повесть Все по-честному

Андрей Федотов Из Беларуси
А.Федотов

«Все по-честному»
Повесть

Пролог

В блекло-голубом, подернутом жарким маревом августовском небе недвижимо стояли белые облака.

Мгновение назад он бежал, слыша наравне с хлесткими выстрелами гулкие удары собственного сердца под самым горлом, а теперь, лежа навзничь в спаленной зноем траве, глядел, как, взбухая, крутилось в вышине чрево застывшего над ним облака.

Боли и страха не было.

Только жаркий шорох разогнанной бегом крови наполнял его голову, и в нем глохли все посторонние звуки.
 
Отрешенно наблюдая за безостановочно меняющимися контурами облака, он внезапно ощутил странную невесомость собственного тела.

Земля незаметно сдвинулась и медленно поплыла под ним.

Мгновенный испуг пронзил его сознание и заставил напрячь все мышцы в попытке крепче уцепиться за ускользающую из-под него планету, но только пальцы рук слабым движением откликнулись на приказ угасающего сознания.

Облако вдруг стало стремительно приближаться.

«Я лечу» - успел подумать он, прежде чем яркая белая масса поглотила его.


Глава 1. Хаос.
Случилось так, что центральные племена потерпели страшное поражение.

От полной гибели их спасли только недоверие и ненависть, испытываемые друг к другу победившими их восточными и западными племенами, которые уравнивались страхом взаимного уничтожения.

Прогремевшие битвы, огненным ураганом опустошившие прежде цветущие земли, собрали столь богатую жертву, что Мудрые гады, стоявшие во главе западных племен, сказали своим Жадным гадам: «Хватит! Отныне и впредь большие войны следует прекратить — слишком велики потери для нашего общего дела».
Жадные гады подумали и согласились, но спросили, что им делать с прозябавшими в неустройстве и нищете побежденными центральными племенами?
И сказали Мудрые гады: «Забудьте, что они были вами побеждены. Дайте им то, чего они больше всего хотят - забвения, покоя и сытости, и они надолго, а может и навсегда перестанут быть нашими врагами».
«Хорошо, дадим - отвечали Жадные гады-, но как быть с этими восточными дикарями, само присутствие которых на одной с нами планете лишает нас полной радости достигнутой победы?»
«Ничего - успокоили их Мудрые гады — их потери оказались столь велики, что они не скоро смогут вновь заявить о себе. Оставим их такими, какие они есть, а дальше — посмотрим». На том и порешили.

Прошли годы, и Жадные гады снова обратились к Мудрым гадам: «Мы теряем влияние и доходы. Центральные племена не хотят больше зависеть от нас. Они решили объединиться, а это опасно для нашего дела».

Посовещавшись, Мудрые гады дали им такой ответ: «Пусть южные племена двинутся на север».
«Война?» -  оживившись, воскликнули враз воспрянувшие духом Жадные гады.

«Южные племена должны начать войну между собой. Это, пожалуй, единственное, на что они способны и чему предаются с величайшим энтузиазмом. Дайте им для этого все необходимое» - отвечали им Мудрые гады.

«Но как это связано с центральными племенами?» - робея от сознания своей неспособности постичь общий замысел плана, спросили Жадные гады.

«Беженцы из южных племен должны быть направлены на север, где они начнут расселяться среди центральных племен. И пусть их будет достаточно для выполнения главной миссии: противопоставить свои племенные обычаи дряхлеющей культуре, которой по привычке так кичатся центральные племена. А мы тем временем подготовим и дадим им другое мировоззрение и новую культуру. При этом мы сделаем так, что всякий патриот, защищающий аутентичность своей племенной культуры, будет объявлен опасным шовинистом и подвержен общественной обструкции. Тогда их объединение ничем нам не угрожает. Они будут вместе, но у них не будет общей истории, а чтобы повалить дерево без корней не нужен сильный ветер».

«Это — очень тонкий и мудрый план,» - одобрительно переглянулись Жадные гады — «но опять остается нерешенным вопрос с восточными племенами. Такой план против них не сработает. Они до сих пор не желают забывать о своей общей победе над центральными племенами, и поссорить их между собой будет очень нелегко».

«Намного легче, чем вам, кажется — спокойно возразили на это Мудрые гады - Мы отравим их ложью. Мы убедим их, что вожди, приведшие их к победе, на самом деле были жестокими властолюбцами, желавшими удержать личную власть ценой миллионов жизней своих соплеменников, что вся их история помечена вехами не побед, а преступлений против собственных народов. И тогда каждое племя вспомнит или отыщет в своей истории, если потребуется - с нашей помощью, повод для обиды на соседа. Мы внесем хаос в их сознание. И тогда они будут повергнуты в прах, из которого уже не восстанут».

«Да исполнится так!» - чувствуя мурашки восхищения перед масштабом задуманного, торжественно возгласили Жадные гады.


Глава 2. Летнее утро
За открытым окном сияло теплое летнее утро. Тюлевая штора, медленно надуваясь пузырем, безуспешно пыталась преодолеть подоконник, чтобы отдаться уговорам бесшабашного проказника сквозняка – последовать за ним в гулкое пространство двора. Стекла соседнего дома били в комнату фонтанами отраженных солнечных лучей. Серо-коричневые тени стрижей наискось чертили проем окна и с радостным визгом уносились в густейшую синь июньского неба. Хорошо было проснуться таким утром с душой, не отягощенной мирскими заботами, в далекие детские годы. Сколько увлекательных дел и приключений обещало такое утро! И за какие сокровища взрослого мира мы так спешим расстаться с этим счастьем?

Солнце напротив перешло этажом выше и ударило тысячеваттовым снопом света прямо в лицо человека, который давно уже лежал с открытыми глазами на диване, стоящем у стены напротив окна с легкомысленной шторой, под большой, искусно выполненной фотографией стаи летящих белых пеликанов. Проснулся он давно, еще когда махали послушными метлами дворники, расчищая асфальтовые человечьи тропы. Но не встал даже тогда, когда по этим тропам отстучали каблуки людей, безропотно и привычно уносивших из своих жилищ невидимое бремя механической обыденности.

Стрижи еще раз промчались за окном, свечой уходя в небо, прекрасно подходившее сегодня для самых изощренных фигур высшего пилотажа. Уж в этом лежащий на диване человек знал толк, потому что сам он был летчиком, как говорят в авиации, «от Бога», летал с восемнадцати лет и до вчерашнего дня надеялся заниматься этим еще долгие годы.

Больше лежать не было никакой возможности, но вставать не хотелось, потому что одно действие по цепочке должно было неминуемо повлечь за собой другие, и надо сказать, неотложные и крайне неприятные для лежащего на диване человека. Первое из них заключалось в том, что он должен был непременно сегодня выехать из квартиры, которую до минувшего вечера считал своим домом. Причина была самая банальная – накануне окончательно оформился разрыв с женщиной, которую последние пятнадцать лет он также считал своей женой.

Пятнадцать лет брачного союза, согласно статистике разводов - второй роковой барьер, взять который удается далеко не всем семейным парам. Знай лежащий об этой печальной закономерности, возможно, ему стало бы легче. Но к несчастью для себя он об этом ничего не знал и сейчас с отвращением констатировал ставший теперь очевидным для него факт, заключавшийся в том, что пока он беспечно совершал свои бесчисленные взлеты и посадки, его жена, некогда - милая и веселая девушка, работавшая метеонаблюдателем в Салехардском аэропорту, с просиявшими от счастья голубыми глазами принявшая его предложение руки и сердца, незаметно превратилась в хваткую, всему знающую цену, с циничным прищуром глаз, уже начавшую заметно полнеть чужую для него женщину.

Удивительно ловко приспособившись к новым товарно-денежным отношениям, она цепко и не без успеха управляла небольшим магазином женской одежды на городском рынке, волосы носила с прямой челкой до бровей и красила их в черный цвет, пальцы рук украшала кольцами и перстнями из белого и желтого золота с разнокаратными камнями, курила длинные ароматизированные дамские сигареты, платьям и юбкам предпочитала брюки, туго обтягивающие ее, как она полагала, сексуальный зад.

И дело было, конечно, не в ее преждевременной полноте, и не в отсутствии у него любви к крашеным брюнеткам. Свершился разлом в жизни страны, и побежали от краев разверзшейся трещины-пропасти во все стороны трещинки поменьше, чертя подобно линиям на ладони новые судьбы. Многие сгинули в той пропасти бесследной и беспамятной жертвой, другие же, по своей многолюдности выжившие, пошли, куда повела каждого из них его отметившая трещинка.

Раздвоилась их трещинка, уводя друг от друга все дальше. Видимо - так тому и быть. Но жгло стыдом вчерашнее, и как иначе - ведь поводом для окончательного разрыва послужила унизительная для него просьба о деньгах. Справедливости ради надо сказать — первая.

Дело, видите ли, в том, что ему позарез нужны были деньги, чтобы расплатиться за бензин, который он достал в прошлом месяце для своей любимой «аннушки» под честное слово. Бензин был потрачен, расчеты  заказчиков за выполненные полеты еще не поступили, а два звонка об оплате долга уже настойчиво прозвенели. Деньги, он знал, были - лежали в глубине антресолей в шляпной коробке, заставленной другими коробками с несезонной обувью. И не какие-нибудь, а с лицами важными и непроницаемыми, как у карточных игроков при мизере играющих на повышение.

Но уже далеко развела их трещинка, и дела одного перестали по-настоящему интересовать другого. И когда притронулись к самому важному, что было для каждого, не выдержала трещинка, лопнула, и вытекло через нее последнее из когда-то до краев налитого под ставшие теперь пророческими крики «горько».

И хотя эту кооперативную двухкомнатную квартиру в престижном центре города и обстановку ее заполнявшую он когда-то купил за свои деньги, которым никогда не знал счета, потому что всегда зарабатывал помногу и тратил, не скупясь, жена вчера заявила, что поскольку недавний евроремонт делался за ее средства, а мебель они выбирали вместе, она квартиру не отдаст, а ему согласна оставить машину. Потом, очевидно поняв абсурдность сказанного, разрыдалась, выкрикивая сквозь всхлипы, что потратила на него свои лучшие годы, а он никогда этого не ценил, любя только свои проклятые самолеты. Когда слезы кончились, и из груди доносилось только однотонное басовитое гудение, она, предварительно позвонив по телефону своей подруге, уехала, увозя с собой замечательную шляпную коробку.

Засыпая далеко заполночь со справедливой мыслью выставить на какое-то время обнаглевшую бабу на улицу — пусть помыкается, зато быстрее образумится, утром он проснулся с готовым решением, что не будет бороться за квартиру, потому что оказалось, нет никакой возможности даже на короткое время продолжать какие-либо отношения, а тем более оставаться под одной крышей, с чужим, вызывающим отвращение человеком. Тут он впервые в жизни искренне порадовался их бездетности.
Нужно было приниматься за дела, и он пошел умываться. В промежутке между дверями зеркало повторило его движение. Он остановился перед ним. Вытянув шею, всмотрелся в мудрое стекло, повернул голову сначала слева-направо, потом справа-налево, потер ладонью щеки. Отстранившись, попытался улыбнуться. Но привыкшее к нему зеркало обмануть не удалось — фальшивой вышла улыбка. Желая исправить впечатление, подмигнул: «Ничего, брат». Вместо ответа зеркало пристально глянуло ему в глаза. Не выдержав этого взгляда, он отвернулся первым.

После утреннего туалета, поставив чайник на плиту, он пошел в чулан и, покопавшись там, вытащил в комнату свой видавший виды чемодан.


Глава 3. Чемодан
Этот предмет, подобный матросскому сундуку, был постоянным спутником его скитаний, свидетельством которых были выполненные разноцветными шариковыми ручками рисунки, изображавшие достопримечательности всех населенных пунктов, куда забрасывала его кочевая летная жизнь. Эти мастерски выполненные рисунки — дело рук его бортмеханика - заменяли  наклейки городов и отелей, пестрящих чемоданы бывалых путешественников. Изготовленный из натуральной кожи чемодан был столь внушительных размеров, что в нем могли уместиться, как однажды подсчитал уже упомянутый выше бортмеханик во время их вынужденного безделья в ожидании летной погоды на одном из заполярных аэродромов, четыре с половиной ящика водки пол-литровыми бутылками. Этот чемодан он приобрел в ГДР, когда отправился в первую и единственную заграничную поездку в качестве беззаботного туриста. Возвращаясь в Союз с этим чемоданом, заполненным подарками и сувенирами своим многочисленным друзьям и знакомым, наслушавшись разговоров о строгости и беспощадности Брестской таможни, он с опаской ждал предстоящей проверки. Подтрунивавший над его переживаниями, его тезка - Вася Ратников - вертолетчик, летавший на МИ-4 и разбившийся через три года под Норильском, поспорил на бутылку коньяка, что знает способ, как благополучно пройти грозящий возможными потерями контроль. Вася гарантировал полный успех при условии, что чемодан в оставшееся до советской границы время будет предоставлен в его полное распоряжение. Способ был беспроигрышным, а потому абсолютно секретным.
В Бресте, в их купе в сопровождении бравого сержанта-пограничника вошла с очень строгим видом молодая и симпатичная женщина-таможенник. Его чемодан она заметила сразу, но отложила, как десерт, напоследок. После подобострастно вежливых поочередных открываний и закрываний багажа его попутчиками, сопровождавшихся лебезящими шуточками проверяемых и высокомерными ответами проверяющей, очередь, наконец, дошла до него. Чемодан был водружен на столик, как на Лобное место. Когда расстегивали его ремни, украшенные по краям медными оковками, чемодан громко скрипел и вздыхал, как кающийся и молящий о пощаде преступник. Когда крышка его, наконец, была поднята, установилась мертвая тишина, которую нарушил хрюкающий звук, это пытался сдержать смех пограничный сержант. Под крышкой содержимое чемодана было укрыто толстым слоем ярких пакетиков с немецкими презервативами. Женщина-таможенник метнула на улыбающегося глупой улыбкой владельца чемодана быстрый взгляд и на глазах у всех стала наливаться красной краской. Нерешительная попытка брезгливыми пальцами сдвинуть в сторону хотя бы часть ярких пакетиков, только вызвала их падение прямо к ней под ноги, что заставило ее резко отступить назад, упершись спиной и кругленькой попкой прямо в молодецкого сержанта. Хрипло промолвив: «Закрывайте свое барахло» - она, ни на кого не глядя, опрометью выскочила из купе. Красный как рак, сержант, закусив губы, быстро поставил впускающие штампы в их документы.

Хохотать они осмелились только, когда поезд отошел от Брестского вокзала. Полчаса спустя, в их купе со всего состава потянулись паломники — передовики полярной авиации, как и они, возвращавшиеся из туристической поездки по ГДР, куда были направлены в качестве поощрения за свои победы в социалистическом соревновании. В течение дня чемодан покидал место своего торжества, будучи при этом бережно перемещаем на вторую полку, только для того, чтобы освободить место для очередного чествования изощренного Васиного ума. Поскольку в поездке участвовали представителе всех авиаотрядов, обслуживающих северные территории Союза, чемодан и Вася Ратников сразу прославились на всю полярную авиацию, от Амдермы до Уэлена. Чемодан стал легендой. Слава его была столь велика, что некоторое время даже мешала его хозяину получить заслуженное признание его профессионального мастерства. Впоследствии известность каждого сосуществовала как бы независимо одна от другой.

Глава 3. Летнее утро (окончание).
С визгом промчались в очередной раз за окном стрижи, напоминая о быстролетности времени. Он начал укладывать вещи в чемодан. Их у него было не так много, как можно было ожидать. Вещи любили его и потому служили ему долго, а он, как и большинство русских мужчин, также не стремился менять их только ради новизны.

Он остановился перед книжным стеллажом. Книги были одним из его постоянных увлечений. На Севере было несложно удовлетворять его. При каждом переезде он раздаривал свою очередную библиотеку друзьям, начиная все сначала на новом месте. Но были у него несколько книг, которые он всегда увозил к новому месту назначения с собой: «Приключения Тома Сойера и Гекльберри Фина» Марка Твена - воспоминание о детстве, родители подарили эту книгу на его одиннадцатилетие, «Планета людей» Антуана Сент-Экзюпери - эта книга была его Катехизисом, «Евгений Онегин» и «Повести Белкина» Александра Пушкина - вечный эталон русской литературы, «Повести и рассказы» Николая Лескова - одного из его самых любимых русских писателей, «Я умею прыгать через лужи» и «В сердце моем» Алана Маршала — книги, благодаря которым он заочно полюбил Австралию и австралийцев, «Военные повести» Георгия Бакланова — искренний рассказ о войне, двухтомник поэзии и прозы Редьярда Киплинга, чеканные строки стихов которого заставляли подтянуть живот и расправить плечи, «Лев Толстой» Виктора Шкловского и «Капитан Скотт» Гарри Ландлема — одни из лучших образцов биографической литературы, «В небе Чукотки» Михаила Каминского — честная книга о пионерах полярной авиации. Он и сейчас отложил их отдельно от своей летной книжки, авиационных наставлений и правил, которые регламентировали и подчиняли себе его летную жизнь.

С сожалением он провел пальцами по книжным корешкам. Каждая из книг имела для него цену, отличную от указанной на задней стороне обложки, но взять больше он не мог — ведь еще не известно было - где он проведет предстоящую ночь и все последующие ночи тоже. Жена его книг не читала. Теперь они оставались беспризорными сиротами во власти равнодушной хозяйки. С сомнением он снял с полки фолиант «Фрегат Паллада» Ивана Гончарова с прекрасными иллюстрациями на мелованной бумаге, изданный еще в 1954 году и купленный им в букинистическом магазине в начале Старого Невского проспекта в Ленинграде. Открыл наугад и не успел удержать, как из распахнутых страниц выпала казенного серо-голубого цвета книжечка размером в четверть листа. Вернув на прежнее место книжный том, он, нагнувшись, поднял книжечку - на лицевой странице герб и надпись «Сберегательная книжка», раскрыл, пролистал страницы. Последняя запись от 17 января 1991 года гласила, что по состоянию на указанную дату на счете гражданина Василия Петровича Авдеева хранился вклад в размере «сорок четыре тысячи восемьсот семьдесят три рубля». Сумма, которая, не считая его летного заработка, до Павловской реформы обеспечивала советскому человеку уровень жизни, сравнимый с жизнью теперешнего российского бизнесмена средней руки. Он повертел бесполезную сберкнижку, решая как с ней поступить. Пожалуй, можно порвать и выбросить в мусорное ведро. Впрочем, любопытно, сколько это было в пересчете по тогдашнему курсу доллара? Если память не изменяет, в 80-х по официальному курсу один доллар стоил, подумайте только, шестьдесят четыре копейки. Получилось даже для сегодняшнего времени недурно — почти шестьдесят одна с половиной тысяча «зеленых». Мысль явилась неожиданно и впервые за это утро вызвала в уголках его губ морщинки искренней усмешки. Выходило, действительно, забавно: только сейчас он с сожалением думал об оставляемых им книгах, товарная цена которых, всех вместе взятых, едва дотягивала до полутора процентов стоимости серо-голубой, которую он готов так хладнокровно уничтожить.

Ах, мозг человека — большой шутник! Только расшевелите его какой-нибудь парадоксальной мыслью или поступком, как он готов услужить вам советом не менее странным. Итак, было решено оставить серо-голубой жизнь. Видно, недаром подвернулась она под руку — так пусть послужит хотя бы добрым талисманом в предстоящих сегодня денежных хлопотах. Как известно – деньги тянутся к деньгам, а других у него пока не было.

Оставалось достать из чулана его рыбацкую и охотничью амуницию, и можно будет считать сборы законченными. Так и сделал — добавил к набравшейся кучке вещей сложенную двухместную палатку и скатанный спальный мешок, еще унты и болотные сапоги, три спиннинга и ружье в футляре, сохранившем, несмотря на долгую службу и многочисленные царапины и потертости, респектабельный глянец натуральной кожи. Рядом приткнулись ящик с ружейным инструментом и сумка с охотничьими припасами. Паспорт, летный диплом и трудовая книжка давно лежали вместе со старыми, потертыми на сгибах, гармошками полетных карт и личным фотоархивом в черном штурманском портфеле. Перед ним лежал весь его жизненный капитал. И сейчас он был едва ли богаче Робинзона Крузо в день кораблекрушения.

Старый обычай требовал присесть «на дорожку». Он сел, но, безотчетно повинуясь душевному настрою, не на привычный диван, не единожды дававший в последнее время ему ночной приют, а на стул. И только сейчас, сидя посреди комнаты, он осознал безвозвратность своего ухода и сам удивился легкости расставания с той частью своего «я», для которой имели значение этот дом и женщина, которая в нем оставалась. Он сидел на стуле и глядел на летящую перед ним стаю прекрасных в полете больших белых птиц и слышал других птиц у себя за спиной, и сам был как птица, немного дольше положенного задержавшаяся на отдыхе перед дальним перелетом. Он встал и подошел к окну, чтобы закрыть его. К этому времени романтически настроенной шторе почти удалось преодолеть подоконник, но, на ее беду, вышла нелепейшая случайность – одна миллиметровая дырочка кружева зацепилась за тончайшую заусеницу на нижнем ребре пластика, и это решило ее участь: неудачница-беглянка самым бесцеремонным образом была возвращена в пределы комнаты, но проныра-сквозняк успел выскользнуть наружу в самый последний момент, перед тем как плотно сомкнулись створки окна.
Пройдя от окна к дивану, он снял со стены фотографию. В стене остался одиноко торчать гвоздь, как несомненный знак пустоты и неустройства.


Глава 4. Тролль.
Его школьный товарищ Николай Быстров, в кругу старых друзей носивший прозвище «Лысый» - за обритую «наголо» в пятом классе голову, теперь командир местного парашютно-штурмового полка, сказал странную для него фразу: «Знаешь, я мог бы пойти с тобой, но лучше ты иди сам, у тебя может быть получится». И было за этими словами неожиданное, заставишее внимательно посмотреть ему в глаза, которые он малодушно отвел в сторону. Неожиданное противоречило тому, что было до сих пор известно о подполковнике Быстрове, имевшем более трехсот прыжков с парашютом, орден за проводку конвоев через горные перевалы Афганистана и представление к званию Героя России за участие во втором взятии Грозного, но также независимый и резкий характер, что облегчало штабным шкурам поиск причин, чтобы обойти его заслуженной наградой и задерживать присвоение ему давно полагающегося полковничьего звания.
Их детская дружба, прервавшаяся после окончания школы, когда каждый пошел по жизни для себя выбранным путем, восстановилась, когда судьба вновь свела их, уже испившими из чаши жизненной  мудрости, в родном городе, и теперь крепко стояла на принятом обоими к исполнению принципе «умри, но сделай». Кроме того, сейчас их личные отношения дополнительно скрепляло общее дело: он на своей «аннушке» вывозил «быстровских» десантников на прыжки. Это было выгодно им обоим. Он был безотказен и готов летать в любое время суток и в любую погоду, ему же эти полеты приносили небольшой, но гарантированный доход.

Случившаяся заминка с оплатой выполненных в прошлом месяце полетов была совсем некстати. Всегда четкий и лаконичный в словах и поступках подполковник в этот раз высказался неопределенно, сообщив, не находя при этом нужным скрывать свое раздражение, что присланный недавно в гарнизон новый начальник управления тыла полковник Мамчук принялся устанавливать свои порядки: не разрешает без своей визы производить оплату даже срочных счетов, из-за чего возникла полная неразбериха со сроками исполнения многих договоров. Но не по такому ли случаю так ободряюще обещает пословица: «За спрос не оторвут нос»? Можно рискнуть. После того, как храбрейший из подполковников сказал последнюю фразу, раскуривая за время их короткого разговора третью сигарету, стало понятно, что визит к начальнику гарнизонного тыла вполне сопоставим с проведением боевой операции, шансы на положительный исход которой с трудом поддаются предварительным расчетам.

Но теперь, после вчерашних событий, эти деньги были ему положительно необходимы. Сам, будучи отзывчивым на любую просьбу о помощи, он был крайне щепетилен в ответе на чью-либо услугу. Мысль о невозможности вовремя вернуть долг людям, поверившим его слову и имевшим теперь полное право считать его человеком необязательным, не давала покоя  и в скором времени после спешного выезда из дома привела его к дверям кабинета вызывающего настороженный интерес полковника Мамчука. По дороге, управляя своей загруженной вещами «девяткой», он мысленно представлял в разных вариантах их встречу, продумывая возможные вопросы своего, несомненно, могущественного и чем-то опасного viz-a-viz  и свои четкие и уверенные объяснения, и всякий раз получалось так, что ему удавалось убедить недоверчивого и прижимистого полковника в необходимости незамедлительного и регулярного финансирования авиационных полетов, столь необходимых для успешного продолжения парашютной подготовки десантников. Изредка на фоне его оптимистичных размышлений проносилась тщеславная мысль – «утереть нос» храбрейшему из подполковников, но он благородно старался  ее игнорировать.

