труд, вскармливающий силы народа, считается в Речи Посполитой уже недостойным свободных граждан.
Министры, судьи, управители волостей заботятся лишь о том, как бы попышнее устроить собственные хоромы да расставить у государственных кормушек своих родственников и угодных людей. Пока окруженные толпами подхалимов государи наслаждаются славословием в их честь, вся власть уходит в руки жуликов, и корпорации государственных воров набирают невероятную силу, хотя всем известно, что большинство из них честно заработало себе смертную казнь изменами и клятвопреступлениями.
Сирко вдруг широко ухмыльнулся. Что уж Московию лаять да кусать, когда вся Европа в дикости погрязла?! Ведь сражался же он во Франции и знал, что там, в "просвещенном" Париже за одну ночь вырезали больше трех тысяч гугенотов, а по всей стране – более тридцати тысяч за две недели. В Англии по приказу короля Генриха VIII было повешено семьдесят две тысячи людей, виновных лишь в том, что они бедняки - нищие. В Голландии во время революции счёт трупам перевалил за сто тысяч… Не-ет, России до европейской цивилизации далеко...
- Чтобы государство погибло, - вслух произнес атаман, - достаточно сделать презираемым труд пахаря, кузнеца и воина. То ли дело Запорожская Сечь! Вот место, где сбираются в грозную стаю молодцы с русских украин, еще не тронутые тленом гниющих цивилизаций, и выбирают себе матерого вожака. Здесь малышу, едва только он начинает ходить и понимать речь, вручают игрушечный лук и деревянную саблю и учат, учат, пока не будет способен юнак носить настоящее оружие. Уже отроком он знает свое место в боевом расчете Сечи, растет воином, готовым на полное самоотречение ради исполнения воли своего атамана. И вырастает сильный, умелый боец, считая себя лишь клеточкой своего казацкого рода, листком единого дерева, произрастающего под золотым солнцем Степи. Он мало дорожит собой, подобно муравью, обороняющему свое гнездо или нападающему на чужое, ибо жить он способен лишь со своим муравейником.
Атаман поднялся со стула и взял подзорную трубу – битва подходила к завершающему этапу, и он хотел видеть крушение Кара-Мухамеда.
Сильно кольнуло в левый бок. Потом еще раз.
- Достоять бы! – сквозь плотно стиснутые зубы простонал Сирко. – Нельзя мне сейчас умирать! Никак нельзя!
Продолжение следует -