Войдя в приятно прохладный после раскаленного салона машины кабинет полковника Мамчука, он не сразу разглядел его за массивным столом, стоявшем в дальнем, правом от двери углу просторной комнаты. По соотношению размеров стола и сидящего за ним человека можно было сделать справедливое заключение, что полковник был невелик ростом. Продолжая описывать внешность полковника, следовало отметить, что неопределенного цвета волосы на его пропорциональной голове были аккуратно зачесаны назад, открывая лицо, не лишенное приятности, если бы это впечатление не портили глаза с ледяным и бесстрастным взглядом. Встретившись с таким взглядом, самым естественным образом: сами собой, исчезли все надежды на доброжелательное рассмотрение дела, кроме одной — надежды на справедливость.

Пока излагались причины визита, при этом, естественно, не было сказано ни слова о долге за бензин и телефонных звонках, полковник не проронил ни единого слова, лишь изредка отрывая свой неподвижный взгляд от посетителя, чтобы сделать краткие пометки в лежащем перед ним блокноте. Рассказ был закончен. Наступила пауза. Продолжая удерживать просителя в блокаде своего холодного взгляда, полковник размеренным, как стук метронома, голосом спросил:
- Вы все сказали?
Получив подтверждение и заглянув в блокнот, переспросил:
- Сколько, вы сказали, мы должны вам заплатить?
Выслушав ответ, что сумма задержанной оплаты за прошедший месяц составляет пятьдесят шесть тысяч рублей, полковник положил белую ладонь на красную папку, лежащую сверху целой стопы бумаг слева от него.
- Здесь лежат к оплате счета за содержание всей инфраструктуры частей нашего гарнизона: горючее, связь, лекарства, коммунальные услуги, ремонты служебных и жилых зданий и прочее. Вы предлагаете мне отложить все в сторону, чтобы в первую очередь заплатить вам пятьдесят шесть тысяч за какие-то там прыжки?
Первая подача была ожидаемо острой, именно такой он ее и представлял, но дальше все должно измениться к лучшему, поэтому  позволив себе чуть улыбнуться, ответил с дружелюбной сдержанностью:
- Почему же какие-то? Вам, конечно, известно, что парашютная подготовка — это обязательная часть боевой подготовки воздушно-десантных частей, и каждый десантник за время службы должен совершить определенное количество прыжков.

Похоже, полковник понятия не имел о том, что тут ему следовало предпринять первый шаг к смягчению своей позиции, потому что, вопреки ожиданиям, продолжал с все более возрастающей агрессивностью:
- Вы меня решили просветить в военных вопросах? К вашему сведению у меня два высших военных образования: высшее командное общевойсковое училище и академия тыла вооруженных сил России. И будет вам известно - для меня не является секретом даже процент износа подошв «берцев» после каждого приземления десантников. Пускай они хоть с городской каланчи прыгают, но не устраивают кормушку для посторонних, а тем более, частных лиц.

Полковник явно провоцировал его на поединок, последствия которого не сулили ничего хорошего, но поражение лучше, чем унижение, поэтому он ответил твердо, но по-прежнему корректно:
- Тем не менее, договор существует, он не расторгнут, и, значит, подлежит исполнению. Я свою часть обязательств выполнил, теперь — очередь за вами.
Своим ответом он, кажется, доставил полковнику искреннее наслаждение, потому что тот произнес почти дружелюбным тоном:
- С вашим договором мы еще разберемся. И с подполковником Быстровым тоже — почему он лоббировал заключение этого договора именно с вами. Военная прокуратура проверит все ли здесь законно и прозрачно.

Прозвенел торопливый звонок, полковник взял телефонную рубку.
- Полковник Мамчук слушает вас.
Трубка что-то пространно и сбивчиво объясняла. Полковник Мамчук слушал терпеливо, не перебивая. Когда красноречие трубки иссякло, переспросил: «У вас все?» Трубка ответила кроткой свирелью. Немного оживившись лицом, и более высоким голосом, чем обычно, полковник сообщил трубке свое решение: «Если ему не нравятся мои законные требования, пускай пишет рапорт, мы его удовлетворим. У меня таких сраных майоров, как он, человек двести. Армия без него проживет, а вот как он без нее — посмотрим. Вам все ясно? Мое прежнее распоряжение остается в силе. Выполняйте».

Трубка ответила отрывистым и полным согласием. Вернув ее на аппарат, полковник Мамчук перевел взор на своего посетителя, как бы проверяя его присутствие.
- Надеюсь, вы меня услышали?

Он с детства ненавидел, когда унижают людей, тем более, не имеющих возможности ответить. «А ведь по возрасту он, пожалуй, даже моложе нас с Николаем — внезапно отстраненно подумал он — а держится, как большой босс. В училище, наверное, был самым малорослым в роте, замыкающим». Представилась рота, марширующая колонной по грунтовой дороге. В касках, с автоматами спешит рота с полигона домой — в училище. Офицеры с полевыми сумками на боках — с наветренной стороны. Но все равно, даже их из-за пыли на погонах не отличишь — кто из них капитан, кто «старлей». Чем дальше к хвосту колонны, тем гуще пыль.  Мелькнул размытой тенью последний ряд. А в трех шагах за ним — одинокая фигурка с красным флажком, вприпрыжку поспевающая за уходящей ротой. Не там ли застудил свою душу будущий полковник Мамчук? Что же, можно взглянуть на ситуацию и с этой стороны. Поэтому в ледяную темноту полковничьих глаз посмотрел смело, положил ногу на ногу и ответил спокойно и даже чуть насмешливо.
- Да... Услышал.
Удивился полковник, зашарил по столу руками, передвигая блокнот и ручку:
- Вы хотите еще что-то добавить?
Смотрели друг другу в глаза, не отрываясь, кто кого переглядит, и слова были уже не важны.
- Нет. Не вижу смысла.
- Ну что ж. Если мой ответ вас удовлетворил, тогда не смею вас больше задерживать.
- Простите, это я вас больше не задерживаю.
Глаза полковника Мамчука недобро сверкнули, но лицо сохранило свою бесстрастную маску.

Покинув оказавшийся столь негостеприимным для него кабинет, он окончательно взял себя в руки только возле своего автомобиля. Не единожды произнесенное за весь путь от кабинета к машине слово «скотина», навряд ли в полной мере соответствовало его подлинным чувствам. Стоит сознаться, что иногда это ругательство доставалось ему самому, и поделом — не мечтай за рулем. Но, конечно, больше досталось полковнику Мамчуку.

При этом он не догадывался, как не далек был от истины, ибо тот, кого называли полковником Мамчуком, на самом деле был не человеком, а самым настоящим троллем, имевшим, благодаря старшему офицерскому чину, возможность в свое удовольствие использовать полученную власть над людьми, безнаказанно вымещая на них свое бессердечие, презрение и ненависть.

Надо ли после этого объяснять, почему не только майоры и подполковники, не говоря о прочей армейской мелюзге, но даже некоторые полковники крайне неохотно и с досадой вспоминали о своих встречах с полковником Мамчуком?

Итак, операция провалилась - хвалиться перед подполковником Быстровым было нечем.

Для принятия нового решения была необходима передышка, и он погнал машину вон из города, в направлении, подсказанном ему дорожным указателем «Аэропорт, 5 км».


Глава 5. История полковника Яценко.
Служебный въезд в воздушную гавань города преграждали ворота.
Довольно старые металлические ворота, один створ которых криво налезал на другой. Зато блестели ворота, как новые, покрытые свежей голубой вагонной краской, посередке тусклым золотом горели авиационные крылья, по одному крылу на каждый створ ворот. Поправлять ворота, по-видимому, не собирались, поэтому крылья были нарисованы с учетом установившейся кривизны. Эти ворота делили мир на две части: его и весь остальной. Тихо сейчас было за воротами.

Он вышел из автомобиля и пошел к входу в сторожку КПП с распахнутой настежь дверью, очевидно, для создания освежающего ее обитателей сквозняка. Он прошел половину пути, когда из сторожки с лаем выскочила рыжая собака, спросонья приняв его за чужого. Когда он окликнул ее: «Найда», хитрая сука, продолжая лаять, пробежала мимо него. Остановилась, прислушиваясь, тявкнула еще раз, а потом подбежала к нему, прижав уши и махая тощим хвостом. Вслед за ней в дверях сторожки появился большой белый мохнатый кобель. Пес стоял как добродушный хозяин, с чувством собственного достоинства дожидаясь его на пороге сторожки, улыбаясь черными губам зубастой пасти и неспешно помахивая высоко поднятым султаном пушистого хвоста. Когда-то этот пес променял сытую и необременительную жизнь в доме с лифтом на благосклонность рыжей суки, да так и прижился на аэродроме, добровольно исполняя обязанности караульной собаки. За солидные размеры и степенную основательность в несении караульной службы работники аэропорта уважительно звали пса Михалычем, присвоив ему вместо обычной собачей клички вторую часть имени его нового хозяина, которого пес выбрал себе самостоятельно, только за ним признавая право называть себя «Мишкой» и высокомерно игнорируя попытки такого фамильярного обращения других людей.

Пес подставил свою медвежью башку для короткого дружеского приветствия, но почти сразу, мотнув головой, легко сбросил чужую руку и, повернувшись, повел его в помещение охраны. Найда, чувствуя свою вину за ложную тревогу, в сторожку не вернулась, а отправилась в лопухи выкусывать блох.

В сторожке, на топчане, доверив четвероногим караульщикам охрану стратегического объекта, мирным сном после выпитой за обедом бутылки плодово-ягодного вина спал Яценко Владимир Михайлович, бывший некогда командиром бомбардировочного полка, летавшего на
Су-24. Теперь — рядовой сотрудник службы авиационной безопасности и просто – дядя Володя.

В 1992 году полковник Яценко был вызван на переаттестацию к только что назначенному командующему ВВС ставшей незалежной Украины. К тому времени шел четвертый год, как полк был переведен из Среднеазиатского военного округа в маленький, утопающий в зелени фруктовых садов городок посреди причерноморских степей. За три года окончательно пришли в себя после изнуряющей жары и всюду проникающего песка, облетали аэродром, обжили военный городок, обустроили купальню на тихой речке, несущей свои чистые воды в Днестр, который служил верным ориентиром, чтобы не прозевали «молодые» второй разворот. Породнился полк с местными, приняв в свою полковую семью бойких украинских девчат. Где же было искать другой доли? Ехал полковник Яценко с решением сохранить свой полк, спрятав его среди садов и степных просторов от непонятного и тревожного, что творилось на просторах былой единой страны, переждать смутные времена.

Нет, не подчинялся командующему украинский язык, как ни старался, а вплетались в его речь русские слова, когда же совсем заходил в тупик от собственных словарных оборотов, выручал язык неуставной, интернациональный и понятный для всякого бывшего советского гражданина, а тем более – военного человека. Внимательно был выслушан доклад о боевой истории и настоящей жизни полка. Приобретенный в Афганистане боевой опыт командующий оценил положительно, но с оговоркой: служили интересам российской колониальной империи. Слушал полковник Яценко эти речи, ожидая, вот сейчас рассмеется командующий, хлопнет товарищески по плечу, подмигнет, — ну, как я тебя «прижал»? Не дождался. В завершение аттестации командующий задал последний и ключевой вопрос — выполнит ли полковник Яценко боевой приказ нанести полком бомбовый удар по российским военным объектам? Долго молчал полковник Яценко, изучая собственные кулаки, которыми вытягивал из тройных перегрузок сорокатонный бомбардировщик. Услышав командирский окрик — «Полковник, не слышу ответа» — встал, опершись кулаками во враз запотевшую полированную крышку стола, и ответил громко и четко четырьмя интернациональными словами. Развернулся и, отшвырнув в сторону стул, пошел, печатая шаг, к выходу. На вопль — «Полковник, я вас не отпускал, вернитесь!» — ответил грохотом закрываемой двери. Впоследствии полковник Яценко не любил вспоминать ночь в поезде Киев-Одесса. Не утолили рвущие душу вопросы ни залпом выпитая в вокзальном ресторане бутылка водки, ни купленная у проводника вторая, ни тяжелое хмельное забытье, в которое он провалился уже под самое утро. За обратную дорогу от Одессы в полк полковник Яценко дважды приказывал водителю остановить машину и ходил по обочине, машинально срывая метелки придорожных трав.

Жена, настоящая женщина и верная боевая подруга, выслушав рассказ о произошедшем, сказала, успокаивая: «Разве ты мог поступить иначе?» - погладила его по седеющей голове и, больше не говоря ни слова, принялась накрывать на стол. Когда полковник Яценко ужинал, его жена, молча, сидела напротив, подперев голову рукой, и, не отрываясь, глядела на него. Ночью в постели, она тихо плакала, по-детски поджав ноги и уткнувшись мокрым лицом ему в плечо, а он, чувствуя в том, что случилось, свою вину перед ней, вину сильного мужчины принявшего на себя ответственность за слабую женщину, молча и нежно гладил ее вздрагивающую спину. Почему она плакала? Может быть от того, что вещим женским сердцем уже предчувствовала всю их дальнейшую судьбу.

После утреннего построения полковник Яценко собрал в классе предполетной подготовки офицеров полка, рассказал о результатах своей поездки в Киев и предложил сделать выбор: оставаться здесь или ехать в Россию, чтобы продолжить службу в российской армии. Командование полком он временно передавал полковнику Головатому, которому оставалось до пенсии полгода и не было смысла менять что-либо в своей судьбе. Два дня прошли в передаче дел, а вечера - в сборах. К его удивлению Киев молчал. Тогда он сам подал рапорт об увольнении.

Наступило утро, когда полк четырьмя каре: управление, летный, технический и рядовой состав – выстроился перед штабом на летном поле. Вынесли полковое знамя. Последний раз для полковника Яценко и не только для него, но об этом никто еще не догадывался, оно проплыло и замерло перед строем, развернув на теплом и вольном степном ветру бархат цвета крови с золотом букв девиза, с которым посылалось в бой не одно поколение отважных советских пилотов-соколов – «За нашу Советскую Родину».

И было дано помудревшему за последние дни полковнику Яценко откровение: это не он оставляет полк, это полк, стоящий под Красным Знаменем, не взирая на желание или нежелание людей, им объединяемых, уходит навсегда и безвозвратно в прошлое, общее для всех, но не имеющее общего будущего.

Как оказалось, из всего полка только три лейтенанта-первогодка изъявили желание отправиться с полковником Яценко в Москву – добиваться принятия на службу в российскую армию.

В Москве всех четверых зачислили временно за штат с сохранением денежного и вещевого довольствия, без предоставления жилья. Через неделю лейтенанты перестали появляться на службе, и больше полковник Яценко их никогда не видел. По слухам, все они устроились работать в какие-то московские фирмы. Сам он с женой еще три месяца скитался по голодной и обозленной Москве, переезжая с квартиры на квартиру, тратя на съем жилья почти все получаемое денежное содержание, в короткое время ставшее весьма условным. В это самое время заштатный полковник Яценко получил с Украины известие о том, что бывший его полк решением Министерства обороны Украины приговорен к расформированию. Когда ему предложили досрочно выйти на пенсию, правда, не полную — до полной выслуги не хватило одного года, он согласился и, оперативно списавшись с несколькими бывшими однополчанами, выбрал для проживания древний русский город на Волге, где уже много лет проживал бывший штурман эскадрильи, с которым они вместе служили еще на Дальнем Востоке.

Город и люди, в нем проживающие, полковнику запаса Яценко и его жене понравились сразу. Его пенсии хватало на съем однокомнатной квартиры и на прочие потребности двух не избалованных гарнизонной жизнью людей. Кроме того, местное отделение Союза офицеров-афганцев посодействовало ему в поиске работы, и пошел полковник запаса Яценко работать в местный аэропорт начальником службы авиационной безопасности. Жене тоже повезло устроиться работать по специальности — учителем истории, но случилось так, что при прохождении предварительного медицинского осмотра у нее обнаружился запущенный рак. Через пять месяцев она умерла и своим отсутствием лишила бывшего полковника Яценко всякого интереса к жизни, а тем более к исполняемым им должностным обязанностям, что не замедлило сказаться на его служебном положении — он вынужден был согласиться с начальником аэропорта, что употребление алкоголя в рабочее время исключает возможность эффективного руководства подчиненными, и попросил, не увольняя с работы, потому что авиация оставалась последней ниточкой, связывающей его с жизнью, перевести его на должность рядового работника, в коей и обретался по настоящее время, органично превратившись во всеми уважаемого «дядю Володю».

Пес, вежливо покачивая хвостом, подошел к изголовью топчана, самым внимательным образом обследовал состояние спящего хозяина, уселся перед ним, тонко поскуливая, как бы заранее прося прощение за вынужденное беспокойство. Яценко зашевелился во сне, явно не собираясь просыпаться. Пес вскочил на все четыре лапы и позволил себе негромко гавкнуть. Этого оказалось достаточно, чтобы Яценко открыл глаза. Пес радостно замотал хвостом, потянулся и чихнул, выражая тем самым свое искреннее восхищение перед всеми добродетелями своего ожившего хозяина.

Увидев, что за собакой кто-то стоит, Яценко бодро спустил ноги на пол, нашаривая сандалии-плетенки, одна из которых спряталась от солнца в тень, под топчан. Узнав в вошедшем своего, Яценко шагнул в одной сандалии навстречу и, крепко тряхнув протянутую в ответ руку, хриплым после сна голосом спросил:
- Здорово. Ты что, лететь куда собрался?
- Здравствуй, дядя Володя. Нет, сегодня не полечу. Мне к самолету проехать нужно.

Яценко вернулся к топчану, ногой выгреб из-под него вторую сандалию. Но стоящая в сторожке сухая пыльная жара и медленно отпускающий из своих липких объятий дневной сон, не без участия плодово-ягодных паров, вынудили его вновь опуститься на топчан. Яценко счел необходимым объяснить свое состояние:
- Красил ворота. Снаружи до обеда выкрасил, да угорел, что ли, от краски. Вот и решил со второй стороной обождать, пока жара спадет. Подай бутылку.

Он передал Яценко пластиковую бутылку с теплой водой.

Пес все это время, свалившись на бок в углу, внимательно следил за полетом большой изумрудной мухи, бестолково метавшейся от распахнутой двери к завешенному старой, выцветшей шторой окну.

Авдеев уважал Яценко, поэтому ему захотелось сказать ему что-нибудь приятное:
- Ворота покрашены отлично. И эмблема получилась – что надо. Теперь сразу видно, что здесь аэродром, а не какая-нибудь автобаза.
Яценко похвалу принял и поэтому скромно заметил:
- А-а, какая это работа. Стой себе да мажь кистью. Краски хватает. Голубой еще ведро осталось. Золотую-то я сам покупал – жене оградку подновить. Осталось полбанки. Думаю, чего ее беречь - все равно засохнет. Как раз на крылышки и хватило. Тебе голубой не надо ли – самолет подкрасить?
- Спасибо, если останется – возьму.
- Может сразу отлить?
- Лучше - потом, дядя Володя.
- Договорились. Ты долго на аэродроме будешь?
- Нет. Только туда и обратно. Скажи, кто сегодня ночью будет дежурить?
- Я и буду. А что?
- Я вечером, дядя Володя, вернусь. На аэродроме ночевать буду. Пустишь?
- Нашел о чем спрашивать. С утра полетишь, что ли?
- Нет, здесь другая история. Потом расскажу. Дядя Володя, мне еще в город успеть надо.
- Ну, пойдем – открою, раз торопишься.

Яценко поднялся с топчана и направился к висячему у двери деревянному ящику со стеклянной дверцей, за которой на крючках хранились ключи. Своим движением он спугнул муху-щеголиху, которая на ящике приводила себя в порядок после очередной неудачной попытки вырваться на свободу. Муха метнулась вверх, дважды ударилась о потолок и пошла по дуге вниз, к окну. Пес развернулся навстречу стремительной пружиной, пропарывая воздух частоколом крепчайших зубов. Муха в отчаянии заложила настолько крутой вираж, что с размаху ударилась о штору и в полусознательном состоянии упала на спину, беспомощно жужжа крыльями и слабо шевеля лапками.

Пес играючи тронул ее своей могучей лапой, калеча изумрудное мушиное тело.

Если бы муха могла разбирать человеческую речь, то последнее, что она услышала бы в своей суетной жизни, было слово «Готова», которое возвестил седой архангел в плетеных сандалиях, стерегущий ключи от ворот в небо.

Пес тронул затихшую муху еще раз, и, потеряв к ней всякий интерес, бросился вон из сторожки – вслед за людьми.

Когда, какое-то время спустя, пес со своим хозяином вернулись в сторожку, мухи на полу не было.


Глава 6. Самолет.
От ворот КПП ему надо было проехать в дальний конец аэродрома, где под прямым углом к основной бетонной взлетно-посадочной полосе выходила вторая - грунтовая полоса. Он проехал мимо двухэтажного здания и ангаров авиационной технической базы, где
когда-то кипела работа по техническому обслуживанию и ремонту воздушных судов, сновали люди в синих технических комбинезонах и беретах наземного персонала, гудели механизмы, ездили мотокары, подвозя ящики с запасными частями со склада МТС. Теперь ангары стояли пустые, с запыленными окнами и висячими замками на поржавевших металлических дверях. Он пересек пустынный перрон перед не менее пустынным зданием аэровокзала с вышкой КДП и покатил по главной рулежной дорожке, вдоль обочины которой стояли вросшие колесами шасси в высокую траву отлученные от неба самолеты. Некоторые из них еще способны были летать, пройди они капитальный ремонт с заменой двигателей и бортового оборудования. Но не было для этого необходимых средств, как не было уже специалистов, способных продлить жизнь этим «железным птицам», и экипажей, чтобы вновь поднять их в небо. Все больше их стояло с «раздетыми» двигателями – дюралевые капоты постепенно перекочевывали на пункты приемки лома цветных металлов. Он всегда испытывал тревогу, обнаружив очередную жертву охотников за ломом, потому что в конце этого кладбища самолетов была расположена бывшая стоянка летного отряда ПАНХ, на которой стоял его самолет.

Подъехав к своей «аннушке», он по укоренившейся привычке обошел свой летательный аппарат «который тяжелее воздуха», внимательно производя его осмотр: заглянул под брезентовый чехол, закрывавший капот двигателя, проверил колодки под колесами шасси и сами колеса, наступив поочередно на каждое ногой, проверил стопор элеронов и предкрылков, упругость расчалок, подошел к хвосту и проверил крепеж струбцин, фиксирующих рули высота и направления, не обошел вниманием хвостовое колесо, проверил провод заземления, которым самолет был привязан к Земле. Заканчивая осмотр, вернулся к кабине уже с правой стороны. Самолет оказался целым и невредимым. Он удовлетворенно провел ладонью по поверхности обшитого перкалью крыла. В этом старом биплане, который по возрасту был старше его самого на пять лет, со всей очевидностью угадывались наследственные черты аэроплана братьев Райт, самолетов 20-х и 30-х, годов, с помощью которых человечество училось летать. Благодаря ему, он сам становился плоть от плоти воздушных первопроходцев, которые на одномоторных бипланах прокладывали первые маршруты над континентами и океанами.
Он не стремился, как большинство его однокашников по летному училищу, попасть в большую авиацию. Он полюбил «рабочую лошадку» Ан-2, который стал для него инструментом познания мира, людей и самого себя. Он не проходил по салону магистрального лайнера мимо обезличенных пассажиров. Он сам прилетал к людям, потому что был необходим им в данном месте и в данное время. Он знал, как ждут его в геологической партии, оленеводческом стойбище, в заполярном поселке, на таежном кордоне, в рыболовецкой бригаде, в колоннах энергетиков и дорожников, прокладывающих свои пути к точкам на картах, превращая их в поселки и города, железнодорожные станции и промышленные центры.

Да, высота его полетов редко превышала 1500 метров, но именно эти полеты в самой активной зоне атмосферных процессов, способствовали приобретению уникального опыта, который невозможно получить, выполняя однообразные полеты по авиатрассам на высоте восемь-десять километров. Любознательный и требовательный ко всему, что касалось его профессии, он со временем лучше любого метеоролога разбирался в облаках, ветрах и явлениях погоды, по мельчайшим признакам угадывая скрывавшуюся в них угрозу или, наоборот, беря их себе в союзники. Он знал, что, пробив безопасные слоистые облака, может встретить над ними сильный ветер, совсем другого направления, чем у земли. Он знал, как легко подломить шасси при посадке при порывистом боковом ветре. Он знал, как надо доверять авиагоризонту, попав в слепой ливневой заряд, и своему шестому чувству, совершая посадку в условиях приземного тумана, когда грунтовая посадочная полоса, хорошо просматриваемая с высоты, буквально исчезает из глаз на высоте выравнивая. Он умел распознавать невидимые для непрофессиональных глаз восходящие и нисходящие воздушные потоки, способные бросить самолет на 15-20 метров вверх или вниз. Иногда ему удавалось использовать эти могучие силы: оседлав попутный ветер, он мог на треть сократить время полета. При этом широты его натуры хватало и на то, чтобы не пресыщаться беспредельной фантазией природы, создающей прекрасные произведения из облаков, радуг, полярных сияний, закатов и восходов.

Стоит ли еще объяснять, почему он был готов признать справедливым вчерашний упрек жены в первенстве профессии перед его семейной жизнью. Если быть до конца откровенным, самолет был для него живым существом. У него всегда устанавливалась особая связь с самолетами, на которых ему приходилось летать. Каждый из них имел свои особенности, как говорят в авиации, свой характер, который проявлялся иногда не сразу. Нужно было проявить внимание, выдержку, тонкое профессиональное чутье, чтобы узнать все индивидуальные возможности каждого попадавшего к нему в руки самолета. И самолеты платили ему за это тем, что каждый раз, когда это было необходимо, отдавали ему сверх пределов, установленных руководством по летной эксплуатации.

Однажды ему пришлось выполнять санитарный рейс в геологическую партию для эвакуации геолога, пострадавшего при взрывных работах. Для посадки была выбрана галечная коса, размерами более пригодная для вертолета. Но все вертолетчики к тому времени уже вылетали месячную норму летного времени. Поэтому полетел он на своей колесной «аннушке». Окончательное решение о возможности посадки он должен был принимать на месте самостоятельно. Командир эскадрильи, подписывая ему полетное задание, сказал слова, которые стало принято у руководителей всех рангов говорить в случаях, сопряженных с определенной долей риска, демонстрируя как бы заботу о своем подчиненном, а на самом деле, перекладывая на него часть своей ответственности - в случае чего, всегда можно с чистой совестью сказать: «Я его предупреждал»:
- Ориентируйся по обстановке. Зря не рискуй. Не хватало нам еще машину и людей угробить.
Ответил коротко, не тратя время на ненужные разговоры:
- Постараюсь.
Пока шел к самолету, успел задать себе вопрос, а как поступил бы, будь сам на месте комэски, зная, что такое задание лично тебе не по плечу? Сам себе и ответил – полетел бы вторым пилотом.

Коса языком выдавалась в реку, кипевшую у ее оконечности белыми бурунами переката. Геологи разожгли костер, дым которого помог ему сориентироваться по направлению ветра. Ветер дул вдоль русла реки и был для него сейчас самым невыгодным - попутно-боковым. Садиться нужно было со стороны реки, но не это его беспокоило. Сложность заключалось в том, что взлетать тоже нужно было от воды в сторону берега, поросшего кустами ивняка и редкими осинами. Он дважды провел самолет над косой, намечая ориентиры, примериваясь и рассчитывая каждый метр для предстоящей посадки. Его второй пилот, Жека Верховский, спросил, севшим голосом выдавая свое беспокойство:
- Что, будем садиться, командир?
Он ответил коротко, потому что уже принял решение и весь был сосредоточен на его выполнении:
- Будем. Когда выйдем на прямую, докладывай высоту через каждые десять метров.
Нельзя было оставлять «правака» наедине со своим страхом. Он еще потребуется ему бодрым и исполнительным.
- Есть, докладывать через десять метров.

Рули и элероны стали продолжением его рук и ног, поршни в девяти цилиндрах его сердца сжимали и воспламеняли высокооктановую кровь, раскручивая винт до 1500 оборотов в минуту, энергия борьбы крыльев с воздухом пробуждала биофизические реакции в его мышцах. Он сам стал самолетом.

Он вошел в правый разворот с набором высоты. На высоте двести метров он прекратил подъем, удерживая самолет в вираже и не спуская глаз с ориентира, выбранного для выхода на посадочную прямую. Закончив вираж, он выровнял самолет, несмотря на боковой ветер, выпустил закрылки и плавно отдал штурвал от себя. Он вел самолет по прямой, которая соединяла его глаза с белой полосой бурунов, парирую автоматическими движениями рук и ног попытки боковых воздушных потоков положить его в левый вираж. Он знал, что посадка будет жесткой, потому что из-за того же бокового ветра не мог полностью убрать газ, но надеялся, что стойки и подкосы шасси выдержат удар, колеса не увязнут в гальке, а самолет не скапотирует на нос. Он так же знал, что перед самой рекой деревья, растущие на берегу, скроют от него косу на три-четыре секунды, после чего у него на все действия останется не более трех секунд.

- Сто метров.
- Хорошо.

Выпущенные закрылки создавали дополнительную нагрузку на штурвал, и он на мгновение почувствовал, как вдоль позвоночника стекает капля пота. И сейчас же забыл об этом.

- Шестьдесят метров.

Он немного приподнял нос самолета, потому что из-за автоматически выпущенных предкрылков снижался слишком круто и далеко от прибрежных деревьев.

- Сорок метров.

Он уменьшил шаг винта. Внизу мелькнули кроны деревьев. Успел, резко сбрасывая высоту, дважды переложить самолет с крыла на крыло, выравнив его уже над самыми бурунами, и тут же почувствовал удар колес по гальке. Самолет дал «козла», но счастливо приземлился опять на косу. Пришлось максимально переложить штурвал вправо, чтобы при пробеге удержать самолет на прямой. Самолет остановился в самом конце косы, перед первым уступом берега высотой около метра.

Они сели. Он выключил мотор. Жека, расслаблено откинувшись на спинку кресла, сказал восхищенно:
- Ну, ты – молоток, командир!

По молодости лет Жека любил употреблять пижонистые словечки. Но - это не беда: облетается, потрется среди народа и поумнеет. А так парень он ничего, толк будет. Но расслабляться нельзя – вся работа еще впереди. Поэтому ответил строго:
- Рано радоваться. Нам еще улететь отсюда нужно.

Четверо геологов, из которых одна была женщина, уже стояли под кабиной, что-то крича и махая ему руками. Слов он разобрать не мог, так как все еще звенел в ушах рев двигателя. Поднялся из своего кресла, взмахом руки приглашая Жеку следовать за собой:
- Пошли смотреть, что с самолетом.

Они вышли из самолета, и он почувствовал, как сквозь рубашку пробирает мокрую от пота спину свежий речной ветер. К ним подошли геологи, радостно трясли им руки, что-то восхищенно говорили, делясь своими впечатлениями от их посадки. Он спросил, где раненый. Ему ответили, что сейчас приведут из лагеря. Спросил старшего. Начальник партии тоже был в лагере и должен вот-вот подойти вместе с остальными.

Они пошли с Жекой осматривать самолет, геологи шли вслед за ними почтительной свитой. Оба шасси были целы, по крайней мере, видимых повреждений не имели. Он удовлетворенно похлопал ладонью по стойкам. Осмотр нижних крыльев выявил несколько вмятин, появившихся на нижней поверхности крыльев. Одна вмятина была с кулак величиной и с содранной до перкалевой обшивки краской. Он вспомнил, что в момент первого касания почувствовал какие-то удары по корпусу самолета. Теперь стало понятно, что это была крупная галька, вылетевшая из-под колес, когда он плюхнулся на косу. Хвостовое колесо оказалось свернутым влево.

- Жека, возьми в ящике с инструментом молоток. Товарищи, нужна ваша помощь – надо хвост приподнять и подставить под него камень.

Геологи с энтузиазмом принялись за дело, даже девушка, которая вначале из-за надетых на нее подвернутых болотных сапог, штормовки и повязанного по-бабьи белого платка на голове показалась ему взрослой женщиной, взялась поднимать хвост самолета. Он, взяв ее за плечо и слегка оттолкнув от самолета, сам стал поднимать хвост вместе с двумя мужчинами, в то время как третий подкатывал под него увесистый валун. Потом они стояли и смотрели, как Жека при всеобщем внимании точными ударами молотка мастерски вправил хвостовое колесо на прежнее место.

Когда ремонт закончился, девушка, которая все время стояла с ним рядом, хорошея от смущенной улыбки, сказала:
- А я вас знаю. Вы нас в поселок Низовой отвозили.
- Отвозят в автобусе, а мы доставляем.
- Хорошо, значит – доставляли.
- Что-то не припомню, чтобы я в Низовой летал.
- А это еще в прошлом сезоне было.
- Ну, тогда может быть… Получается – мы старые знакомые?
Жека, стоявший тут же и со жгучим вниманием слушавший их разговор, не выдержав, подал голос:
- А меня вы помните? Я вместе с Василь Петровичем в Низовой летал.

Очевидно, в глазах девушки Жека с выпачканными на коленях форменными брюками, со сбитым на бок галстуком и молотком в руках явно не дотягивал до высокого звания пилота. На него она смотрела с улыбкой превосходства, которое приобретают женщины, привыкшие к повышенному вниманию со стороны мужчин. Но у Жеки было о себе другое мнение, и поэтому он смело протянул девушке руку, рекомендуясь:
- Пилот третьего класса, уточняю – пока, Евгений Верховский.
- Люба.

Она в ответ подала ему руку, а смотрела, улыбаясь, на Авдеева.
В это время один из геологов громко сказал:
- Вон, наши идут!

Наискось по откосу спускались пять человек. Он не обратил внимания на ранее сказанные геологами слова, что раненого приведут, и ожидал увидеть людей с носилками или волокушами, как это часто бывает в полевых условиях, но здесь не было ни того ни другого. К самолету люди подошли плотной группой, во главе которой шел человек, судя по офицерской полевой сумке, – начальник партии. Подошедший первым он крепким рукопожатием тряхнул его руку и озабоченно спросил:
- Но почему, все-таки, не вертолет? Ведь я по рации сообщил, что здесь места для посадки хватит только вертолету.
- Как видите, хватило и нам. Все вертолеты на заданиях, а которые на базе – экипажи вылетали саннорму. А где ваш пострадавший?
- Сейчас увидите. Попов!

Из-за спин подошедших выступил мужичонка, правая рука которого была спелената бинтами, как грудной младенец. Лицо его широкое, как блин, с большими и толстыми губами, носом уточкой, голубыми глазками под белесыми бровками и с рыжеватыми волосами до плеч, да и вся фигура - низкорослая и сухая, с кривоватыми ногами показались до странности знакомыми. Что бы проверить свою догадку спросил у мужичонки:
- Откуда сам будешь? Ярославский или костромской?
- Не-а. Я из Красноярска.
- А что с рукой?

Начальник партии, прищурив глаза, сказал с неприязненной ноткой в голосе:
- Давай, Попов, расскажи людям, которые специально ради тебя сюда прилетели.

Мужичонка, опустив голову, пнул носком кирзового сапога булыжник, сказал нехотя:
- Чего рассказывать-то. Несчастный случай. Вы же знаете, Вадим Ляксеич, я пьяным не был.
- Ты, Попов, пьяным не был, но как был дураком, так им и останешься, только теперь еще и без пальцев.
- Дак чиво, теперь инвалидность дадут, как-нибудь помаленьку перекантуюсь.

Еще не веря до конца услышанному, Авдеев спросил у начальника партии:
- А что с ним случилось? Нам сообщили, что человек пострадал при взрывных работах.

Зло глядя на Попова, который с отрешенным видом продолжал стоять перед ними, придерживая перед собой здоровой левой рукой белый куколь травмированной правой руки, начальник партии ответил:
- Видите ли, сей субъект решил проверить сработает ли забракованный капсуль-детонатор, если бросить его в костер. Когда тот в отведенный ему срок не взорвался, наш экспериментатор попытался достать его из огня щепкой. Как и следовало ожидать, именно в этот момент капсюль взорвался, оставив экспериментатора без нескольких пальцев. Хорошо еще глаза этому «чалдону» не выбило.
- Я их, Вадим Ляксеич, успел зажмурить, а когда открыл, гляжу – пальцы на шкуре висят.

Все остальные, молча, слушали их разговор. Начальник партии достал из полевой сумки конверт и передал его Авдееву:
- Здесь акт расследования происшествия и моя докладная. Передайте их в прокуратуру.

Авдеев смотрел в голубые глазки мужичонки, наполненные сейчас детской наивностью и кротостью, и с горечью думал о том, как часто глупость или халатность одних требуют запредельных усилий от других. И демонстративная кротость стоящего перед ним человека отнюдь не вводила его в заблуждение, по жизненному опыту он знал, как такие люди бывают хитры, недоверчивы и жестоки.

Его рискованное решение посадить свой самолет на эту косу, оправданное спасением жизни человека, теперь теряло свой благородный смысл. Он почувствовал себя обманутым и опустошенным, хотя этот человек был и стоял перед ним, будучи по-своему прав, ожидая от него помощи. Но ради этого ли он рисковал всем, садясь на эту косу-ловушку, с которой, действительно, мог взлететь только вертолет?
Он повернулся к начальнику партии:
- Насчет вертолета… В общем, вы были правы. Поэтому для взлета мне потребуется ваша помощь.
- Говорите, что нужно – сделаем все, что потребуется.
- Пилы и топоры у вас имеются?. Нам придется расчистить участок берега от деревьев и кустарника.
- Есть две бензопилы и топоры, конечно, имеются.
- Тогда давайте браться за дело. И понадобится еще пара-тройка лопат.

Два часа кряду десять человек, включая начальника партии, его самого и Жеку Верховского, расчищали участок берегового склона высотой около четырех метров от кустов и деревьев, вырубая просеку шириной и длиной двадцать пять метров. Работали споро, без перекуров. Тарахтели бензопилы «Дружба», чтобы затем с остервенелым воем вгрызться в хрупкие стволы осин, взлетали над согнутыми спинами топоры. Когда краем глаза он увидел, как Жека вместе с девушкой Любой тащат в сторону ствол поваленного дерева, то промолчал, хотя всегда считал, что женщины не должны выполнять мужскую работу. Выпрямившись, чтобы перевести дух и отогнать от лица мельтешащий рой гнуса, он оглянулся, оценивая результаты проделанной работы, и тут его взгляд упал на Попова, который сидел на берегу у кострища, подогнув под себя ноги, и что-то жевал, равнодушно наблюдая за их работой. Глядя на него, он внезапно почувствовал, как яростная и злая сила вошла в него, освобождая от таящейся в глубине души зыбкой неуверенности. Да, он взлетит, потому что иначе окажется правым это животное равнодушие, а обманутым будет единение людей, работающих на просеке в порыве свершения почти невозможного. Этого он допустить не может, предусмотрит каждую мелочь, использует все шансы и призовет на помощь удачу, которая поворачивается к тебе лицом, если сражаешься до конца.

Просека была вырублена и расчищена, лопатами был срезан на ширину колеи шасси участок первого, нижнего, берегового уступа, превращенный в трамплин для подскока самолета перед основным склоном. Втроем, он, Жека и начальник партии, поднялись по береговому склону, придирчиво осматривая каждый метр расчищенного пространства. Выйдя на гребень склона, они увидели перед собой протяженную зеленую мочажину с отдельно растущими кривыми лиственницами-карликами.
Да, если при взлете они зацепятся колесами шасси за гребень и упадут в эту мочажину, то смерть их будет мучительна – самолет провалится на несколько метров в трясину, скрывающуюся под зеленым ковром мха, и они захлебнуться в болотной жиже.

Отсюда, сверху, было отчетливо видно, как коротка была коса для разбега, а берег показался достаточно высоким, чтобы встать непреодолимой преградой на пути его самолета.

Начальник партии прервал затянувшееся молчание:
- Думаешь – сможешь взлететь?

Авдеев не хотел кому бы то ни было объяснять, раскрывая преждевременно карты, как и что он собирается делать – так можно было спугнуть капризную удачу. Поэтому, повернувшись к начальнику партии, он вместо ответа самым обыденным тоном задал вопрос, который для всякого русского человека является своего рода кодом, безусловно переводящим его на иной уровень мышления:
- У вас спирт есть?

Вопрос достиг своей цели, лицо начальника партии само собой утратило выражение тревожной озабоченности, став просто усталым, а в глазах, в начале – расширенных от удивления, затеплился лукавый огонек.
- Имеется. Сколько тебе надо?

Тогда и он позволил себе улыбнуться невысказанной вслух мысли начальника партии.
- Спирт понадобится вашим людям. Самолет перед стартом нужно поставить, насколько это будет возможно, в воду. Кто-то должен удерживать хвост, чтобы его не сносило течением.

Почти час ушел на то, чтобы на руках развернуть самолет носом к реке. После этого все вместе прошли по косе, очищая ее от крупных булыжников и заравнивая рытвины, оставленные колесами шасси в момент приземления.

Чтобы максимально облегчить хвост, перетащили к кабине все возимое с собой имущество. Попов, боясь в предполетной сутолоке остаться, поспешил занять место на откидной дюралевой скамье, забыв или не захотев попрощаться с бывшими товарищами. Ему молча бросили в грузовой отсек фанерный чемодан и «сидор», которые он пристроил под свое сидение.

Наступил момент подготовки к взлету. Он занял свое командирское место. Жеке пришлось еще раз отработать нелегкий хлеб второго пилота: сделать вручную пять холостых оборотов винта, запуская в цилиндры свежий обогащенный бензин.

- Контакт.
- Есть контакт.
- От винта.

Завыл, завизжал стартер. Выбило из патрубков сизый дым. Дернулся и сделал два видимых оборота винт, в следующие три секунды превращаясь в ревущий смерч. Самолет, переваливаясь, медленно покатился в начало косы и остановился колесами перед самым урезом воды. Там, не останавливая полностью двигатель, самолет еще раз общими усилиями развернули, занеся хвост в реку, куда шагнули, оказавшись по пояс в воде, три геолога.

Он не торопился, педантично совершая все требуемые для взлета подготовительные действия. Левая педаль ходила туго. Мысленно обругав себя за то, что отложил проверку готовности самолета до самого старта, буркнув Жеке «Сиди», вышел из кабины, в грузовом отсеке быстро разделся до трусов и спрыгнул в мчащуюся, холодную даже на вид воду, которая действительно обожгла тело. Мельком увидел, как трое геологов, упираясь плечами и руками, по грудь в воде, стараются против течения удержать хвост самолета. Прошел на онемевших ногах вдоль левого нижнего крыла, проверяя элероны. Так и есть: почти у самой законцовки в щель между элероном и крылом попала крупная галька, не давая хода элерону. Вытащив и швырнув камень в воду, он вернулся в самолет, отжал трусы и натянул одежду прямо на мокрое тело. Нужно было взлетать, но он не был внутренне к этому готов - не хватало последней точки, подтверждавшей, что все совпало. Он то увеличивал число оборотов до 2500, то снижал их до 1000, глядя вперед на склон с неширокой отсюда просекой, мысленно убеждая самолет сделать нечто сверх законов аэродинамики, успев за двадцать пять метров пространства между трамплином и гребнем склона набрать необходимые пять метров высоты.
Дым от костра, который вновь разожгли по его просьбе, качнулся и наклонился поперек его предстоящего пути, по обеим сторонам просеки ветви кустов и деревьев пришли в движение. Теперь пора.

- Взлетаем.

Закрылки поставлены во взлетное положение. Самолет вздрагивает от усилий набравшего полную мощь мотора преодолеть сдерживающую силу тормозов, а может потому, что покидают последние силы тех троих, борющихся с бьющим напором воды. Тормоза сняты. Начался разбег. Теперь он весь был сосредоточен на ощущении скорости движения самолета и выводе его точно на трамплин. Периферическим зрением он заметил, как встал вертикально столб дыма, но прекратить взлет уже не мог, потому что всей силой своей мысли гнал самолет вперед, больше всего на свете желая почувствовать отрыв от косы хвостового колеса. И он его почувствовал перед самым трамплином, который подбросил самолет в воздух, но при этом верхняя точка капота была все еще чуть ниже неумолимо надвигавшегося гребня. Слева и справа задвигались, заходили стены зеленого коридора, и не сознание, а руки и ноги мгновенно среагировали на это движение, чуть довернув самолет к ожившему ветру. Капот самой верхней своей точкой переполз за край гребня, и сразу вслед за этим совершенно отдельно от рева мотора отчетливо послышался глухой стук, который летчик слышит единственный и последний раз в жизни, самолет тряхнуло так, что у него лязгнули крепко стиснутые зубы. Но, о, чудо!, самолет продолжал лететь, почти задевая изумрудный мох вращающимися колесами шасси. У него хватило выдержки не взять штурвал на себя, удержавшись от инстинктивного желания быстрее уйти на безопасную высоту от предательски затаившейся под зеленым ковром гибельной трясины. Сейчас это грозило потерей скорости и «сваливанием» самолета. Прямо по курсу вырос одинокий, как шест на плацу, серый ствол «сушины» – засохшего, без единого сучка, дерева.

Одновременно он услышал истошный Жекин крик:
- Дерево, командир!!

Для маневра не было запаса времени, скорости и высоты, он только успел отвернуть самолет влево, чтобы удар пришелся не в винт, а в правую коробку крыльев. Т-р-а-хх. Самолет только чуть вздрогнул.

Жека снова кричит, но уже о хорошем:
- Крылья целы, командир!

Медленно, очень медленно самолет набирает спасительную высоту.

Счастье остаться в этом мире так велико, что им непременно нужно поделиться. Он, улыбаясь, смотрит на Жеку, который широко улыбается ему в ответ и показывает большой палец. Подбородок у него, почему-то, в крови.

- Жека, откуда кровь?
- Ерунда, немного прикусил язык.
- Поделом, будешь меньше болтать и больше слушать старших.

Жека радостно соглашается с шутливой придиркой командира, даже при своем не очень большом пилотском опыте отчетливо понимая, что будь они на полметра ниже, то уже лежали бы сейчас в темной глубине трясины.

Он закладывает глубокий левый вираж, чтобы с триумфом вернуться к месту взлета. Победа была общей, и справедливо разделить ее с людьми, которые вместе с тобой сделали ее возможной. Внизу проплывает опустевший лагерь геологов: несколько палаток, навес из жердей с торчащей трубой - летняя кухня, буровой станок. Вот и река. Белый султан дыма указывает точный курс. Пересекая реку, он уводит самолет правее, чтобы зеркально повторить свой заход на посадку. Снижается до тридцати метров. Вот река со знакомыми бурунами, коса с едва заметными двумя колеями, оставленными колесами при разбеге. Дымит на берегу брошенный костер. Прыгают и машут руками сгрудившиеся на гребне люди, белой птицей летает над ними платок замечательной девушки Любы. Вместе они стали творцами и участниками чуда. Самолет приветствует их энергичным покачиванием крыльев. В этот раз им невероятным образом повезло, а могло быть иначе. Гребень склона в двух местах чернеет пятнами свежесодранного дерна. Холодной льдинкой возникает внизу живота опоздавший страх. Но об этом сейчас не хочется думать. К тому же давно пора выходить на связь с диспетчером МДП.

- Жека, посчитай расчетное время посадки.

Жека возится с картой и линейкой, пишет на листочке бумаги столбики цифр. Наконец расчеты закончены.

- Командир, посадка через один час, двенадцать минут.
- Понял.

Аэродром откликается сразу. Информацию о наличии на борту пострадавшего и расчетном времени посадки выслушали недовольно – почему не отвечал, когда несколько раз вызывали на связь. Пришлось отговориться тем, что самолет находился под берегом, в «зоне молчания», и радиоволны до него достать не могли. Диспетчер после короткой паузы, взятой на размышление, сочтя довод убедительным, ответил: «Конец связи».

Мысли и чувства постепенно приходят в равновесие, когда раздается настойчивый стук в дверь, отделяющую пилотскую кабину от грузового отсека. Переживая обстоятельства взлета, они совсем забыли о своем пассажире.

- Жека, спроси чего ему надо.

Жека вылезает из своего кресла второго пилота и приоткрывает дверь, выслушав, поворачивает голову:
- Командир, по малой нужде просится.
- Скажи, пускай терпит - через сорок минут посадка.

Жекина голова исчезает в дверном проеме и появляется снова.
- Говорит - не может терпеть.

Достоин сурового наказания, не смотря на свою травму, крайне несимпатичный Попов, но счастье продолжало петь в душе и требовало милосердия.

- Дай ему пустую канистру.

Жека возвращается только через пять минут, смущенно улыбаясь.
- Что там?
- Да, пришлось помогать штаны застегивать.

Он, молча, без насмешки, кивает Жеке, а спустя минуту, говорит:
- Принимай управление, садиться будешь сам.

Был в течение этого нелегкого дня пилот третьего класса Жека Верховский вторым пилотом, бортмехаником и лесорубом, а под конец пришлось стать даже санитаром, так пускай и он получит свою долю счастья, щедро отмеренного сегодня судьбой всем троим. Но тут же себя строго поправил – и геологам тоже.

Впрочем, Попов о выпавшем на его долю счастье не подозревал, напротив, считая этот день для себя крайне неудачным, поскольку в приемном отделении больницы у него отобрали припрятанную
«поллитровку» с разбавленным ворованным спиртом.

За этот полет Авдеев получил от комэски замечание за то, что долго не выходил на связь и, вообще, болтался неизвестно где, вынудив продлевать работу служб аэропорта.

Прикушенный язык не помешал Жеке Верховскому с красочными подробностями поведать своим друзьям-молодым пилотам про их отчаянный взлет, окончательно закрепив за Авдеевым славу «классного» летчика, с чем не смог смириться ревнивый комэска, назвав его по этому поводу «циркачом» и вынудив, в конце концов, своими мелочными придирками перевестись в отряд гидропланов, пилоты которого летали на поплавковых Ан-4. Там Авдеев встретил сплоченную команду фанатиков своей профессии и прожил самый лучший отрезок своей карьеры полярного летчика.

Из открытой двери грузового отсека пахнуло жаром, настоянном на букете запахов паров бензина, накаленного металла, резины – в общем, тем специфическим запахом, каким может пахнуть самолет в жаркий летний день. Внутри отсека тело мгновенно покрылось испариной. Он прошел по косой поверхности пола к кабине, открыл дверь. В кабине было еще жарче. Темная кожа сидения обожгла руку. Датчик наружной температуры воздуха показывал плюс тридцать три градуса. Отняв пять градусов в счет поправки на влияние раскаленной обшивки самолета, получил двадцать восемь градусов жары. От пота начинало щипать глаза. Он решил было приоткрыть боковые форточки, но потом отказался от этой затеи – «береженого Бог бережет». Закрыв кабину, принялся перетаскивать в грузовой отсек вещи из машины. Когда, наконец, закончил и запер самолет, хотелось одного – как можно скорее добраться до Волги и искупаться.

В сторожке КПП спал Яценко, окончательно побежденный жарой. Михайлыч, лежа в своем углу, только приподнял с пола голову, чтобы посмотреть – в первый раз, как Авдеев снимает с крючка ключ от ворот, и, спустя некоторое время, во второй - когда снова вещает его на прежнее место.


Глава 7. На Волге
Городской пляж полосой речного песка отделял набережную от Волги. Впрочем, пляжем этот пятачок берега назывался скорее по привычке. Выше по течению своим забором его ограничивал яхт-клуб, захвативший дебаркадер и эллинги бывшей лодочной станции, и изрядный кусок прилегающего к нему берега. Теперь вместо прогулочных весельных лодок и катамаранов, на которых за небольшую плату в погожие летние дни катались по Волге простые обыватели, у причалов красовались катера и яхты состоятельных горожан. Сам дебаркадер был превращен в плавучий ресторан, а участок огороженного забором берега – в парковку автомобилей членов и гостей клуба.

Ниже по течению берег был завален фрагментами бетонных конструкций, оставшихся от начатого в восьмидесятых годах прошлого века строительства нового грузового порта. За годы перестройки и сразу после нее оставленные без присмотра строительные материалы активно использовались жителями города, охваченными лихорадкой индивидуального строительства. После этого на берегу остались только неподъемные бетонные конструкции, которым, в конце концов, также нашлось применение: на бетонных плитах, сваленных у самой воды, предприимчивые женщины приспособились мыть ковры и паласы, просушивая их тут же на свежем речном ветре. В выходные дни они расцвечивали берег пестрыми пятнами своих ковров, придавая исконному русскому городу неожиданный восточный колорит, к большому удивлению туристов на проплывающих мимо города теплоходах.

Вскоре городские власти перенесли городской пляж на правый берег Волги, соединенный с историческим центром города автомобильным мостом. После этого прежний городской пляж, ставший именоваться «старым» пляжем, окончательно захирел, сохранив из былых атрибутов «зашитый» ржавыми листами ларек, некогда торговавший газированной водой и мороженым, два полуразрушенных кирпичных постамента, украшенных когда-то гипсовыми фигурами гребца с веслом и пловчихи, и несколько металлических «грибков» со скамейками, краска на которых давно выцвела и облупилась, а песок вокруг был усеян сигаретными «бычками».

Не смотря на жаркий день, на пляже было малолюдно: трое молодых женщин со скамейки под «грибком» наблюдали за своими детьми, играющими у воды, коротая время за курением сигарет и обсуждением ежедневных телевизионных сериалов и шоу.

Авдеев не менее получаса с удовольствием плавал, заплывая метров на триста от берега, а после сидел, отдыхая, на бетонной плите у самой воды. Мелкие волны накатывались на берег, шевеля в глубине темно-зеленые лохмотья тины, облепившие массивный валун. На мелководье сновали стайки окуньков. Волга лежала голубая от отраженного неба, щедро украшенная золотой россыпью солнечных бликов, способная своей умиротворяющей красотой оторвать человека от обыденных забот, делая его мысли легкими и приятными. Впрочем, для человека, не сегодня родившегося и выросшего на Волге, это была красота Спящей красавицы, заколдованной коварным Чародеем. Со времен эпических до совсем недавних великая русская река была великой труженицей, кормившей и перевозившей жителей тысяч деревень, сел и городов, раскинутых с Верха до Низа по ее зеленым высоким и низким берегам. В навигацию днем и ночью она несла на себе бесконечные караваны судов: номерные самоходные баржи «волго-доны» и «волго-балты», их более старших разнотипных собратьев: сухогрузы, лесовозы, танкеры, буксиры со связками тупоносых, выкрашенных красным суриком барж, буксиры-плотогоны, буксиры-толкачи с баржами, но прицепленными спереди, многочисленные «омы», «мошки», «москвичи», стремительные «ракеты», «метеоры» и «буревестники», не говоря о моторных лодках, и, конечно же, пассажирские и туристические пароходы и теплоходы: от доживающих свой век ностальгических двухпалубных «колесников» до современных четырехпалубных плавучих отелей. В те годы приходилось ждать удобного момента, чтобы успеть пересечь фарватер на весельной лодке. Как все волжские мальчишки, Авдеев издали мог отличить тип и даже угадать название шедшего по Волге теплохода. Любимой забавой мальчишеских компаний было с разбега нырнуть в воду и изо всех сил, наперегонки, поплыть к идущему близко от берега пароходу, чтобы покачаться на его волнах, крутых и коротких от «колесника», покатых и длинных от винтовых теплоходов. Став постарше, он любил редкие поездки с дачи в город на последнем рейсовом теплоходе, обслуживающем пригородные линии, когда небо над Волгой становилось лазоревым, и вода принимала этот цвет, становясь живым бледно-розовым серебром с темными полосами провалов расходящихся от теплохода волн. Как хорошо было, сойдя с дебаркадера, подниматься от прохладной реки по теплым и сумеречным улицам уютного провинциального города, постепенно остывающего за тюлевыми занавесками открытых настежь окон от минувшего жаркого дня, слышать погромыхивание убираемой со стола чайной посуды, негромкие звуки телевизора или радио, обрывки разговоров, иногда смех, иногда выяснение отношений, и приходилось подавлять в себе желание, стоя в темноте тротуара, наблюдать в светлом квадрате окна домашнюю жизнь чужих людей.

Теперь Волга текла (да, и текла ли, став каскадом водохранилищ?), как бы, отдельно от людей. Ржавел по затонам, пущен был в переплавку некогда самый многочисленный в мире речной флот. Можно было часами ждать на берегу появления с Верха или с Низа баржи или теплохода. Перевелись моторные лодки – «кусались» цены на бензин. Изредка белым видением возникал из-за излучины реки круизный теплоход. И невозможно было издали угадать его измененное название. Напротив единственной оставшейся городской пристани он разворачивался в стоячей воде по старым речным уставам – «против течения», загораживая своим длинным корпусом половину реки, высаживал пеструю толпу туристов, через некоторое время собирал их и исчезал за следующим речным поворотом.

Но сегодня Авдееву повезло - он дождался-таки своего парохода, и какого – резал голубую волжскую воду стремительный «шаровый» корпус малого противолодочного корабля, гордо неся на мачте непривычный для речных вод походный «андреевский» вымпел. Темными складками поползли к берегу волны и, достигая его, обрушивались зеленовато-белыми валами. Он вспомнил, как будучи совсем мальцами, еще не умевшими толком плавать, они свято верили, что девятая по счету волна – самая большая, и выжидали, чтобы нырнуть именно под нее, и, вынырнув, вернуться к берегу, плывя «по-собачьи». Он уже готовился еще раз прыгнуть в воду, чтобы покачаться на метровых волнах, но, машинально оглянувшись в сторону пляжа, увидел, что малая ребятня продолжает возиться возле самой воды, а их мамаши, не обращая внимания на надвигающуюся на их чада реальную угрозу, продолжают лениво дымить сигаретами. Он громко свистнул, привлекая внимание этих бестолковых созданий, видимо, лишь по природе своей ставших матерями, и энергично махнул им рукой, чтобы они поспешили забрать своих детей от воды. Но коллективное чувство женского достоинства требовало проигнорировать грубое вмешательство в их приятное времяпровождение постороннего мужчины. Тогда он прыжком соскочил с края плиты на береговой песок и побежал к детям, видя, как параллельно его бегу, а затем – обгоняя его, начинает подниматься первый вал. Волна накрыла его ноги по колена, когда он поочередно выхватил из воды как кутят трех малышей и потащил их в сторону «грибков». Вторая волна ударила его в поясницу и даже заставила приостановиться, чтобы не быть сбитым напором воды. В крутящейся пене убегающей назад воды он быстро прошел несколько шагов, вынося детей на безопасное место. Мамаши всполошенными курицами уже бежали навстречу. По-видимому, хорошо зная нрав своих родительниц, малыши заранее ударились в рев. Передавая детей в родительские руки, в ответ на сыпавшиеся слова благодарности, перемежавшиеся с обращенными к своим отпрыскам раздраженными вопросами: «Чего ты орешь?!», он выразил свое отношение к ним лаконичными словами «Вашу мать!» и пошел к плите, на которой оставалась его одежда.

Его одежды на месте не оказалось. Ему пришлось лезть в воду, чтобы найти и выловить сначала джинсы, а потом рубашку. Не дожидаясь пока высохнет одежда, только отжав ее, он, натянув мокрые джинсы, и не надевая рубашку, поехал в гаражи к своему бортмеханику и самому близкому другу Рафику Сабирову, чтобы заручиться его помощью в осуществлении только что придуманного им плана, позволявшего, как он надеялся, быстро заработать деньги, необходимые для погашения долга. Этот план предусматривал ничто иное, как продажу его «девятки». Рафик Сабиров, для друзей – просто Раф, которому, по семейным преданиям, родители дали имя Рафаэль в честь некогда популярного испанского певца, был тем самым человеком, приложившим свои талантливые руки к художественному оформлению уже известного чемодана и который мог сейчас ему помочь, потому что являлся признанным авторитетом в вопросах, касающихся ремонта и технического обслуживания автомобилей, независимо от их марок и годов выпуска. В те дни, когда не было полетов, Раф все свое свободное время проводил в гаражах, где у него была открыта известная в городе автомастерская. К нему стремились попасть со своими проблемами владельцы автотранспорта со всего города, как стремятся больные с последней надеждой попасть на прием к медицинскому светиле, и его приговор был таким же окончательным и бесповоротным. Но, в отличие от докторов, он смело брался за воскрешение своих железных пациентов, нередко доставляемых к нему без признаков жизни, и, как правило, они через какое-то время покидали его мастерскую самостоятельно, упрочивая его славу мастера – «золотые руки». Вот почему трудно было представить себе другого человека, который смог бы найти покупателя на авдеевскую «девятку» быстрее, чем он.


Глава 8. Ночь.
Солнце опустилось за горизонт, увлекая за собой светлый полог и постепенно открывая бездонную чашу ночного неба, наполненную мириадами звезд. И каждый был волен выбрать себе звезду, смело вверяя ей свою судьбу. Стоял июнь, и до звездопадного августа было еще далеко.
В двадцати метрах от самолетной стоянки, перед поставленной на летном поле палаткой, горел небольшой костер. У костра сидели Авдеев и Яценко, ведя неспешную беседу умудренных жизненным опытом людей.
Человечество всегда уважало мудрость и мудрецов. Но приходится согласиться и с тем, что удачи и победы не прибавляют человеку мудрости. Ведь недаром говорят: «Он поглупел от счастья». Мудрость имеет горький привкус, ибо приходит к человеку как результат понесенных им потерь и поражений. Получается своего рода парадокс – человечество чтит неудачников.

Они сидели на еще теплой земле, между разговорами неторопливо выпивая и закусывая прошлогодними маринованными белыми грибами, банку которых Авдеев получил в подарок от Рафа в дополнение к обещанию постараться быстро найти покупателя на машину, которую сам когда-то доводил «до ума», превратив стандартную «девятку» в шоссейного призового скакуна.

Между тем ночь спустилась к ним с черного неба и встала вплотную за их спинами, чутко и бесшумно шевелясь при каждом колебании пламени костра. Только большой пес, белой буркой улегшись возле Яценко и положив голову ему на колени, своими настороженными ушами ловил каждое движение ночи, изредка поднимая и поворачивая голову в том направлении, где бродила по летному полю Найда, изредка сверкая из темноты белыми точками глаз.
Авдеев никогда не был словоохотливым и в дружеских компаниях больше предпочитал слушать, чем говорить, но в этот вечер он испытывал потребность поделиться событиями минувшего дня, подсознательно ища в собеседнике больше слушателя, чем советчика, потому что, давно убедившись в бесполезности всяких советов, хотел таким способом утвердиться в правильности собственных решений, и Яценко, как никто другой, подходил для этой роли.

Один - еще сравнительно молодой, и другой – уже в годах, сейчас они были равны между собой, а выпитая водка делала это равенство еще более естественным и близким.

Яценко слушал Авдеева, но при этом думал о своем. Не потому, что очерствел душой – то, о чем откровенно говорил Авдеев, вернуло его к собственным воспоминаниям. Его опыт семейной жизни был совсем другим, чем у Авдеева. В молодости судьба щедро сдала ему козыри, среди которых была и «дама» – любимая жена. Он на всю жизнь запомнил ее, спешащей на их первое свидание: в легком летнем сарафанчике, с темно-русыми волосами, развевающимися от летящей походки стройных ног, и лучистыми голубыми глазами на разгоревшемся от волнения и быстрой ходьбы удивительно привлекательном лице. Она спешила через дорогу к ожидавшему ее курсанту Яценко, а оказалось – чтобы войти в его судьбу, о чем он за всю их совместно прожитую кочевую армейскую жизнь ни разу не пожалел. Она стала ему любящей женой, верным товарищем и отличной матерью для их единственной дочери, которая, вырастая, взяла лучшее от них обоих и светила всем встреченным людям как живой солнечный лучик. Этот лучик погас шестнадцать лет назад, когда дочь – студентка Ашхабадского университета была убита сорвавшимся камнем во время соревнований по скалолазанию в горах Копет-Дага. Яценко не верил в Бога, хотя во время болезни жены по совету соседок ставил свечки и заказывал молебны об ее выздоровлении в городских церквях. После смерти жены, он больше ни разу не заходил в церковь, но при этом считал остаток своей жизни временной разлукой перед новой встречей уже в ином мире с теми, кого и сейчас продолжал любить больше всего на свете.

Вне всякого сомнения, он искренне сочувствовал Авдееву, которому не повезло в семейной жизни, притом, что его семейная драма мало чем отличалась от подобных случаев, которые приходилось разбирать и улаживать полковнику Яценко, как командиру воинской части и начальнику гарнизона. Весь его жизненный опыт свидетельствовал о бессмысленности попыток удержать вместе двух человек только из-за наличия одинакового синего штампа в их паспортах.

И персона маленького полковника перед мерцающей бездной космоса, раскрытой над их головами, утратила свою кажущуюся значительность, без сопротивления став четкой и мелкой, как в окулярах перевернутого бинокля. Поэтому не удивительно, что сказано о нем было немного, тем более что слова, даже самые справедливые, остаются всего лишь словами.

Яценко, из двух жизненных принципов: «делай, как я» и «делай, как я сказал» всегда отдававший предпочтенье первому, с аристократической щедростью предложил Авдееву свой кров и сумму денег, позволявшую погасить значительную часть долга, не дожидаясь продажи машины.

Авдеев, сам не раз приходивший в подобных случаях на выручку своим друзьям, был крайне смущен этим неожиданным предложением и, не желая обижать Яценко немедленным отказом, попросил время для принятия решения до завтра, сославшись на то, что «утро вечера мудреней».

Из темноты на слабый свет костра бесшумно прилетел дух ночи и, сложив крылья, уселся на киль самолета, заняв привычную позицию перед охотой. Но явился он незваным, а его бесцеремонное любопытство не могло понравиться сидящим у костра. Первым сыграл тревогу пес: предупреждающе зарычав, он вскочил и бросился к самолету. Теперь наступил черед беспокоиться Авдееву – пес своими мощными лапами с крепкими когтями мог повредить перкалевую обшивку на рулях высоты. Он вскочил на ноги и, громко свистнув, кинулся в слепящую темноту вслед за собакой. В метре от него, от неожиданности заставив его сердце удвоить удары, молча, промчалась Найда.

Оценив тройной перевес сил нападавших, дух ночи так же бесшумно, как появился, сорвался со своего наблюдательного пункта и полетел прочь, планируя низко над землей. Собаки в азарте от казавшейся близкой добычи с лаем исчезли вслед за ним.

Суматоха, вызванная неожиданным визитом ночного гостя, разрушила гармонию задушевной беседы, которую также невозможно было возобновить с прежней искренностью, как и прерванную на полуслове песню. Впрочем, что он мог еще добавить нового к уже сказанному? Он и сам понимал это, начиная сожалеть о своей откровенности, которая в глазах молчаливого весь вечер Яценко, пожалуй, могла выглядеть жалобами недостойного уважения хлюпика.

По счастью сам Яценко не дал ему возможности укрепиться в этой мрачной догадке. Сейчас он снова был комполка, «батей», готовым ценой своей жизни прикрыть подбитого товарища, дав ему шанс выйти из боя. Внешне это выразилось гораздо проще: крепко сжав правой рукой руку Авдеева, а левой дружески, но весьма ощутимо, охватив его сзади за шею, он задал вопрос:
- Ты меня уважаешь?
Получив утвердительный ответ, добавил:
- Тогда не валяй дурака и завтра переезжай ко мне жить. Никаких возражений не принимаю. Теперь ложись спать, и не о чем не беспокойся. А мне пора на дежурство. Как говорят в армии – честь имею!

Его все еще крепкая фигура долго виднелась на белеющей в темноте бетонной рулежке.

Авдеев присел к догоревшему костру, поворошил тлеющие угли, нагнувшись, подул на них, раздувая жар. Когда угли ожили, наливаясь малиновым цветом, достал из заднего кармана джинсов серо-голубую в четверть листа книжку и бросил на ожидающие угли. Траурной каймой почернели края, а потом пламя весело охватило страницы с зашифрованными рядами цифр квартирами, автомобилями, дачами с верандами и самоварами, моторными лодками, превращая все в белый пепел. Дождавшись, когда пламя погасло, он залил угли водой. В полной темноте звезды выступили особенно ярко. Плеяды, Пояс Ориона, Вега, Альтаир – мальчишками, зачитываясь космической фантастикой и морскими романами, они знали наизусть и могли показать на карте звездного неба почти все основные созвездия обоих полушарий. Теперь от былых познаний остались жалкие обрывочные воспоминания, от чего он едва опять не расстроился, но на сей раз этому помешали комары, быстро загнавшие его в палатку. Утомленный переживаниями прошедшего дня он быстро, как в детстве – «камушком», заснул.



Глава 9. Встреча.
Он не переехал на следующий день жить к бывшему полковнику Яценко. В десять часов утра раздался звонок мобильного телефона. Звонил Раф и со сдерживаемым торжеством в голосе сообщил, что нашел покупателя на машину. Вернее сказать – покупательницу, чей взятый на прокат в Москве «рено» сегодняшним утром «накрылся медным тазиком», не доезжая двадцати километров до их города. Получив информацию о терпящем бедствие автомобиле от своего информатора в ГАИ, Раф снарядил и лично возглавил спасательную экспедицию. Автомобиль, скорее всего, отправится на эвакуаторе в свою столичную конюшню. Дама же изъявила желание незамедлительно приобрести подержанный и недорогой, но надежный российский автомобиль. Так, что недаром говорится: «Кто рано встает – тому Бог дает». Запрошенная цена даму устроила, и она назначила встречу с хозяином машины на половину первого в ресторане «Волга».

Он, поморщившись, спросил:
- Она, что – с Кавказа?
- Нет, почему ты так решил?
- А как я еще мог решить при таком выборе места встречи?

Дело было в том, что выходцы с Кавказа, контролирующие торговлю на городском рынке, выкупили ресторан «Волга», некогда лучший в их городе, и сделали его своей штаб-квартирой. Из местных теперь его посещали только женщины определенного сорта.

- Да, ладно тебе! Откуда ей об этом знать, она же – не местная. И не вздумай отказываться. Видишь, как все удачно складывается!

Каждому – свое! Ведь, это ему, а не Рафу, приходилось расставаться со своей машиной. Хотя, в чем он мог упрекнуть Рафа? Конечно, тот рад, что смог так быстро выполнить свое обещание и при этом сам оказался не в убытке: «наварит» с москвичей за транспортировку калеки-«рено».

Раф словно угадал его мысли:
- Ты не переживай, пока поездишь на какой-нибудь отремонтированной, а потом я тебе еще лучше подберу.
- Спасибо, утешил. Как, хоть, ее зовут, твою протеже?
- Спокойно, шеф! У нее прекрасное имя – Ида Голдштейн.
- Она, что – еврейка?
- Тебе не все равно?
- Елы-палы, а другого покупателя ты не мог найти?!
- Не гони пургу, Вася. Может у этой женщины муж – еврей?
- Пользуешься моим безвыходным положением.
- Кстати, она – классная баба. А ты сейчас – холостяк. Может, покатаем ее на нашем «дедушке гражданской авиации»?
- Ты хотел сказать – «бабушке»? За ваши деньги – любой каприз.
- Кто платит – тот и гуляет.
- Я, разве, против? Барабан на шею и зеленый флаг в руки.
- Я посмотрю, как ты потом заговоришь… Ладно. Как договоритесь, позвони мне.
- Я, кажется, тебя не поблагодарил?
- Я уже и не надеюсь.
- Мучас грасиас, амиго!
- Аста пронто, амиго.

Оставшиеся до назначенной встречи два часа он провел в трудах, приводя машину в порядок. К ресторану он подъехал за десять минут до назначенного срока. Женщину он увидел сразу. Сделать это было несложно – Ида Голдштейн была единственной женщиной в зале ресторана. Она сидела одна за вторым от входа столом слева, в пол-оборота к входной двери. Когда он вошел в зал, женщина, увидев его, уже не спускала с него напряженного взгляда, пока он шел от двери к ее столику. За это время он успел мельком отметить нерусскую красоту женщины и понять причину ее заметной напряженности. Через столик от нее, развалясь на стульях, сидела компания из трех кавказцев. Четвертый, вероятно из этой же компании, стоял поодаль, у стойки бара. Других посетителей в ресторане не было. Эти трое устроились таким образом, чтобы иметь возможность бесцеремонно разглядывать сидящую перед ними женщину. Когда он вошел, они, было, замолкли, но тут же разразились потоком гортанной речи, прерывая ее взрывами хохота с неприятными повизгивающими нотками. Он почувствовал, как его сердце забилось медленнее и сильнее. Это его рассердило, и он чуть повел плечами, резко напрягая и на глубоком выдохе расслабляя мышцы, пытаясь снять возникшее чувство беспокойства. Подойдя к столику, он, поздоровавшись, представился, стараясь, чтобы голос при этом звучал спокойно и уверенно. Женщина, улыбнувшись, протянула через стол для пожатия руку и назвала себя приятным, чуть низковатым голосом:
- Ида Голдштейн, израильский журналист.
Улыбка была как последний мазок мастера, придающий законченность портрету. Да, Раф не соврал, одного взгляда было достаточно, что бы убедится в наличии у этой женщины естественной женской привлекательности, которую не приобретешь никакими ухищрениями косметологов и пластических хирургов, и которая на самом деле ценится мужчинами неизмеримо выше, чем тиражируемая гламурная женская красота. Каждая отдельная черта этого лица была точна и гармонично дополняла собой все остальное: правильный овал лица, чуть удлиненный прямой нос, большие, красивого рисунка губы, продолговатые зеленовато-орехового цвета глаза с четкими линиями бровей над ними и темные, с медным оттенком, вьющиеся крупными завитками волосы, собранные в тяжелый пучок на затылке. Приходилось честно признать, что с этой минуты он окончательно смирился с предстоящей продажей своего автомобиля.

Он сел за стол так, чтобы компания шумных горцев была перед его глазами. Тут Ида Голдштейн сделала ему великодушное предложение, решительно меняющее весь ход дальнейших событий, среагируй он на него правильным образом.

- Мне кажется, что я ошиблась, выбрав это место для нашей встречи.

Едва ли было возможно выразиться более благородно и проще. Ему оставалось только ответить: «Если вам здесь не нравится, мы можем уйти и посидеть где-нибудь в другом месте», встать и увести с собой женщину, сохранив при этом свое мужское достоинство. Но глупая мысль, что его поспешное согласие может быть истолковано ею как проявление трусости, заставила его совершить безрассудный поступок, который принято называть «роковым».

И так, он слегка пожал плечами и с фальшивым безразличием сказал:
- Не вижу причины, чем это место хуже других. Давайте поговорим о деле.

Из служебной двери рядом со стойкой бара появился весь круглый, как колобок, человечек в белой рубашке с черным галстуком «бабочка». Проходя мимо стойки, он легким артистичным движением повел рукой, в которой, как из воздуха, появилась красная тонкая папка, и грациозной походкой стареющей кокотки засеменил к их столику. Подойдя, он протянул Авдееву папку с вложенным листком меню и уставился на него своим темными навыкате глазами «Что будете заказывать, уважаемый?»

Авдеев, не интересуясь меню, попросил:
- Пожалуйста, два стакана апельсинового сока.

Человечек глубокими складками наморщил лоб, отчего его лицо приняло трагическое выражение, и спросил:
- Апельсиновый сок какой страны желаете?

Авдеев, почувствовав, что если он скажет «Нам все равно», то чем-то обидит этого странного официанта-трагика, вежливо поинтересовался:
- А что вы можете предложить?

Человечек, взведя глаза к потолку и скрестив пухлые ручки на груди, с гордой значительностью перечислил:
- Есть российский, украинский, испанский, израильский и американский.

Авдеев хотел было спросить Иду Голдштейн - может быть, она предпочитает всему израильское, но тут же решив, что такой вопрос может показаться этой женщине пошлым, остановился на нейтральном варианте, попросив сок из Испании.

Колобок с «бабочкой» уважительно воспринял его выбор и осведомился о дальнейшем заказе.

Авдеев, поблагодарив, сказал, что больше ничего они заказывать не будут. На лице человечка произошла борьба, он растеряно обвел их взглядом повлажневших глаз и дрогнувшим от искренней обиды голосом проговорил:
- Есть прекрасный чанахи в горшочках – только из духовки, седло молодого барашка, зажаренного по-дагестански, с золотистой корочкой, восхитительно хрустящей на зубах, цыплята на вертеле, цыплята здешние, но приготовлены по всем правилам, со специями, и теперь их не отличишь от чистокровных ингушских, шашлык из каспийской осетрины. Как можно отказываться, дорогой! Ты на себя посмотри – совсем худой, и твоя женщина – тоже худая. Если станете любить друг друга – косточками будете стучать. Это у нас на Кавказе можно жить одним горным воздухом, а здесь надо очень хорошо питаться.
Авдеев, сразу решивший сохранять в отношениях с сидящей рядом женщиной деловую сдержанность, воздержался от комментариев относительно последнего предположения велеречивого официанта и, пообещав в ближайшем будущем попробовать что-нибудь из перечисленных блюд, попросил принести сок охлажденным.

Человечек горестно вздохнул и, повернувшись на высоких каблуках, пошел от них скорбной походкой. Проходя мимо стола, занятого компанией соплеменников, всплеснул руками, ища у них сочувствия. Те ответили ему гортанными возгласами, бросая неодобрительные взгляды в сторону Авдеева.

Они не успели начать разговор, как один из компании горцев, молодой, крепкий, с уверено-наглым загорелым лицом, обрамленным каймой рыжей бороды, громко обратился к Авдееву:
- Эй, зачем в ресторан ходишь, если ничего не заказываешь. Зачем женщину приглашал, если угостить не можешь. Тогда дома сиди, ешь свои щи и кашу.

Авдеев физически почувствовал, как вспыхнуло его лицо. Его, русского, в родном русском городе, в присутствии женщины намерено унижали эти наглые чужаки, уверенные в своем превосходстве и его трусливом малодушии. Обрывки мыслей заметались, никак не складываясь в достойный ответ. Но одна мысль вспыхивала в сознании, подобно предупреждению на аварийном табло: «Немедленно ответить». Ничего не придумалось, поэтому он сказал зло и грубо:
- Заткни свою пасть, черножопый.
И тут же, понизив голос, добавил, обращаясь женщине:
- Быстро идите к выходу.

Рыжебородый уже шел к их столику, сверкая глазами и «заводя» себя выкриками угроз.

Никогда не доводите дело до драки, если не умеете ударить первым. Первый удар в уличной драке почти всегда имеет решающее значение. Авдеев вырос в провинциальном городе в те годы, когда мальчик, чтобы быть равным в своей компании, с определенного возраста обязан был участвовать в уличных драках. Его отец был железнодорожником, поэтому их семья жила в Железнодорожном районе, имевшем славу самого «драчливого», в пределы которого не рисковали вторгаться поодиночке даже взрослые молодые парни из других городских районов. Кроме того, их город был известен в Союзе своей самобытной боксерской школой, которая регулярно поставляла своих представителей в сборную республики. Поэтому многие мальчики получали первые боевые навыки в трех городских ДЮСШ, а наиболее талантливые и старательные из них затем попадали в секцию бокса при обществе «Динамо» к Василию Васильевичу Парамонову, известному в их городе как «дядя Вася». Он попал в руки дяди Васи в тринадцать лет и через три года имел первый юношеский разряд и неизменно занимал призовые места на городских и областных соревнованиях. В шестнадцать лет, «заболев» небом, он к огорчению дяди Васи, и к радости соперников забросил свои боксерские перчатки.

Бокс хорош для боя один на один. Но сейчас противников было трое, а с тем, который стоял у стойки бара и сейчас, повернувшись, не хотел пропустить азартное зрелище – даже четверо. Он же мог рассчитывать только на свой, порядком забытый, опыт уличных схваток, в которых численного равенства сторон и правил не было никогда.

Ида Голдштейн продолжала сидеть, зачем-то расстегнув сумочку. Мелькнула нелепая мысль «Может, хочет откупиться?» Но думать было некогда. Мыслей вообще не было, голова была пустая и светлая. Навряд ли он смог бы объяснить, как им было принято решение – выдвинуть ногой навстречу рыжебородому стул, задвинутый под их стол со стороны прохода, чтобы тем самым вынудить того задержаться на мгновение для того, чтобы отшвырнуть стул в сторону. Но этого мгновения хватило, чтобы внезапным рывком стола попасть углом столешницы прямо в пах рыжебородому, сложив того пополам. В следующее мгновение хук слева и прямой правой уложили рыжебородого на пол. Но к нему на помощь уже спешил второй, чье темное от горного загара лицо крестьянина состояло из иероглифов углов и резких прямых линий. Он ринулся в бой, простодушным крестьянским умом не подозревая, что молотый красный перец может использоваться не только по прямому назначению. Ему пришлось в этом убедиться, когда содержимое стоящей на столе, почти до верха наполненной, пиалы в один момент огненно-красной пудрой припорошило его лицо, заставив с крепко зажмуренными глазами спешно покинуть поле боя в направлении служебного помещения, опрокидывая стоящую на пути мебель.
Крикнув Иде Голдштейн «Уходим!», он схватил за спинку свой стул, собираясь с размаху запустить им в третьего, который, не переставая что-то кричать, не спешил сокращать дистанцию, отделявшую его от Авдеева.

Ида Голдштейн и четвертый почти одновременно достигли входной двери. Авдеев, швырнув стул не в третьего, а в рыжебородого, который стал подниматься с пола с визгом взбешенного кабана, бросился к ней на помощь. Но прежде у нее в руке оказался, вынутый из сумочки черный баллончик, при виде которого четвертый сразу повел себя куда менее решительно. Направив баллончик в сторону противника, она брызнула из него, целясь с двух шагов в лицо четвертому, который присел, уклоняясь от струи газа. Подоспевший Авдеев ударом ноги свалил его на пол.

Они выскочили на крыльцо. «Синяя девятка!». На нижней ступеньке он оглянулся – погони не было. Ида Голдштейн бежала рядом. Единственное чувство, ясно осознаваемое им в эти мгновения, было восхищение смелостью и хладнокровием этой женщины. За спиной с треском распахнулась дверь. Но они уже успели добежать до машины, имея в своем распоряжении несколько секунд форы. Он не обежал, а перелетел через капот машины. Теперь необходимо было вставить ключ очень аккуратно, чтобы от спешки не «заел» замок. Кавказцы уже были внизу лестницы. Впереди несся рыжебородый с окровавленным лицом и бейсбольной битой в руке. Ида Голдштейн стояла у правой передней дверцы, обернувшись к приближающимся разъяренным преследователям, ожидая, когда он откроет машину. Секунда. Готово, дверь открыта. Еще секунда. Правая дверь открыта. Секунда. Ида Голдштейн уже в машине. «Дверь на запор!». Ключ в замке зажигания. «Давай, дорогая!» Стартер взял, а двигатель подхватил обороты. Две секунды. Третья передача. Педаль газа придавлена до упора. От удара битой заднее стекло с лопающим звуком мутным пузырем вдавилось внутрь салона. Но следующая секунда положила между преследуемыми и преследователями добрых пять метров. Они промчались несколько десятков метров, когда нагнали голубую автоцистерну с надписью «Живая рыба», которая никуда не спешила, неся внутри себя население целого пруда. Дорога была односторонняя и спускалась, как бы в злую насмешку над перевозимым в цистерне грузом, к реке. Справа были глухие дворы, слева тянулась сплошная чугунная решетка бульвара. В боковое зеркало заднего вида он увидел, как наверху, от ресторана, кренясь на развороте, на дорогу вылетел темный «джип» и, набирая скорость, понесся в погоню.

Обернувшись к Иде Голдштейн, он попросил:
- Пожалуйста, пристегнитесь ремнем.

Ида Голдштейн, посмотрев в правое зеркало и улыбнувшись одними губами, сказала:
- Значит, будет продолжение. Кто бы сомневался, -
и щелкнула замком ремня безопасности.

Он отметил про себя, что она очень хорошо владеет русским, но не стал спрашивать, откуда такие познания, потому что «джип» уже висел на хвосте.

Тогда он рискнул. Вывернув руль вправо, он свернул на выезд со двора пятиэтажного дома, но сразу же переложив руль влево, понесся прямо по газону, обгоняя автоцистерну. Ида Голдштейн сидела, упираясь обеими руками в переднюю панель. «Джип» замешкался, но тут же, перепрыгнув через бордюр, понесся следом по тротуару. «Девятка» выскочила на дорогу перед отчаянно загудевшим и резко затормозившим рыбьим автозаком, водитель которого, высунувшись из окна, что-то кричал им вслед, грозя кулаком. Молчаливый протест временных обитателей цистерны остался никем незамеченным.

Теперь он был уверен, что сможет оторваться от преследователей: ведь это был его город, знакомый до каждого проходного двора. Тем не менее, он учитывал, что сидящие в «джипе» могли по мобильному телефону связаться со своими, чтобы попытаться перехватить его на улицах с помощью других машин. Поэтому он гнал автомобиль, стараясь выбирать боковые улицы и переулки без светофоров, меняя направление на перекрестках. Но все его попытки позволяли только на какое-то время отрываться от преследующего «джипа», но тот неизменно вновь повисал у него на хвосте. Навыки езды по горным серпантинам помогали упорным горцам не упустить свою жертву. Он второй раз вылетел на один и тот же перекресток и успел пересечь его на желтый сигнал светофора. «Джип», не останавливаясь, пролетел перекресток на включившийся красный. Это было плохо, он как заяц, уходя от волка, сделав первую петлю, пошел на второй круг. Надо было что-то предпринимать. Он свернул на улицу, ведущую к центру. Автофургон «газель» собрался отъезжать от рампы магазина. Он поморгал ему фарами, и водитель фургона, притормозив, пропустил его. «Джип», уходя от столкновения с фургоном, вильнул влево, но все равно сбил у фургона левое зеркало заднего вида и, не останавливаясь, помчался дальше, подтверждая свое намерение – во что бы то ни стало загнать синюю «девятку».

Он бросил коротко Иде Голдштейн, молча и напряженно глядевшей то на дорогу вперед, то в зеркало заднего вида со своей стороны:
 -Сколько сейчас точно времени?

Она удивленно посмотрела на него и, взглянув на часы, ответила:
- Без двух минут час.

Это был шанс, которым следовало воспользоваться.
Больше отвечая своей мысли, он кивнул:
- Хорошо.

Как загнанный зверь, преследуемый хищником, бросается к человеку за помощью, так он решил проделать нечто похожее.

Всему городу было известно, что начальник городской ГАИ Арсен Георгиевич Балаян ровно в час дня приезжает к себе домой на обед. Кажется, за все двадцать три года службы полковника Балаяна не было случая, чтобы он нарушил заведенный порядок. Он важно въезжал на своем «мерседесе» через арку во двор дома, на втором этаже которого проживала его многочисленная, шумная и дружная семья, и давал короткий сигнал клаксона, означающий, что он прибыл, и жена Марго может ставить тарелку с горячим хашем на обеденный стол.

Этот двор был сквозным, так как в него вел еще один проезд – с параллельной улицы, по которой сейчас мчались «девятка» и «джип».

Перед поворотом Авдеев притормозил машину, но все равно зацепил задним крылом каменную тумбу, охраняющую въезд во двор с дореволюционных времен. Во дворе «мерседеса» не было. Не оглядываясь назад, он аккуратно пересек двор и шмыгнул во вторую арку. На выезде из нее он столкнулся нос к носу с подъехавшим полковником Балаяном, который, укоризненно покачав головой, поступил, как и подобает культурному армянину: сдал назад, выпуская синюю «девятку» на проезжую улицу, а затем, нагоняя упущенное время, резвее обычного, въехал под арку, где встретился с «джипом», нагло сунувшимся ему навстречу.
Нужно признать, что даже самый культурный и вежливый армянин имеет право не сдерживать свои эмоции, когда ему дважды подряд самым бесцеремонным образом не уступают дорогу. И где – на пороге его собственного дома.

Внезапное явление возмущенного полковника Балаяна, а вернее всего – его милицейский мундир с большими звездами, подействовали на разгоряченных горцев подобно маслу, успокаивающему бушующее море. К этому времени во двор въехал водитель автофургона с вдребезги разбитым левым зеркалом заднего вида, перекрывая «джипу» путь к отступлению.

В результате этих событий полковник Балаян впервые был вынужден опоздать на обед, что, несомненно, сказалось на суровости наказания, наложенного срочно прибывшим по его приказу инспектором ГАИ на злонамеренных нарушителей безопасности движения, не видящих разницы между горными козьими тропами и улицами цивилизованного города, находящимися под неусыпным попечением полковника Балаяна.

Отъехав за квартал от дома полковника Балаяна, и не видя отставший «джип», Авдеев позволил себе облегченно улыбнуться, обернувшись к Иде Голдштейн:
- Кажется, оторвались.
Она внимательно посмотрела на него и спросила:
- Вы знали, что именно так получится?
Он неопределенно пожал плечами:
- Был дохленький шанс, но, как видите, он сработал.
- Вы очень хорошо водите машину.
- Как умею.
-И деретесь тоже здорово.
- Давно собираюсь вам сказать – вы очень храбрая женщина.
- Я – еврейская женщина.
- Что вы хотите этим сказать?
- Мы в Израиле привыкли жить рядом с опасностью. И потом, мы служим в армии наравне с мужчинами.
- И вы служили?
- Конечно, я капрал запаса.
- Если не секрет, в каких войсках служили?
- В роте пропаганды.
- Приходилось участвовать в боевых операциях?
- Нет, к счастью, нет.
- Почему «к счастью», если вы все – такие патриоты?
- Служить своему народу – наш гражданский долг. Но женщина не должна воевать и убивать. Она должна давать и сохранять жизнь.
- С этим трудно не согласится.

Ведя машину, он продолжал настороженно смотреть по сторонам, но вместе с готовностью в любой момент рвануться с места при первом признаке опасности в нем крепло желание, чтобы сидящая рядом женщина как можно дольше оставалась в его машине.

Хотя он знал, что нравится женщинам, но никогда не пользовался этим и не обладал самоуверенностью записного ловеласа. Поэтому сейчас его одолевали сомнения. Эта женщина восхищала, но в то же время отпугивала его своей редкой красотой и манерой держаться. Прежний опыт близкого общения с женщинами в данном случае был бесполезным, он вполне понимал, что Ида Голдштейн по-своему уникальна. Поэтому ему приходилось быть настороже, боясь допустить непростительную ошибку. Кроме того, как он успел заметить – она была выше его ростом, что не прибавляло ему уверенности.

Не отрывая глаз от дороги, он спросил:
- Вы где остановились? Я вас отвезу.

И тут же поспешно добавил:
- Если, конечно, вы не против.

Ида Голдштейн была не против и назвала адрес небольшой, но вполне комфортабельной частной гостиницы.

Он поехал кружным путем, молча ведя машину и мучительно размышляя о том, может ли он предложить Иде Голдштейн провести вместе этот вечер. С одной стороны, происшедшие события сблизили их. Но с другой, он собирался продать ей машину, и их предполагаемые денежные отношения могли дать ей повод расценить его предложение как навязчивую попытку удержать выгодного покупателя. От этих мыслей он становился только скованней. Ида Голдштейн тоже молчала.

Когда они подъехали к гостинице и вышли из машины чтобы попрощаться, он вдруг с внезапной тоской подумал, что сейчас они могут расстаться и больше уже никогда не встретиться.

Он, даже не пытаясь скрыть свои чувства, спросил:
- Когда вы уезжаете?

Она ответила:
- Не знаю, ведь мне еще надо купить машину.

Неожиданно для себя он спросил:
- Хотите, я прокачу вас на самолете?

Она улыбнулась, как девочка, которой пообещали подарить желанный подарок.
- У вас есть свой самолет?

Он не захотел скрыть свою гордость:
- Вообще-то, я – летчик. Правда, самолет довольно старый, но за это он мне нравится еще больше.
- Очень хочу, а когда?

Он вспомнил утренний разговор с Рафом. Приходилось признать, что он был несправедливым к своему лучшему другу.

- Да, хоть завтра. Погода вполне подходящая для полета. Вы сможете?
- Конечно! Это просто здорово! А я смогу снять необходимые мне сюжеты из самолета?
- При одном условии, что это не будут секретные объекты.
- О, не беспокойтесь! Ракеты и танки моих заказчиков не интересуют.
- Тогда, дайте мне номер вашего телефона, чтобы я мог вас предупредить заранее о времени вылета.

Она открыла сумочку и подала ему свою визитную карточку. Потом, забрав ее обратно и достав ручку, написала несколько цифр и вернула Авдееву.
- Это номер телефона в моем номере.

Теперь он мог оставить ее совершенно спокойно.
- Вы извините, но мне сейчас необходимо уехать, чтобы успеть решить все вопросы, касающиеся завтрашнего полета.
- Это вы меня извините, что все так вышло. Право, если бы я знала…

Он не дал ей закончить начатую фразу:
- Вы ни в чем не виноваты. Ведь драка началась по моей вине… Лично я ни о чем не жалею.

Она, молча, посмотрела ему в глаза долгим взглядом. Потом протянула руку:
- До свидания.

И добавила:
- Будьте осторожны.

Он ехал, с мальчишеским восторгом повторяя про себя ее последние слова. Как большинство мужчин он был неисправимым романтиком.

Женщина, пронзая ему сердце, предупредила – «будьте осторожны».

Он не понял этого предупреждения.

В гаражах его встретил заинтригованный Раф. Оказывается, ему только что звонила Ида Голдштейн. Она хочет купить именно этот автомобиль, так как имела возможность убедиться в его отличных ходовых качествах, при условии, что требующийся незначительный ремонт займет не более двух дней. От каких-либо подробностей она воздержалась. Раф осторожно обещал постараться. Окончательно сраженный услышанным, Авдеев, не вдаваясь в подробности, рассказал о драке в ресторане и последовавшей за ней погоне, оставив Рафу после своего рассказа больше вопросов, чем ответов.

Осмотр потерпевшей «девятки» вселил надежду, что замена разбитого стекла и перекраска заднего крыла, если постараться, могут быть выполнены в обещанный срок. Вместе они закатили машину в пустующий гараж.

После этого, получив у Рафа ключи от его серебристого «гольфа», он решительно направился в фирму, которой задолжал деньги.
Ему определенно продолжало вести. Хозяин фирмы, доброжелательно выслушав обещания Авдеева в ближайшие дни вернуть долг, согласился кредитовать его еще раз на условиях оформления закладной на его самолет. Авдеев, не задумываясь, подписал тут же составленную закладную.

Съездив на аэродром и оформив заявку на завтрашний полет, он также успел побывать на складе ГСМ и оформить заказ на отпуск бензина. Закончив хлопоты, связанные с предстоящим полетом, он весь вечер провел в гаражах, помогая Рафу ремонтировать свою «девятку».

Временами его одолевали сомнения в реальности так сильно поразившей его женщины и всех событий этого дня. Но зияющая дыра вместо снятого заднего стекла и зачищенное шлифовочной машинкой до голого металла заднее крыло всякий раз разрешали эти сомнения, усиливая в его душе нетерпеливое ожидание завтрашнего дня.


Глава десятая. Короткая. Любовь.
Был день. И день стал ночью, когда они были вместе, принадлежа друг другу.

Подчиняясь невероятному капризу судьбы, связался узелок из двух нитей. Долог был путь этих нитей: одна протянулась от красавицы Суламифи – наложницы легата Луция Виттелия – наместника римского императора в Сирии, покровителя иудеев и соперника прокуратора Иудеи Понтия Пилата, другая – от лесовика и медвежатника Прокши, павшего на исходе кровавой сечи на злосчастной реке Сити, когда остатки русских ратей дрались из последних сил и на злом отчаянии, успевшего, прежде чем монгольский конник, наехавший на него со спины, снес кривым мечом с плеч его косматую голову, достать своей рогатиной монгольского сотника, захлестнувшего волосяным арканом обессиленного молодого мечника из дружины ярославского князя Всеволода Константиновича.

Причудливым и неясным было это решение, и завязанный узелок был ненадежным, ибо не было между этими мужчиной и женщиной ничего общего, кроме вспыхнувшей обоюдной страсти.

Нет для мужчины большего наслаждения, чем любить красивую и сильную женщину, еще большее наслаждение, когда женщина в любви смела до бесстыдства.

Страсть стремительна и нетерпелива, и потому не любопытна. Любовь хочет знать. После первого вихря страсти он постепенно узнавал ее от маленького белого шрама на лбу – следа от удара качелями на детской площадке до узких и нежных ступней. Еще он узнал, что она родилась в портовом городе Хайфе, в семье морского офицера и медсестры, и кроме нее у родителей еще двое сыновей и одна дочь. Третий брат погиб во время ракетного обстрела израильского блокпоста на границе с Сектором Газа. После получения высшего образования она год служила в армии, а теперь занимается журналистикой для туристических фирм. Русский знает, потому что ее дед родился и жил в Советском Союзе, переехав в Израиль в 1949 году. Во время Второй Мировой войны дед был военным корреспондентом и с Красной Армией дошел до Берлина. В Минске на Военном кладбище еще цела могила ее прадеда Симона Моисеевича Слонимского – врача-гинеколога. Это ее вторая поездка в Россию. Сейчас ее цель – древние города Подмосковья и бассейна Верхней Волги.

Наличие деда-фронтовика сделало для него женщину из далекой Хайфы столь же близкой, как если бы она жила на соседней улице.

Он обнял и крепко прижал ее к себе, слыша, как рядом с его собственным бьется ее сердце. Она неожиданно засмеялась и отодвинула голову на подушке, чтобы увидеть его лицо.

- Ты помнишь того коротышку в ресторане?
- С «бабочкой»? Помню.
- А помнишь, как он сказал, что мы будем любить друг друга и при этом стукаться костями?
- Стучать костями. Нет, он был не прав. Ты совсем не худая.
- А что ты подумал, когда он это сказал?

Он не успел ей ответить, потому что зазвонил его мобильный телефон. По номеру он определил, что звонила его жена. Бывшая. Зная ее характер, можно было предположить, что просто так она не отстанет. Он выключил телефон.

Ида уловила тень, пробежавшую по его лицу.

Улыбнувшись ему, она сказала:
- Ты позвони, если тебе это необходимо, а я пока пойду – приму душ.

Честно говоря, с большей охотой он последовал бы за ней, но привычка к ответственности за ту женщину, которая звонила, взяла верх. Он набрал номер.
- Здравствуй, что ты хотела?

По ее голосу он понял, что она в бешенстве.
- Что я хотела?! Хотела знать, что ты такого натворил, если на меня вышли люди Муссы.
- Я не знаю никакого Муссы.
- Не прикидывайся дураком, его все знают – это хозяин нашего рынка.
- А-а. Ну, если он с рыжей бородой – то я просто сломал ему нос.
- Ты что, офонарел? Ты, вообще, понимаешь, с кем ты связался?! Это же казначей Муссы – Аслан! Нет, ты – точно чокнутый.
- Послушай, прибереги этот лексикон для своих рыночных друзей.
- Да, плевала я! Буду я еще выбирать выражения, когда ты меня так подставил. Держи карман шире!
- А ты расскажи этому Муссе о том, что мы разошлись, и ты никакого отношения ко мне не имеешь.
- Спасибо за совет. А то бы я без тебя не догадалась?! Ну, гляди! Губить мой бизнес я тебе не позволю! И если что, то не обессудь!
- Желаю успеха.
- Ты еще пожалеешь, храбрец!

Короткие гудки.

Ида Голдштейн вернулась голая из душа, встала над ним, лежащим, опираясь ладонями и коленями о постель, водопадом влажных волос накрывая его лицо.

- Ну, придумал ответ?
- Ты показалась мне такой красивой, что я боялся об этом даже подумать.
- А когда перестал бояться?
- Во время полета. Когда я в самолете, то ничего не боюсь… И пока ты со мной – тоже.

Она наклонилась для поцелуя, касаясь его своей грудью. В черных зрачках близких глаз он увидел открывшуюся бездну, которая на мгновение окатила его детским ужасом перед внезапно распахнувшейся дверью в темную комнату. И как в детстве, нежный поцелуй любящих губ легко развеял этот ужас, отпуская сжавшееся сердце.

Его разбудил звонок. Сквозь шторы пробивался рассвет. Он посмотрел на часы. Половина пятого. Звонил Раф. Ничего хорошего столь ранний звонок означать не мог. Спустив ноги на пол и стараясь не разбудить спящую, он тихо спросил:
- Что случилось?
- Приезжай, сожгли твою машину.


Глава одиннадцатая. Расставание.
Дело начинало принимать серьезный оборот. И как положено в таких случаях, стало обрастать бумагами. К моменту приезда Авдеева следователь успел занести в протокол показания сторожа гаражного кооператива, опросить Рафа и вызвать криминалиста, чтобы снять отпечатки пальцев с уцелевших при пожаре дверей гаражного бокса, в котором стояла наполовину обгорелая и залитая пеной «девятка». Пожарные, вызванные сторожем, к тому времени уже уехали.

Записав в протокол сведения об Авдееве, следователь стал задавать ему вопросы, начиная с того, по какой причине его автомобиль находился в чужом гараже. Авдеев ответил, что собирался продавать машину, поэтому с разрешения хозяина поставил ее в бокс, чтобы произвести предпродажный ремонт. Говоря так, он ничем не рисковал, зная от Рафа, что хозяин гаража на полгода уехал на заработки в Тюменскую область.

Со слов сторожа, жечь его машину приезжали четверо мужчин, двое из которых предположительно были лицами кавказской национальности. Когда следователь спросил Авдеева, есть ли у него какие-либо предположения относительно мотивов и личностей поджигателей, он уверенно ответил, что никаких предположений у него нет и, вообще он считает, что стал случайной жертвой каких-то криминальных разборок.
Для него была очевидной связь между вечерним звонком и ночным поджогом, но какой бы ни была в произошедшем роль его бывшей жены, он не хотел впутывать ее в это дело, потому что тогда раньше или позже «всплывала» драка в ресторане «Волга» с ее участницей – иностранной поданной Идой Голдштейн. А допустить этого он никак не мог.

Следователь занес его слова в протокол, но при этом Авдеев почувствовал, что тот ему не поверил.

Приехавший криминалист, повозившись у дверей, затем снял отпечатки пальцев у Авдеева и Рафа.

Прощаясь, следователь протянул Авдееву свою визитную карточку и предложил звонить в любое время, если вдруг тот вспомнит что-либо, могущее помочь следствию.

Когда они остались вдвоем, Раф спросил:
- Это те, из ресторана?
- Наверное, у меня других знакомых среди кавказцев нет. Слушай, Раф, надо вывозить Иду из города.
- Ты думаешь, что они могут и ее начать «прессовать»?
- Да, если они ее найдут, а в том, что они ее ищут, я не сомневаюсь.
- И где ты собираешься ее прятать?
- Надо вывезти ее к соседям. По слухам, там местные крепко их прижали. Машину она и там сможет купить.
- Ты хочешь, чтобы я ее отвез?
- А кто, кроме тебя, Раф? Кого-то другого просить опасно. Ты же знаешь – у нас в городе каждый второй если не родственник и не знакомый, то знакомый знакомого. Через день полгорода будет знать: кто, когда, с кем и зачем. Так что, выручай.
- Не обижайся, но почему ты сам не хочешь этим не заняться?
- Я останусь и отвлеку их внимание. Только на своей машине тебе ее везти нельзя, они могут и за тобой следить.
- Шеф, а ты, случаем не перегибаешь палку? Что они, сицилийская мафия? Может, они твою машину сожгли и на этом успокоились.
- Нет, Раф. Думаю – это только начало. Им тогда крепко досталось, и они не успокоятся, пока не отомстят лично.
- Допустим. Говори, что предлагаешь.

Когда он пешком возвращался из гаражей, направляясь в гостиницу к ожидавшей его Иде, ему показалось, что двое юнцов лет по пятнадцати-семнадцати неотрывно идут вслед за ним. Проверяя свои подозрения, он свернул в переулки сельхозпоселка. Они последовали за ним, держась на удалении в двадцать-тридцать шагов. Можно было бы подстеречь их за очередным уличным поворотом, но бить этих щенков ему показалось невозможным. Он шел, выжидая удобного случая, чтобы оторваться от «хвоста». Раз он остановился, как будто собираясь звонить по телефону, остановились и его преследователи, давая возможность рассмотреть себя. У обоих были истонченные лица наркоманов. Он справился бы с обоими «одной левой», но они явно не собирались сокращать гарантирующую их безопасность дистанцию.

В очередном переулке вдоль земляного тротуара тянулся дощатый забор высотой в человеческий рост, цельность которого нарушала открытая калитка. Сама калитка охранялась предупреждающей табличкой «Осторожно. Злая собака». За калиткой был двор, поросший кудрявой травой-муравой, и одноэтажный дом, сложенный из белого силикатного кирпича, за окнами которого, выходившими во двор, в этот ранний час не было заметно никакого движения. За домом, в метрах пятнадцати, стояли два деревянных сарая. Проход между ними позволял видеть часть огорода с огуречным парником и следующий забор, отделявший огород от соседнего переулка. От угла дома к правому сараю была натянута проволока, которая железным кольцом соединялась с цепью, нижний конец которой прятался за углом дома. Стандартный вид цепи не позволял предварительно оценить возможный размер злой собаки, о которой предупреждала табличка на калитке: это могла быть как обыкновенная дворняга, так и действительно опасный ротвейлер. Авдеев решил рискнуть. Действовать нужно было уверенно и спокойно. Он вошел в калитку и ровным шагом – ни быстро и не медленно направился к проходу между сараями. Поравнявшись с углом дома, боковым зрением разглядел крупного кудлатого барбоса, беспечно развалившегося под стеной дома. Он успел пройти метра четыре, прежде чем услышал за спиной негромкое бряцание цепи, которое подсказало ему, что пес, подняв голову, еще не придя в себя после сладкого утреннего сна, пытается понять происходящее. Продолжая спокойно идти к заветному проходу, он услышал, как сильно зазвенела цепь, когда пес, встав на лапы, что есть силы встряхнулся, чтобы окончательно прийти в себя и разобраться в непонятной для него ситуации: уверенное поведение человека заставляло его колебаться, путая мысли памятью случаев, когда он кидался с лаем на чужаков, приходивших к хозяину, и получал от него вместо благодарности удар палкой по спине, что было не больно, но очень обидно. Авдеев, уже идя по проходу между сараями, услышал сзади негромкий и неспешный, приближающийся звон кольца по проволоке. Около парника он оглянулся, показав незадачливому сторожу свое лицо. Пес – полукровка кавказской овчарки стоял в трех метрах от него и, вытянув вперед морду, старательно нюхал воздух подвижным мокрым черным носом. Окончательно удостоверившись, что перед ним чужой, пес неуверенно брехнул и оглянулся на дом, как бы спрашивая разрешения у хозяина на дальнейшие свои действия, и в этот момент обнаружил двух явно подозрительных людей, которые уже стояли возле его конуры, не решаясь, впрочем, следовать дальше. Поведение этих двоих явно указывало на то, что на дворе они находятся незаконно, но даже в случае ошибки пес надеялся оправдаться перед хозяином тем, что чужаки подошли слишком близко к закопанным справа от конуры куриным косточкам, полученным вчера вечером от женщины, которая жила в доме, служа хозяину. Об этой женщине пес был невысокого мнения, хотя она дважды в день выносила ему из хозяйского дома миску с едой, а иногда тайком от хозяина баловала вкусными косточками. Пес знал, что иногда строгий хозяин поколачивал ее, а когда бывал в хорошем настроении, так же как его, трепал ее своей большой и сильной рукой, заставляя стонать от удовольствия. В такие моменты пес испытывал ревность и тоску по ласке хозяина.

С яростным лаем, пес скачками понесся к дому. Чужаки успели отступить на безопасное расстояние, а предательская цепь, которую пес в такие моменты особенно ненавидел, натянувшись, отбросила его назад, не позволив ему повалить и вцепиться зубами хотя бы в одного из них.

Перелезая через забор, Авдеев услышал сквозь остервенелый до хрипа собачий лай крикливую брань поднятого с постели хозяина.

Спрыгнув на землю по другую сторону забора, он услышал женский голос, окликнувший его:
- Эй, парень, ты чего это через заборы лазишь?

Обернувшись, он увидел напротив себя старуху с граблями в руках, которая вышла на утреннюю уборку канавы, отделявшую тротуар перед ее домом от дороги, и стала свидетельницей его появления из-за забора. Старуха, взяв наперевес свое оружие, двинулась к нему, явно намереваясь взять его в плен.

Авдеев знал, что в некоторые моменты правда бывает опаснее лжи, поэтому решил не приводить бдительную старуху в крайнее состояние правдивым повествованием, как и почему он здесь оказался.
- Я, бабушка, на работу спешу.
- Знаем вашу работу! Говори по-хорошему, зачем к Гачиным лазил, а не то сейчас сына позову, он у меня майор милиции.
- Я, бабушка, с гулянки домой спешу, чтоб потом сразу на работу. Чтобы квартал не обходить, я напрямик, через Гачиных, и махнул.
- Что это за гулянки ночью, дня, что ли, вам не хватает! Небось, всю ночь людям спать не давали.
- Будто вы, бабушка, сами молодой никогда не были.
- Я в твои годы не о гулянках думала, а как четыре рта прокормить, обуть-одеть, выучить.
- Так, сейчас, время другое.

Старуха двумя руками оперлась о черенок грабель.
- То-то, что другое. Поработали бы с наше, живо бы охотку к гулянкам отбило. По заборам бы не лазил – не знал бы как голову до подушки донести.
- Бабушка, у нас на работе строго: если опоздаю – премии лишат.
- Кем же ты работаешь, и чего это от тебя так дымом пахнет?
- Так я пожарным работаю. К восьми часам нужно быть на построении.
- Пожарным, говоришь?... На вора ты, вроде, не похож. Ладно уж, беги. На этот раз поверю.
- Будьте здоровы, бабушка.
- Ишь, заладил «баушка». Внучек нашелся… Торопись, а то и вправду опоздаешь. Будешь тогда меня «костерить»: «вот, мол, вредная старая баба».

Ответил уже на бегу:
- Не буду, бабушка! Живите спокойно.

На следующей улице он под уличной колонкой напился воды и отмыл заляпанные огородной землей туфли. Понюхал рукав рубахи, от нее действительно пахло едкой гарью. Это был запах его сгоревшей машины, который сбил с толку сторожевого пса и помог обмануть доверчивую старуху.

Добравшись до гостиницы, он не сразу вошел в нее, а какое-то время постоял среди людей, ожидающих автобуса на остановке, находившейся наискосок от здания гостиницы. Убедившись, что слежки за входом в гостиницу нет, он быстро пересек улицу и вошел в гостиницу. Сказав, пожилой администраторше, что идет в шестой номер, под ее неодобрительное бурчание свернул на лестницу, ведущую на второй этаж. Было половина восьмого, но Ида уже не спала и была одета. На его осторожный стук она сразу открыла дверь, встретив вопросом «Что случилось?»

Ничего не скрывая, но и не вдаваясь в мелкие подробности, он рассказал ей о сгоревшей машине, о поджигателях и начавшемся расследовании, не сказав только о звонке своей бывшей жены. Закончив свой рассказ, он предложил ей как можно быстрее собраться и уехать из города.

Выслушав его, она заявила, что не собирается скрываться от обнаглевших мафиозных лавочников. Надо дать возможность полиции разобраться в этом деле, и поэтому она готова дать показания следователю, из которых ему станет ясно, что люди, напавшие на них ресторане, и сожгли его машину.

Стараясь говорить спокойно и убедительно, он объяснил ей, что Россия – не Израиль, что этих людей следует опасаться всерьез, они наверняка имеют связи в коррумпированном руководстве местной власти и пользуются ее покровительством. Своими показаниями она добьется того, что, в лучшем случае, ее могут задержать в России на время расследования, которое с учетом царящей всюду неорганизованности, усиливаемой порой летних отпусков, займет никак не меньше двух месяцев, а в худшем – ее заставят отказаться от своих показаний, шантажируя каким-нибудь надуманным обвинением, например, в действиях, несовместимых с условиями пребывания иностранца на территории России. Кавказцы легко докажут в суде, что драку в ресторане начали он и она.

Она заколебалась.
- А ты? Я соглашусь при условии, что ты уедешь вместе со мной.
Он обнял ее, тихо говоря ей в самое ухо:
- Я бы очень хотел поехать с тобой, чтобы останавливаться в разных городах, больших и маленьких, пересекать теплые моря, горы и пустыни, знакомиться с интересными людьми. На земле столько красивых мест, где очень хочется полетать. И чтобы каждая ночь была нашей… Но сейчас я должен остаться. Иначе мой отъезд будет выглядеть трусливым бегством. Мужчина не должен совершать поступки, после которых перестает уважать себя. Ты первая почувствовала бы это и перестала меня любить. Давай договоримся, когда ты закончишь свою работу, мы встретимся и придумаем что нам делать дальше.

Он хотел было добавить «если к тому времени ты меня не забудешь», но решил, что эти слова сильно отдают слезливой сентиментальностью романов Ремарка, и ничего не стал добавлять.

Говорить ему приходилось, приподнимаясь на цыпочках, – все-таки она была выше его ростом. Хотя, теперь это нисколько его не смущало – эта женщина умела дать понять, что для нее более важен внутренний рост мужчины.

Она была умна и поняла, что он не переменит свое решение. Она взяла с него слово, что он будет осторожен. Он обещал.

Вдвоем они за полчаса упаковали ее вещи. Затем он позвонил Рафу. Тот был готов и ждал в условленном месте.

Условленным местом была областная больница, а еще точнее - приземистое здание прозекторской, скрытое в густых зарослях сирени на окраине больничного городка. В прозекторской врачом работала жена Рафа. Сегодня было ее дежурство, и поэтому Раф для эвакуации Иды Голдштейн решил воспользоваться «тойотой» своей жены, полагая, что таким образом можно будет сбить со следа возможных преследователей.

Они спустились в фойе гостиницы, и пока Ида рассчитывалась с администраторшей, он вышел на улицу и «поймал» первого проезжавшего мимо частника. Им оказался пенсионер на «четыреста двенадцатом «москвиче». Эта машина и ее водитель не могли быть «подставой». Он вернулся в фойе и подхватил дорожную сумку и чемодан, оставив Иде кофр с фотоаппаратурой. При выходе из гостиницы, придерживая носком туфли открытую для Иды дверь, он успел заметить, что администраторша кому-то звонит по телефону.

Покрутившись по больничному городку, «москвич» привез их к бледно-голубому одноэтажному зданию. Репутация этого здания была такова, что выздоравливающие и ходячие больные даже в солнечные летние дни старательно избегали этого уединенного и тихого угла, а листья окружавших здание кустов сирени казались искусственными. Но в этот час у здания были люди, на площадке перед ним стояли автобус, выкрашенный в перевернутые «вверх ногами» цвета эстонского флага, и три легковых машины. Когда «москвич», высадив своих пассажиров, поспешно пятясь задним ходом, уехал, одна из стоящих машин – белая «тойота» коротко мигнула фарами.

Пересевшим в белую «тойоту» Авдееву и Иде Голдштейн Раф объяснил, что сейчас собравшимся у морга родственникам выдадут покойника для захоронения, и небольшая вереница машин направится на городское кладбище, а это им по пути. Для страховки будет надежнее ехать в общей компании. И пусть Ида не морщится – у русских считается предзнаменованием удачи случайная встреча с покойником.

Через полчаса траурный кортеж тронулся через город, по мосту через Волгу, на новое городское кладбище. Около него Авдеев вышел из машины, которая скоро исчезла за ближайшим березовым перелеском. Он прошел к месту захоронения только что доставленного покойника. Встав позади небольшой группы прощающихся, дождался, когда был опущен в могилу коричневый гроб, вместе со всеми бросил горсть земли в раскрытую яму. Когда прочитал на кресте, установленном на свежем могильном холмике, табличку с именем покойного: «Тихомиров Сергей Иванович» и датами под именем: «17/XI-1961 – 23/VI-2003», понял, что хоронит своего ровесника. Тихо спросил у стоявшей рядом женщины, которая с исключительным вниманием следила за совершением погребальной церемонии, о причине преждевременной смерти гражданина Тихомирова С.И. Та, бросив на него короткий взгляд ястребиных глаз и тут же отведя их в сторону, одними губами, еле слышно пробормотала: «Повесился».

Он вернулся в город на похоронном автобусе, который неожиданно привез его в район города, в котором он вырос. Неожиданным это было потому, что имя только что погребенного было ему неизвестно. Правда, в их районе было три школы, и многие пацаны среди своих сверстников были известны не по именам, а по кличкам.

Участники похорон отправились на поминки в маленькое кафе с претенциозным названием «У Аллы». Он же решил пройтись по местам своего детства.

После того, как умерли его родители, и жившая с ними его сестра-художница, продав квартиру, переехала на постоянное жительство в Словакию, он после своего возвращения почти не бывал в этом районе.

Он прошел к дому, в котором когда-то жила их семья. Дом был построен в пятидесятых годах для семей железнодорожников. В детстве он гордился их домом, потому что над двумя подъездами стояли гипсовые фигуры машиниста и дежурной по станции с флажком. Их семья жила в подъезде, над входом в который, в нише, стоял усатый машинист в глухом кителе, в фуражке, с «рейсовым» чемоданчиком в одной руке и свернутой газетой, на которой читалось ее название: «Правда» – в другой. Скульптор тонко подчеркнул политическую сознательность машиниста, предпочтя «Правду» ведомственному «Гудку». Теперь от этих фигур ничего не осталось. Некогда большой двор с клумбами, скамейками, детской площадкой, на которой зимой заливался для малышни пятачок дворового катка, теперь был заставлен гаражными «ракушками». Только уцелевшие деревья могли помочь восстановить в памяти картину прошлого. Он посмотрел на окна их бывшей квартиры. Теперь там жили совсем незнакомые, чужие ему люди, которые ничего не знали о том, как каждой зимой в среднем окне весело загорались разноцветные огоньки новогодней елки, а на остекленном теперь балконе стояли несколько пар лыж и разобранный на зиму его велосипед, как летом ветер бродил по комнатам, шевеля легкие тюлевые занавески, а на обеденном столе, покрытом «летней» голубой скатертью, всегда стояла ваза с букетом свежих цветов. Откуда эти люди могли знать, что чувствовал он в первый по-настоящему теплый весенний день, выбегая из подъезда на еще не успевший просохнуть от недавно растаявшего снега двор в первый раз после зимы без пальто, как в конце августа собирались во дворе ребята и девчонки после долгого лета, ревниво проверяя кто кого обогнал в росте.
Отойдя от дома на триста метров, расстояние, которое когда-то казалось бесконечным, он остановился перед глухим забором, за которым виднелось двухэтажное оштукатуренное здание с лепным семисвечником на фронтоне. На калитке висела табличка, с расписаниями синагогальных служб и занятий школы по изучению Торы. История здания и синагоги была общая – дореволюционная, после революции здание было отдано под детские ясли-сад, которые он посещал целых пять лет, что впоследствии дало ему повод шутить, что, проведя свое детство в столь замечательном месте, он может на законном основании считаться правоверным иудеем.

За следующим углом находилась его школа. Это была знаменитая «железнодорожная» школа. Знаменита школа была тем, что в ней, организованной для обучения детей железнодорожников, до середины шестидесятых годов учителя за счет Министерства путей сообщения имели повышенную зарплату и получали квартиры на равных правах с работниками железной дороги. Поэтому в их школе были собраны лучшие учительские кадры города. Вторым поводом для гордости был школьный отряд юных друзей Советской Армии – ЮДСА, который организовала старшая пионервожатая Лариса Юхневич. И непросто организовала, а подняла его на недосягаемую для отрядов других школ высоту. Когда на военно-спортивных соревнованиях «Зарница» колонна их школы шла к месту сбора с развернутым знаменем пионерской дружины, печатая щаг под барабанный бой, ведомая своим командиром в стройотрядовской форме, ладно сидящей на ее рослой и статной фигуре, военруки школ-соперников – пожилые капитаны и «старлеи» только завистливо крутили головами. Выправка и подготовка отряда не были показушной. Лариса Юхневич сумела, как намекали завистливые военруки – за счет неких женских ухищрений, организовать для своего отряда летний военно-спортивный лагерь при расквартированном в городе парашютно-десантном полке. Благодаря ее энергии и стараниям, Советская Армия регулярно получила в свои ряды достойное пополнение.

Но все осталось в далеком, подло оболганном прошлом.

Он постоял некоторое время перед запертой по случаю летних каникул чугунной оградой, за которой высилось и сегодня выглядевшее монументальным четырехэтажное здание школы, на фронтоне которого под барельефом раскрытой книги еще сохранились слова «Учиться, учиться и учиться» В.И. Ленин».

Купив по дороге немного еды, он попутной машиной добрался до поворота в аэропорт и оставшиеся полтора километра прошел пешком. В это время ему позвонил Раф, коротко сообщив, что все в порядке, он на месте. Занятый своими мыслями, он не обратил внимание на старенькую «Волгу» ГАЗ-24, стоящую поодаль, перед зданием аэровокзала.

На КПП опять дежурил Яценко. Получив у него обещанные полведра синей краски и малярный валик, Авдеев отправился к своему самолету, пообещав зайти позже.


Глава двенадцатая. Ночные события.
Он и предположить не мог, что события так рано и неожиданно начавшегося для него дня еще не закончились.

Провозившись остаток дня с самолетом, вечер он провел в сторожке в обществе Яценко и обеих собак, которые окончательно приняли его свою компанию. Найда, не посягая на место Михалыча возле его обожаемого хозяина, улеглась у ног Авдеева.

Выслушав рассказ Авдеева о последних событиях, в котором только не было названо имя Иды Голдштейн, Яценко спросил:
- Что теперь думаешь делать?

В ответ он неопределенно пожал плечами:
- Для меня теперь главное – не лишиться самолета. Поэтому нужно срочно искать заказчика с реальными деньгами. Завтра пойду в управление МЧС. Погода стоит жаркая, дождей не было почти месяц, может быть, удастся договориться о полетах на «лесопатруль» или хотя бы о частичной предоплате. Мне важно с «мертвой точки» сдвинуться.
- Автомашину-то еще можно восстановить?
- На это даже не стоит рассчитывать. Она внутри вся выгорела. Только движок целый. Пожалуй, его еще можно попробовать продать. Но этим проблему не решить.
- Ты наш разговор помнишь? Я деньги тебе дам. По-крайней мере, на две заправки тебе точно хватит.
- Спасибо, дядя Володя. Положение такое, что отказываться не буду. Я скажу, когда надо будет.
- Слушай, с теми уродами что думаешь делать?
- А что я могу с ними сделать? Пойти с ружьем в ресторан и всех поперестрелять, чтобы получить за это «пятнашку»?
- М-да…. Следователь-то, хоть, толковый попался? Надежда есть, что «раскопает»?
- Может он и толковый, но только я-то ему ничего о драке и звонке не говорил. Понимаешь, дядя Володя, нельзя мне было ту женщину подставлять.
- Что мы за люди такие? Представь, если бы кто-нибудь из нас у них на Кавказе что-нибудь подобное сделал. Он самое большее через час, если не успел сбежать, уже лежал бы застреленный или с перерезанным горлом. А мы на своей земле не можем этих поганцев на место поставить. Позволяем им у нас свои законы устанавливать. Зло на самих себя берет за это. Сколько нас еще нужно мордой в дерьмо тыкать, чтобы мы, наконец, очнулись? Или все отупели, каждый у своего корыта, уже бесповоротно?
- Нет у меня на это ответа, дядя Володя.
- А я от тебя ответа не жду. Я сам не знаю что ответить – бывший коммунист, хотя, я заявления о выходе из партии не писал и свой партбилет не рвал и не сжигал…Ну, ладно, хватит об этом…. Слышал? Говорят, наш мэр подает в отставку. Проворовался, жулик. Теперь поедет на заслуженный отдых, на Кипр или на Мальдивы.

Они еще некоторое время обсуждали последние новости города, страны и мира, а потом он вернулся к своему самолету, пообещав Яценко переехать завтра к нему на жительство. Возвращался он не один – Найда сопровождала его до самой стоянки. Убедившись в отсутствии причин для беспокойства, она отправилась на летное поле разрывать мышиные норы.

Среди ночи его разбудил яростный лай, а потом один за другим два выстрела. Лай превратился в пронзительный визг, прерванный третьим выстрелом. Он вскочил, весь в потной испарине, прислушиваясь к затаившейся тишине. Сердце билось тревожной дробью. Он вылез из палатки, секунду-другую постоял, напряженно стараясь уловить какие-нибудь звуки со стороны КПП, и, как был – в одних трусах, только успел сунуть ноги в туфли, бегом бросился к самолету. Вскочив в грузовой отсек начал лихорадочно рыться в сложенных вещах, ища футляр с ружьем и сумку с патронами к нему. Ни того ни другого не было. Он в растерянности выпрямился, но тут же выругал себя. Впопыхах забыл, что сам перенес ружье и патроны в пилотскую кабину. Он открыл кабину и здесь же принялся собирать свою двуствольную «горизонталку»12-го калибра. Это ружье он приобрел у одного кадра, не прижившегося на «полярке», когда тот в Дудинке, ожидая рейса на Материк, со злым задором расставался с вещами, не нужными ему в будущей жизни рядового городского обывателя. Он купил у него это ружье с хромированными стволами и изящной «пистолетной» ложей из благородного ореха за двести рублей, не торгуясь. И впоследствии не мог нарадоваться удачной покупке: ружье ИЖ-54 било мощно, точно и кучно.

Он вытряхнул из сумки на правое сиденье снаряженные патроны. Вставил в левый патронник патрон с картечью «на гуся», в правый – патрон, снаряженный «турбиной» Бреннеке. Еще четыре патрона пришлось зажать в ладони. Выпрыгнув из самолета, подбежал к палатке, надел на голое тело летную куртку, патроны распихал по карманам. Рысью побежал к КПП, держа в руках готовое к выстрелу ружье. Опасаясь нарваться на неожиданный выстрел, бежал не по рулежной дорожке, а держась за первым рядом вставших на вечную стоянку самолетов.

Он их увидел первым. Их было трое, и они поспешно шли по рулежной дорожке в сторону его лагеря. Не замеченный ими, он прошел вдоль фюзеляжа Ан-24 и, когда те приблизились к нему на расстояние метров двадцати, шагнул на открытое пространство, держа в руках изготовленное для стрельбы ружье. Увидев его, они остановились. Левый крайний, вскинув руку, выстрелил в него из пистолета. Тут впервые в жизни он услышал звук, издаваемый пулей, пролетающей рядом с целью, когда этой целью являешься ты сам. Пуля звонко ударилась над головой в обшивку самолета, оставив после себя дыру. Он выстрелил в ответ, целясь в ноги стрелявшему. Двенадцатый калибр на убойной дистанции – это серьезный аргумент. Левый крайний, закричав, повалился на бок, хватаясь руками за пробитое картечью колено. Двое наклонились над упавшим. Он держал их под прицелом. Один из двоих выпрямился и выстрелил в него, вероятно, из подобранного пистолета. Оба стрелка были неопытны и допускали одинаковую ошибку: в момент нажатия спускового крючка непроизвольно задирали вверх ствол пистолета.

Он же был опытным охотником и хладнокровным стрелком. Однажды, выслеживая на охоте дикого оленя, он был внезапно атакован медведем-трехлетком. Очевидно, они охотились за одной добычей, и медведь решил избавиться от соперника. Медведь пропустил человека вперед, а потом стремительно скатился с увала. Авдеев обернулся, когда услышал позади себя чавкающий звук медвежьих прыжков по мочажине. Зверь был уже в десяти метрах от него. Он не успел испугаться, но зато успел выстрелить навскидку, не приставляя приклад к плечу, целясь в кончик медвежьего носа, и после этого сделать два стремительных шага в сторону, что, вероятно, спасло его, когда медведь с перебитым позвоночником принялся передними лапами «месить» мох мочажины в полушаге от того места, где стоял на выстреле Авдеев. Вторым выстрелом, сделанным «в упор», он добил его. Медведь оказался худым, с облезлой «летней» шкурой, а его мясо пришлось отдать собакам из-за запаха аммиака.

Он мог оставшимся выстрелом уложить на выбор любого из своих убийц. Но сам убить человека был еще не готов. Поэтому он чуть отвел стволы в сторону, когда выстрелил второй раз. Турбина, ударившись в бетон рулежной дорожки, выпустила из него рой красно-голубых светлячков, с жужжанием улетевших в темноту. Тот, который был с пистолетом, запоздало пригнулся, вжав голову в плечи.

Он отступил в тень самолета, чтобы перезарядить ружье. Когда он присел, чтобы использовать в качестве своей защиты и упора для ружейных стволов переднее колесо самолета, то увидел, как двое здоровых, держа раненого на руках между собой, быстро удаляются от него по бетонке. Он пошел вслед за ними, не отставая, но и не приближаясь, помня о пистолете и справедливо рассуждая, что два раза повезло, а в третий раз прицел может быть взят ниже. Получить пулю в живот – не входило в его планы.

Когда он приблизился к сторожке, то услышал гудение мотора отъезжающей машины.

Первое, что он увидел – труп Найды с оскаленной мордой, лежащий в проходе между турникетом и входной дверью. Дверь в помещение охраны была распахнута. На полу, опираясь спиной о топчан, сидел Яценко с опущенной на грудь головой, из которой вытекла широкая полоса крови. В его ногах лежал с простреленными грудью и головой верный Михалыч.

Ящик с ключами был сорван и брошен на пол. Ключи были разбросаны по полу.

Он оттащил труп собаки в сторону и, встав на колени, дотронулся до шеи Яценко, ища «сонную» артерию. Яценко тихо застонал. Тогда Авдеев, встав на ноги, бросился к телефону, но увидел, что телефонный провод оборван. В это время послышался приближающийся звук милицейской сирены.
Через две минуты милиционеры, прибывшие по звонку другого охранника, дежурившего в здании аэропорта, под прицелом автомата обыскав Авдеева, надели на него наручники.

Он заставил их вызвать бригаду скорой помощи. Милиционеры скорую помощь вызвали, а в докладах по рации своему начальству сообщили, что вооруженный преступник задержан.

Милицейское начальство прибыло одновременно с каретой скорой помощи. Врач бегло осмотрел голову Яценко и велел нести носилки.

Когда Яценко укладывали на носики, он открыл глаза и еле слышно сказал: «Чеченцы» - и еще раз с усилием повторил чуть громче: «Чеченцы». Когда его стали выносить, он увидал Авдеева. Напрягая остатки сил, сказал:
- Ключи в куртке, четвертая полка.

И обессилено закрыл глаза.

Следователь велел везти Авдеева в районный отдел милиции.

Он спросил:
- На каком, собственно, основании?

Ему ответили, что он подозревается в вооруженном нападении на охранника аэропорта.

С трудом сдерживая вспыхнувшую внутри ярость, от которой поползли в стороны углы рта, севшим от возмущения голосом он сказал:
- Вы же слышали, что сказал раненый – напали чеченцы.

Милицейский майор, глядя оловянными глазами, помолчав, ответил:
- Он мог это сказать в бреду.

В это время подъехал начальник аэропорта Магницкий.
Авдеев, бывший с ним в сложных отношениях, в этот раз, увидев его, обрадовался:
- Николай Янович, меня хотят арестовать за якобы мое нападение на Яценко.
Потрясенный после внезапного ночного пробуждения увиденным, начальник аэропорта, чтобы скрыть полную растерянность и внутреннюю дрожь, от которой предательски подрагивали его жирные ляжки, постарался ответить как можно увереннее, интонацией давая понять, что допускает справедливость выводов работников милиции:
- Успокойтесь, Авдеев. Во всем разберутся.

Авдеева, в чем был: в трусах, в куртке и наручниках, увезли в районное отделение милиции.


Глава тринадцатая. События развиваются.
Отпустили Авдеева только на седьмые сутки, через три дня после того, как следователь с разрешения врачей получил показания пришедшего в сознание Яценко.

Пока Авдеев сидел в КПЗ, его через день вызывали на допросы и два раза вывозили на аэродром для проверки данных им показаний. На допросах его не били и обращались с ним вполне корректно, хотя следователь несколько раз пытался подловить его на мелких деталях. О ранении им одного из нападавших Авдеев благоразумно умолчал. На все вопросы следователя о возможных причинах нападения он отвечал, что они ему не известны, и сказать по этому поводу он ничего не может.

Его опасение о том, что совсем некстати может всплыть история с поджогом его автомобиля, по счастью, не оправдалось: дела велись разными отделениями милиции, а электронная информационная база городского управления милиции пребывала в зачаточном состоянии и упрямо игнорировалась местными пинкертонами.

В день освобождения забирать его приехал Раф, в первый день ареста передавший для него в камеру свои рубаху и джинсы, которые причиняли Авдееву большие неудобства из-за упорного нежелания штанов держаться на полагающемся им месте по причине очевидной разницы в комплекции случайного и настоящего владельцев, а иметь ремень в камере не разрешалось.

При освобождении ружье Авдееву не вернули, сказав, что оно находится на баллистической экспертизе.
Раф отвез его на аэродром. На КПП дежурил старик Карякин - бывший летчик, начинавший свою летную карьеру в середине прошлого века еще на самолете ПО-2. Он обрадовался, увидев Авдеева:
- Что Вася, отпустили? Ну, значит, все в порядке. А то тут разные слухи ходили.

К разочарованию старика Корякина, хотевшего узнать из первых рук все подробности происшествия, он не стал задерживаться в караулке, а сразу отправился на стоянку своего самолета. Идти пришлось пешком, так как обиженный его сдержанностью старик Карякин решительно отказался пропускать на территорию аэропорта машину Рафа, ссылаясь на строгое распоряжение начальника аэропорта Магницкого: не пропускать на территорию аэродрома личный автотранспорт.

Возле самолета палатки не было, а сам самолет оказался опечатанным. Не раздумывая, он сорвал печать, открыл взятым у Рафа запасным ключом дверь и влез в грузовой отсек. Все вещи, включая палатку, лежали аккуратно собранные в кучку. Он переоделся в свою одежду, сложив одежду, одолженную Рафом, и самое необходимое в парашютную сумку. Заперев самолет, он с сумкой в руке отправился к начальнику аэропорта.

Тот встретил его официально, как малознакомого, высказав свое неудовольствие тем, что Авдеев в нарушение режима охраны и правил пожарной безопасности, действующих на территории аэропорта, самовольно устроил на самолетной стоянке цыганский табор. В результате пустяковое, на первый взгляд, нарушение порядка закономерно повлекло за собой более серьезные последствия. Отныне запрещается кому-либо находиться на территории аэропорта во внерабочее время без его личного разрешения.

Авдеев терпеливо, не перебивая, выслушал раздраженное брюзжание человека, которого не уважал и которому не подчинялся. Начальник аэропорта до своего назначения на эту должность был директором птицефабрики и если бы мог, то вообще запретил бы всякие полеты, а самолеты отправил бы для переработки в прибыльный лом цветных металлов. Без них было бы руководить куда, как спокойнее.

Спорить с ним по его любимым вопросам, касающимся соблюдения режима, дисциплины и порядка, было бесполезно.
Воспользовавшись первой паузой, взятой начальником аэропорта чтобы перевести дыхание, Авдеев тоже официальным тоном сообщил, что пришел за ключами от квартиры Яценко, оставшимися в его куртке, чтобы по просьбе последнего доставить из дома ему в больницу необходимые личные вещи.

Начальник аэропорта равнодушно пожал пухлыми плечами и сказал, что ни о каких ключах он ничего не знает.

Авдеев напористо попросил, чтобы тот позвонил начальнику службы авиационной безопасности – может быть тому известно местонахождение куртки и ключей?

САБовский начальник к облегчению Авдеева подтвердил, что вещи раненого Яценко, точно, находятся у него, и он может их отдать, конечно, с разрешения начальника аэропорта. Тот, желая поскорее отделаться от настырного и, уже поэтому, неприятного ему Авдеева, разрешил, при условии, что Авдеев напишет расписку об их получении. Слышавший разговор Авдеев молча, с готовностью закивал головой. Тогда начальник аэропорта сообщил САБовцу:
- Сейчас он к тебе подойдет.

Обрадованный Авдеев, великодушно простил начальнику аэропорта все ранее им сказанное и даже на прощание пожал протянутую руку, которая была холодная и вялая, как уснувшая рыба. После этого ему нестерпимо захотелось как можно тщательнее вымыть свою руку.

САБовец, отставной флотский офицер-подводник, встретил Авдеева грубоватой шуткой, демонстрируя таким образом свое доброжелательное к нему отношение:
- Здорово, летун! Рано тебя выпустили. Спрашиваешь - почему? Да, за такую стрельбу надо было тебе пятнадцать суток дать. Раз стреляешь - так попадай! А мне говорили, будто бы ты – хороший охотник. Эх, ты, снайпер Зайцев! Если б мы так по своим целям стреляли, то нас с флота на счет «раз» выгнали бы.

С последним нельзя было не согласиться, беря в расчет стоимость каждого пуска баллистической ракеты. Возможно, он даже не сильно врал, говоря о точности поражения целей. Вот только было странно, что это не спасло от гибели Советский Союз вместе с его подводным флотом.
Очевидно его перевоплощение из элитного флотского офицера атомного подводного флота в гражданское лицо с пенсией, сравнимой с зарплатой московского дворника, было столь неожиданным и стремительным, что вытряхнуло из него разом весь шик и традиции флотских манер. Только этим можно было объяснить задержку им Авдеева обывательскими расспросами на целых двадцать минут, не предложив ему при этом присесть. Обычно Авдеев в таких случаях не церемонился и усаживался на свободный стул, не спрашивая разрешения у хамоватых хозяев чиновничьих кабинетов. Но в этот раз, помня об ожидающем его Рафе, он не хотел таким образом дать повод к затягиванию начинавшего его раздражать разговора.

Наконец он получил от САБовца свернутую и перевязанную шпагатом куртку Яценко и связку из трех ключей. От него же он узнал адрес, по которому проживал Яценко.

Истомившийся в ожидании Раф в один миг доставил Авдеева по нужному адресу и, сунув ему в руку пять банкнот, по тысяче рублей каждая, коротко пояснив: «Задаток за движок», тут же укатил по своим делам.

Яценко жил на втором этаже пятиэтажной «хрущевки», в угловой однокомнатной квартире. Когда Авдеев открыл входную дверь, сквозняк громко хлопнул незапертой балконной дверью, заставив его от неожиданности вздрогнуть и вполголоса выругаться. Единственная комната, дверь из которой вела на балкон, была заставлена сборной мебелью, вероятно, когда-то купленной в комиссионном магазине. Квартира выглядела запущенной и требовала ремонта. Очевидно, после смерти своей жены, большая черно-белая фотография которой висела в комнате на стене, Яценко стал равнодушно относиться к бытовой стороне жизни и не обращал внимания на окружающую его обстановку.

Авдеев открыл балконную дверь и на всякий случай подпер ее стулом. Осматривая квартиру, прошел на кухню, а потом в совмещенный санузел. Вспомнил свое желание, возникшее после «ручного» общения с начальником аэропорта, и тщательно, с мылом вымыл руки. Вернувшись в комнату, он довольно долго стоял, рассматривая запечатленное на фотографии лицо, показавшееся при очевидной разнотипности неуловимо похожим на лицо другой женщины, которая все последние дни независимо от его желания постоянно напоминала о себе в виде мозаики отрывочных воспоминаний отдельных фраз, движений тела, мимики лица, звука голоса. Женщины были разными, но в тоже время у обеих было то общее, что делало их похожими: завершенность черт, мягкая линия готовых к улыбке губ, прямой и ясный взгляд глаз.

Он не звонил Иде Голдштейн уже неделю, со дня ее поспешного отъезда. Когда при освобождении ему вернули мобильный телефон, тот, конечно, был полностью разряжен. Вспомнив сейчас об этом, он тотчас поставил телефон на зарядку. Взглянул на часы: была половина пятого. Можно было, не торопясь, собрать больничную передачу для Яценко. Он в уме уже составил перечень предметов, которые следовало отнести в больницу: зубные щетку и пасту, флакон одеколона, мыло, бритву, расческу, кружку с ложкой, туалетную бумагу, смену нижнего белья, две пары носков и тапки. Бутылку минеральной воды или пакет сока он купит по дороге.

Но прежде следовало привести себя в порядок. После недельной отсидки в общей камере он чувствовал себя опустившимся бомжом, промышляющим по мусорным бакам. Появиться в таком виде в больнице – нечего было и думать.

Горячей воды в водопроводных трубах не оказалось, но из-за длительной жары волжская вода лилась из душа почти теплая, и он с удовольствием долго и тщательно мылся, подставляя под струи попеременно лицо, грудь и спину. Вернувшись из ванной в одном обернутом вокруг бедер полотенце, он присел на диван, чтобы пересмотреть и привести в порядок содержимое своего бумажника, а сев, внезапно почувствовал, как сильно устал за эти дни. Он откинулся на спинку дивана, решив, что посидит так всего несколько минут, прежде чем начнет сборы, но неожиданно для себя провалился в глубокий сон.

Когда он проснулся, был уже восьмой час вечера. Ехать в больницу было поздно: время, выделенное для посещения больных, уже закончилось. Злиться на себя было бессмысленно, но он, понимая это, все равно чувствовал досаду, потому что за годы в работы в авиации выработал в себе привычку всегда выполнять запланированное.

Окончательно придя в себя после сна, он почувствовал, как голоден. Надо было выйти в магазин за едой. Но неполноценный короткий сон оставил после себя вместо бодрости вялость и раздражение. Не хотелось одеваться, выходить на улицу, искать ближайший продуктовый магазин.

Оставалось отправиться на кухню с надеждой отыскать там что-нибудь съестное.

Первым делом он проверил холодильник. Предназначение этого бытового прибора в квартире Яценко представляло собой загадку: за исключением толстой шапки инея в холодильной камере, он был абсолютно пуст. Это был тот самый случай, о котором говорят – «в холодильнике мышь повесилась».

Он проверил все шкафчики, полки, кастрюли и банки. Наконец ему повезло – на одной из полок обнаружилась прятавшаяся за белым фарфоровым кофейником пачка горохового супа-концентрата, от времени приобретшая каменную твердость. Он был рад и этому. Изрядно потрудившись, разминая спрессованный брикет, он залил его водой и поставил вариться на газовую плиту, а сам отправился в комнату, чтобы, наконец-то, заняться сбором передачи. Кроме того, ему предстояло выяснить, что имел в виду Яценко, говоря ему в ночь нападения о какой-то четвертой полке.

В углу комнаты на низких квадратных ножках притулился светло-желтый трехстворчатый платяной шкаф со встроенным в среднюю дверь зеркалом. Такие шкафы вместе с приземистой зеркальной горкой, круглым столом и четырьмя стульями были распространенным гарнитуром в малогабаритных квартирах советских граждан во второй половине прошлого века. Прилетая в маленькие северные города и поселки, он часто встречал в квартирах, куда его приглашали переночевать, эти скромные, но крепкие изделия советской мебельной промышленности. Поэтому сейчас, не раздумывая, сразу открыл левую дверцу шкафа. На четвертой сверху полке аккуратными стопками хранилось женское белье. Он в сомнении остановился. Дотрагиваться до интимных вещей той, чей портрет смотрел ему в спину, было неловко. Но любопытство победило. Стараясь не касаться белых и розовых кружев, просунул руку вглубь шкафа. В пространстве у задней стенки пальцы наткнулись на бумажный сверток. Он вытащил его. Сверток был сделан из газеты, перетянутой крест-накрест тесемкой. Он развязал тесемку и развернул сверток. В нем были деньги. Сев на диван, он пересчитал купюры. Сумма была немаленькая: семьдесят тысяч рублей. Он сложил деньги в сверток, снова завязал его. Когда он засовывал сверток на прежнее место, его пальцы наткнулись еще на один предмет, прикосновение к которому заставило его насторожиться. Коснувшись гладкой на ощупь лакированной кожи, он сразу догадался, с какой находкой на сей раз вернется из недр шкафа его рука. Он не ошибся – второй находкой была пистолетная кобура, а ее тяжесть означала, что она была не пустая. Он расстегнул ремешок застежки и раскрыл приятно пахнущую кожей кобуру. В ней плотно сидел пистолет ПМ или просто - «макаров». Полковник Яценко, покидая украинскую армию, не сдал свое личное оружие. С какой целью он это сделал, наверное, тогда затруднился бы ответить и он сам. Но теперь это решение выглядело весьма предусмотрительным.

Рукоять удобно легла в ладонь. Он осторожно оттянул затвор, проверяя наличие патрона в патроннике. Патронник был пуст. Отпустив затвор, вытащил из рукояти обойму, тесно наполненную, как стручок горошинами, желтыми пузатыми патронами. Он отщелкал патроны из обоймы в ладонь, пересчитал: патронов было восемь штук. Передернул затвор и нажал на спусковой крючок. Раздался звонкий щелчок ударника по бойку.

Эта находка значительно повысила ему настроение. Он даже позволил себе, стоя перед зеркальной дверцей шкафа, несколько раз вскинуть пистолет, целясь выше плеча своего отражения. Но заметив в зеркале позади себя отражение лица, следящего за его упражнениями,
отчего-то смутился. Впрочем, когда он повернулся лицом к фотографии и взглянул в глаза изображенной на ней женщины, чувство неловкости исчезло, ибо он почувствовал, что в этом взгляде не могло быть насмешки над его мальчишеской выходкой, а скорее было снисходительное понимание того, что на его месте девять из десяти мужчин поступили бы точно также.

Вернувшись во взрослое состояние, он, заново снарядив обойму и вставив ее на прежнее место, переложил кобуру с пистолетом на верхнюю полку, спрятав ее между складок махрового банного полотенца.

Из кухни аппетитно пахло сварившимся гороховым супом. Зная коварную способность этого супа при недосмотре пригорать, он, выключив под кастрюлей газовую конфорку, тщательно перемешал ложкой загустевшую массу. Но прежде, чем приступить к еде, вернулся в комнату и проверил телефон. За время пока он спал, телефон успел зарядиться. Он включил его. На экране высветилось сообщение, что к этому моменту в телефонной памяти накопилось несколько неотвеченных телефонных звонков. Два звонка были от его бывшей жены, остальные пять или шесть были звонки Иды Голдштейн. Он нажал «вызов». К его удивлению, она ответила сразу, будто ждала его звонка:
- Привет! Ты куда пропал? Я никак не могла до тебя дозвониться и уже начала волноваться!

В ее голосе не было ни капризной обиды, ни показной холодности.
Привыкший к манере бывшей жены именно так демонстрировать ему свое недовольство, это он отметил сразу и почувствовал в очередной раз порыв восхищения этой женщиной из другого мира, которая
почему-то испытывала тревогу за него и не стеснялась прямо говорить об этом.

За то короткое время, когда они были вместе, он отметил в ней удивившую его внутреннюю свободу, впрочем, всегда приправленную легкой сдержанностью. С ним она была мила и естественна, но иногда он ловил на себе ее внимательный взгляд, значение которого он тогда не понимал. Находясь с ней рядом, он тоже ощущал собственную настороженность, возникавшую, может быть, от того, что впервые в своей жизни очень хотел и старался понравиться женщине.

- Здравствуй! Во-первых, я хочу сказать, что очень рад тебя слышать. У меня все хорошо. А дозвониться ты не могла по простой причине: у меня был разряжен телефон, а зарядить его я не мог.
- Ты был в отъезде?
- Да, выполнял срочную заявку. Только сегодня вернулся.
- Ты сейчас где: на аэродроме или у Рафаэля?
- У одного своего товарища. Он, уезжая в отпуск, предложил пожить у него. Вот, прохлаждаюсь на его диване.
- Ты здоров?
- Как всегда. Жаль, что не могу доказать тебе это прямо сейчас.
- Ты пытаешься шутить, но я чувствую, что не все так хорошо.
- Интересно узнать, почему ты так решила?
- Если бы ты послушал свой голос, то сам бы все понял. Ты не умеешь врать. Но мне обидно, что ты считаешь возможным говорить мне неправду. Ведь я этого не заслужила.
- Прости меня и не обижайся. Сказать по правде, я не хотел лишний раз тебя тревожить. Тем более, что сейчас все действительно хорошо.
- Ты можешь сказать, что случилось?
- Если коротко: те люди, ты знаешь, о ком я говорю, попытались выйти на прямой контакт со мной… Думаю, что они сильно разочарованы в своем визите. Не стоит придавать большего значения этому событию.
- Тебе пришлось после этого от них скрываться?
- Ну, вот еще! Конечно, нет.
- В таком случае, ты попал в полицию.
- Послушай, у тебя не голова, а Дом Советов.
- Дом Советов? Я не совсем понимаю, что ты хотел этим сказать. Звучит немножко насмешливо.
- Напротив! Так у нас принято говорить, когда хвалят человека за его сообразительность…Как тебе лучше объяснить? Примерно, это – то же самое, как если бы я сказал, что ты умнее всего правительства России.

Он услышал, как она усмехнулась.
- Не преувеличивай, я на это не претендую.…И не старайся увести разговор в сторону. Я угадала?
- Да, ты угадала, но для меня все закончилось благополучно: я на свободе, и меня ни в чем не обвиняют.
- Но, ведь, они могут попробовать еще раз…. Я чувствую, что ситуация становится для тебя очень опасной. Прошу тебя, оставь все и приезжай…. Я хочу тебя видеть.

Он почувствовал, как близок к тому, чтобы сказать: «Хорошо. Я сейчас выезжаю».

Секундная пауза.

Доказано, что время материально. Можно сказать, что любой отрезок времени делит материальный мир на два отдельно существующих материальных объекта: тот, что был до него, и тот, что еще будет. Собственно, мы сами материальны только в пределах этого отрезка, который, впрочем, очень эластичен: он может составлять одну миллионную часть секунды, а может растягиваться в паузы – временные пустоты различной величины. Многие люди умудряются прожить в такой паузе всю свою жизнь.

После паузы он сказал иначе, чем готов был сказать секунду назад:
- Ида, я тебя очень люблю и хочу, что бы ты это знала. Но я не могу сейчас все бросить и приехать. Мне нужно помочь одному человеку, который из-за меня попал в непростую ситуацию.
- Это Рафаэль? Что с ним?
- Нет, это другой человек. Его ранили, когда пытались добраться до меня. И кроме меня, у него никого нет.

После небольшой паузы она сказала, как бы в раздумье:
- Учась в университете, я изучала русский фольклор. У вас есть легенда. Хотя, нет – правильно надо говорить «сказка». В ней молодой человек отправляется из родительского дома в странствие и встречает на дороге камень, на котором написано «Прямо поехать – женатому быть. Налево поехать – богатому быть. Направо поехать – убитому быть.» И этот молодой человек выбирает дорогу, где «убитому быть». Ты знаешь, у меня складывается такое впечатление, что вы, русские, всегда фатально выбираете именно эту дорогу.
- Я помню эту сказку. Она с хорошим концом. В ней рассказывается, как русский богатырь, совершив много подвигов, преодолел все опасности, победил царя злых духов Кащея-бессмертного, расколдовал спящую красавицу и спас людей от кащеевых чар.
- Почему вы решили, что должны всех спасать?
- Это вовсе не мы – это американцы так решили. А мы просто не любим несправедливость. И всегда готовы помочь слабому и всем, кто нуждается в помощи.
- В таком случае, почему же сейчас, когда вам самим так плохо, вы не стараетесь себе помочь? Подумай лучше об этом.
- Вопрос слишком серьезный для телефонного разговора. … Но если не копать так глубоко, то все сводится к ответу на один конкретный вопрос: могу ли я… или, скажем, любой другой человек быть счастливым, если для этого нужно бросить в беде своего друга? О себе я отвечу – нет.

Целых две секунды в трубке ждала тишина.

Книгой рекордов Гинесса точно подсчитано, сколько разных событий совершается в мире за две секунды, но этот случай не попал в ее статистику.

Когда Ида Гольдштейн заговорила, в голосе ее было звенящее напряжение воли:
- Я вот о чем сейчас подумала. Только, пожалуйста, не перебивай меня. Я поняла, что ты не сможешь быть счастливым человеком. У тебя идея-фикс – чтобы все было правильно, все по-честному. Наверное, в идеале так и должно быть. Но в обыденной жизни так не бывает. Всем приходится приспосабливаться. В конце концов, это закон эволюции…Что я говорю?!... Да, я в тебя влюбилась…Но сейчас я ясно вижу, что ничего из этого не выйдет. Для тебя семья всегда будет на заднем плане…Мне больно сейчас тебе это говорить, но потом будет еще больнее…Я благодарна тебе за все хорошее, что произошло между нами. Но прошу тебя, больше не звони мне. Прощай.

Он автоматически нажал кнопку «отбой».

Ему было знакомо это чувство – чувство внезапной потери, так бывало, когда он узнавал о гибели своих товарищей. Это не была рвущая сердце тоска по тому, чего уже нельзя исправить, нельзя успеть дать того, чего когда-то не дал из-за своего эгоизма, когда умирают родители. Нет, это была сильная, но светлая печаль по тому хорошему, что совсем недавно накрепко связывало тебя с ушедшим человеком, а теперь осталось только в твоей памяти.

Да, она права – расстаться позже было бы больнее. А в том, что этот момент рано или поздно наступит, он в глубине души не сомневался, слишком разными они были людьми.

И так, Ида Гольдштейн еще раз доказала, что ее решимость не уступает ее красоте. А что же он? Возможно, теперь он получил шанс узнать свою «меру», которая, как оказалось, не имела отношения к тысячам часов налета и допуску к полетам ниже минимума, занесенным в его летную книжку, а также понять тщетность своих попыток продолжать жить, как будто не было двенадцати лет, ураганом пронесшихся над страной.

Да, ему было о чем подумать в первую июльскую ночь, слушая за окном беспокойный шум деревьев, которым не давал уснуть поднявшийся ветер. Он забылся в полусне-полуяви под утро, когда за окном стал проступать серенький рассвет, и ему приснился сон.

Над широким полем, по низкому небу быстро неслись рваные серые облака. На дальней стороне поля, в скользящих тенях дождевых полос, сгрудилась большая масса людей. Порывистый ветер рвал над ними узкие ленты флюгеров, прикрепленных к вертикальным черточкам копий, и клочки дымов от зажженных ружейных и орудийных запальных фитилей. В блестящей стальной кирасе, глубоком шлеме с поднятым забралом и с кавалерийским копьем в руке он ехал правофланговым в третьем ряду отряда всадников, совершающего захождение на исходный рубеж атаки: правые фланги шагом разворачивались по широкой дуге, выравнивая ряды в боевую линию. Лошади и всадники двигались в полном молчании. Наконец ряды оказались развернутыми фронтом в сторону противника, до которого было не более пятисот метров ровного пространства. Солнце на мгновение проткнуло тусклым лучом серую кисею неба, чтобы они лучше могли разглядеть изготовленные к стрельбе картечью, вытянутые им навстречу стволы фальконетов. Над первым рядом взлетела ввысь и опустилась тяжелая кавалерийская шпага, указывая направление атаки. Шагом двинулись с места ряды, по новому взмаху шпаги, переходя на рысь. В тот момент он уже знал, что погибнет в этой атаке, но держал строй, не отставая от передних рядов, переходящих на бешеный галоп.


Глава четырнадцатая. Сумерки.
Он проснулся, воскресший, но душа вернулась в тело с открытой раной.

За окном ветер мотал мокрые кроны деревьев. Первый раз за целый месяц в городе шел дождь.

Перед тем, как выйти из дома, он, повинуясь «сумеречному» настроению, достал из шкафа пистолет и сунул его во внутренний карман летной куртки, надетой по случаю непрекращающегося дождя.

В больницу он приехал почти в полдень. Чтобы попасть в палату, где лежал Яценко, ему пришлось купить в аптекарском киоске одноразовые бахилы, а в окне «Прием передач» – получить белую накидку, вроде той, что пользуются при стрижке парикмахеры. Гардероб в летнее время не работал, поэтому куртку с лежащим в ней пистолетом он беспрепятственно пронес с собой.

Яценко уже был переведен из реанимации в общую палату на шесть коек, из которых только четыре были заняты. Из-за дождя все обитатели палаты были в сборе: с койки у окна глядел на всех свысока юный ныряльщик с лодки, приобретший аристократическую осанку, благодаря подпиравшему его голову шейному корсету; напротив него, на заправленной кровати лежал богатырского сложения строитель с гипсовыми боксерскими перчатками вместо кистей обеих рук, которые он не успел убрать из-под опущенной краном бетонной плиты; четвертым был пожилой мужчина, чье неудачное падение со стропил строящегося дачного дома закончилось переломом ноги.

У Яценко на голове была накручена тугая чалма из белого бинта. Садиться и вставать с койки ему еще не разрешали, но глаза его смотрели из-под повязки без болезненной мути, хотя, рукопожатие его было еще слабым. На вопрос о самочувствии он попытался ответить шуткой, процитировав покойного генерала Лебедя: «Голова - это кость. Она болеть не может», но потом, посерьезнев, сказал, что сейчас - уже гораздо лучше, только надоел постоянный звон в ушах, но, по словам врачей, со временем и это пройдет, что работать ему запретят, грозя определением в инвалиды второй группы. Авдеев, в свою очередь, рассказал, не вдаваясь при посторонних в подробности, о своем пребывании в милиции, о том, что временно перебрался на жительство в квартиру Яценко и частично пользуется его шкафом. На его последние слова Яценко одобрительно кивнул головой.

В палату вошла пожилая медсестра, катя перед собой столик на колесах, на котором были расставлены мензурки с микстурами и блюдца с разноцветными таблетками, в высоком стакане блестели медицинские термометры. Почему-то он обратил внимание на то, что на ногах у нее были не шлепанцы или босоножки, а туфли на невысоком каблуке. Она обошла поочередно всех больных, раздавая лекарства и ставя градусники, говоря при этом каждому приятным, ровным голосом одну-две фразы. Она сноровисто обращалась со своими подопечными, особо нуждающимися в ее помощи, ловко и осторожно приподнимая за плечи лежачих больных, чтобы им удобнее было принимать микстуру и таблетки.

Заметив взгляд Яценко, каким тот посмотрел на медсестру, когда она склонилась над ним, давая вначале лекарство, а потом, ставя ему градусник, Авдеев более внимательно пригляделся к ней. По виду ей было около пятидесяти, невысокая фигура, несмотря на возрастную полноту, сохранила женственность. Белый халат шел ей. Лицо было простое и открытое, возможно, из-за волос, которые были убраны под белую шапочку. Проходя мимо поднявшегося и услужливо посторонившегося Авдеева, она короткой улыбкой поблагодарила его, вызвав в ответ мысль о том, что такие медсестры одним своим присутствием лечат лучше любого лекарства.

Пока Яценко мерил температуру, он развлекал его, рассуждая о том, что если дождь будет продолжаться несколько дней, то промочит высохшую землю, и в лесах, наконец, пойдут грибы, которые не появлялись с начала лета. О том, что в этом случае он рискует остаться без работы, он предпочел умолчать. Грибная тема заинтересовала взрослых обитателей палаты – каждый имел на этот счет свое соображение.

После того, как медсестра собрала термометры, он предложил Яценко сбрить отросшую двухнедельную седую щетину. Тот с энтузиазмом принял это предложение и принялся осторожно «утюжить» подбородок и щеки принесенной Авдеевым электробритвой. Авдееву пришлось лишь немного помочь ему, выбрив пропущенные места, и налить в подставленную ладонь одеколон, чтобы Яценко протер им свое сразу помолодевшее лицо.

За дверью, в коридоре поднялась возня – наступило время обеда: ходячие больные потянулись в обеденную комнату. Для лежачих больных обед развозили по палатам.

Пора было прощаться.

Выйдя из палаты, он подошел к медсестре, которая сидела за конторкой медицинского поста и делала записи в картах больных.

Извинившись, он спросил у нее – может ли он лично чем-нибудь помочь для выздоровления Яценко?

Она вежливо попросила его присесть, чем еще больше расположила к себе. Помолчав, спросила:
- Вы его товарищ? Тоже летчик?
- Да, летчик, такой же, как и он.

Слушая его ответ, она опустила глаза на лежащие перед ней бумаги, потом подняла их и, глядя Авдееву в глаза, сказала очень убедительно:
- Ничего не надо. Мы делаем все необходимое, чтобы вылечить Владимира Михайловича. Но вы обязательно приходите – общение с товарищем ему будет полезно.

Почему-то у него возникло желание встать и поцеловать ей руку, но он не решился это сделать из-за глупой боязни попасть в неловкое положение, если она не позволит этого, и с чувством искреннего уважения сказал:
- Большое вам спасибо. Я обязательно приду.

Она попрощалась с ним сдержано и доброжелательно, оставив у него впечатление человека врожденной высокой культуры, встреча с которым в наши дни – событие скорее чрезвычайное и отнюдь не зависящее от социального статуса человека.

Авдеев покидал больницу в приподнятом настроении, будучи уверенным в том, что теперь за Яценко можно было не беспокоиться – он находился в надежных руках.

Он вошел в подъехавший к остановке троллейбус и, расплатившись с подошедшей кондукторшей за проезд, остался стоять на задней площадке, облокотившись на поручень, и рассеяно глядя в мокрое от дождя заднее окно. Надо было решать, что делать дальше, но мысли кружились, не складываясь в четкое решение. Не сразу он заметил, что следовавшая за троллейбусом старая «двадцатьчетверка» словно привязана к нему невидимым буксиром: останавливается при каждой его остановке и снова начинает движение вслед отправляющемуся троллейбусу. Такая странная езда заинтриговала его и отвлекла от беспокойных мыслей. Понаблюдав за явно преследовавшей троллейбус машиной, он сделал предположение, что это - транспортный контроль, проверяющий соблюдение водителем графика движения по маршруту. Но когда, через перекресток выскочил черный «джип» и, пристроившись за «волгой», медленно потащился за троллейбусом, его осенила догадка, от которой сразу стало жарко. Несомненно, этот «джип» был ему знаком. А «волга» – не ее ли он видел на стоянке в аэропорту в день, закончившийся ночной перестрелкой? Первая мысль была – выскочить на ближайшей остановке и уйти от преследователей сквозными дворами сталинской застройки с наглухо закрытыми арочными воротами, но с открытыми в них калитками для прохода жильцов. Машины могли попасть в эти дворы только через боковые проезды, а на это у них уйдет какое-то время, которого ему будет достаточно, чтобы, опережая их, попасть в следующий двор, а там - ищи ветра в поле. Он уже был готов начать пробираться к выходу, но поменял свое решение: его бегство лишь отсрочивало неизбежную встречу и давало его врагам право усомниться в его смелости. Ну, что же, как говорится: чему быть – того не миновать. Раз так, то надо было выбрать место, где он сможет использовать свой главный козырь – они не знали, что у него есть пистолет. И такое место было – тихое и глухое: перед конечной остановкой троллейбус проезжал мимо старого городского кладбища с покосившимися крестами и полуразрушенными каменными склепами, давно закрытого, но ему знакомого по детским годам, когда он каждой весной с бабушкой и родителями, но без сестры, которая боялась кладбища и всегда оставалась дома, ходил навещать могилы в семейной ограде, в которой были похоронены бабушкины родители, дедушка, умершие в разное время бабушкины родные и двоюродные братья и сестры, бабушкина подруга – тетя Рузя – Розалия Абрамовна Штольцман, эвакуированная из блокадного Ленинграда и прилепившаяся к их семье, своим прахом в общей земле, окончательно породнившаяся с ними, туда позже легла и сама бабушка, которая умерла, когда он уже был курсантом летного училища. Его родители лежали на другом кладбище.

Когда троллейбус отъехал от последней перед «кольцом» остановки, «джип» резко принял влево и обогнал его, беря, таким образом, троллейбус в «клещи».

Едва водитель троллейбуса по его просьбе притормозил и открыл переднюю дверь, мгновение спустя, Авдеев уже бежал со всех ног, спиной чувствуя вспыхнувшие жгучим интересом взгляды кондукторши и водителя, к мрачной в этот ненастный день чащобе старого кладбища. Бежал со всех ног, пытаясь на слух определить – не было времени оглядываться, близость своих преследователей, которые прозевали начало его побега. Он слышал справа азартные крики и понимал, что это из «волги» выскочили несколько преследователей, сколько их – он не знал, и бегут наперерез, пытаясь перехватить его у кладбищенской ограды. Он слышал сзади надсадный рев двигателя и понимал, что это «джип» тужится преодолеть дорожный бордюр, чтобы бросить за ним в погоню всех сто девяносто пять лошадей. Поэтому он никогда еще не бегал так быстро. Усилием воли все прибавляя и прибавляя ускорение ногам, он успел раньше их добежать до угла полуразвалившейся кирпичной кладки ограды, где раньше была калитка, а теперь зиял заросший кустами шиповника и бурьяном проход с узкой тропинкой посредине. Мокрые ветки хлестали его, обдавая каскадами дождевой воды. Но теперь он вел игру на своем поле. Как опытный и уверенный в собственных силах зверь, он, слыша близкую перекличку своих загонщиков, понимал и контролировал весь ход развернувшейся на него охоты. Слыша раздраженные гортанные крики, он понимал, что все преследователи не помещаются на узкой тропинке, мешая друг другу, а развернуться погоне не дают густо заросшие кустами и деревьями старые ограды, на которых легко можно было поломать ноги. Расстояние между ним и преследователями постепенно увеличивалось, и при желании он мог, спрятавшись за разросшийся куст жасмина или под темный шатер замшелой ели, пропустить их мимо себя и незаметно выбраться с кладбища, оставив их в бессильной ярости кружить в мокрых лабиринтах безмолвных оград, но сегодня такая развязка его не устраивала.

Узкие проходы в густом кустарнике, захватившем свободные обочины прежних дорожек, по всплывшим из неведомой глубины памяти приметам вывели его туда, где сквозь темную зелень елей избушкой на курьях ножках выглянула старая часовенка, сложенная в позапрошлом веке из звонкого красного ярославского кирпича. Общее запустение не миновало и ее. Видимо, давний пожар лишил ее шатровой крыши с луковицей креста и закоптил ее стены, расписанные письменами новых язычников. Не далее, чем в десяти метрах за этой часовней была их семейная ограда. Он встал, имея за спиной пустой входной проем в часовню, над которым уцелела часть фрески, некогда изображавшая лик Святого Николая-Угодника, с которой с суровой укоризною взирали на учиненный беспорядок уцелевшие глаза святого. При необходимости он мог отступить в дверной проем, не боясь нападения со спины – оба оконных проема, имевшиеся в боковых стенах часовни, были столь узки, что в них мог пролезть только ребенок.

И все-таки он отступил во мрак часовни, когда совсем близко услышал хлюпающие шлепки нескольких пар ног по размокшей тропинке. Их было пятеро, и они трусили друг за другом, то и дело, переходя на быстрый шаг. У четверых в руках были бейсбольные биты. Пятым был давний знакомый - Аслан, возглавлявший погоню. Увидев часовню, они замедлили шаги, но, не сговариваясь, решили, что преследуемая ими добыча наверняка будет более рассчитывать на быстроту своих ног, нежели на такое ненадежное убежище, и, не останавливаясь, двинулись дальше. Когда они отошли от часовни метров на двадцать, он вышел из своего укрытия и, вконец огорчая этим поступком печального святого, пронзительно свистнул. Как по команде, они замерли на месте, озираясь по сторонам. Увидев его, развернулись и пошли волчьим загоном. Но его уверенная повадка и жесткая ухмылка, с которой он наблюдал, как они охватывают его полукольцом, немало их озадачили и сделали более осторожными. Так стая волков, окружив засевшего в крепи матерого секача, кружит вокруг, рыча, но не решаясь напасть, зная неистовую отвагу и смертельный удар клыков этого опасного зверя.

Пистолет, который он, достав из кармана, демонстративно поставил на боевой взвод, очень не понравился храбрым горцам, а сказанные при этом слова не оставили у них сомнения в его решимости выполнить обещанное:
- Если хоть один из вас «рыпнется», положу всех на этом месте.

Умирать в глубине запущенного кладбища в этот унылый день явно не входило в их планы. Промокшие насквозь одежда и обувь, а главное – неожиданное появление оружия, превратившего легкую добычу в смертельно опасного противника, окончательно погасили в них азарт погони, вместо которого возникло единственное желание – постараться достойно выйти из ситуации, когда пятеро должны отступить перед одиночкой.

Как старший в стае, переговоры начал Аслан:
- Э-э, слушай, убери свой пистолет. Мы просто хотим с тобой
туда-сюда поговорить.
- Конечно! И для этого вы прихватили с собой биты.
- На всякий случай взяли. Ты очень опасный человек – не слушаешь с начала, о чем с тобой хотят говорить, а сразу лезешь драться или стреляешь.
- Ну, говори, я послушаю. Но предупреждаю – без фокусов. Стрелять в воздух не буду.
- Хорошо… Ты нас очень обидел. Тогда, в ресторане, не хорошо себя вел. Говорил оскорбительные для нас слова, а потом еще полез в драку.
- Ты же сам первый начал – захотелось покуражиться над местным. Тем более, вас было, кажется, четверо против одного.
- Ты что, шуток не понимаешь? У тебя с нервами не все в порядке. Не знаю, как тебе самолет доверяют. Ты же можешь, как японский камикадзе, кто тебе не понравится, самолетом ударить.
- Не сомневайся, если надо – ударю.
- Слушай, тебе лечиться надо. Если денег надо – дадим.
- Ты лучше расплатись со сторожем, которого вы покалечили.
- Э-э, старый алкаш, натравил своих псов. Что нам оставалось делать? Ты тоже нашего подстрелил. Но мы не хотим больше крови, мы хотим по-хорошему договориться с тобой. Мы согласны забыть все, что произошло между нами, если окажешь нам маленькую услугу.
- Какую?
- Надо доставить самолетом груз. Мы даже заплатим тебе. Очень хорошо заплатим.
- Что за груз?
- Зачем тебе знать? Меньше знаешь – крепче спишь.
- «Наркоту» предлагаешь перевозить. Никогда этого не будет – даже не думай.
- Если ты такой щепетильный – тогда заплати нам за моральный ущерб… Мы знаем, у тебя денег нет. Возьмешь у своей жены. Дела у нее идут неплохо… Пока. Но ведь все может измениться. Удача – девка капризная.
- У меня больше нет жены. Мы в разводе. Так, что на ее деньги не рассчитывайте.
- Ты очень упрямый человек. С тобой плохо иметь дело… Но может тебя сумеет уговорить та длинноногая сучка, с которой у тебя роман? Мы можем попросить ее помочь.
- Вам с ней обломится, как обломилось тогда в ресторане. Она, точно, – длинноногая, а вот у вас руки слишком коротки, кацо.

Стоявший слева сделал было быстрое движение вперед, занося для удара биту. Авдеев выстрелил, не прицеливаясь, как привык стрелять влет взлетающих куропаток. Пуля выбила биту из рук обидчивого горца.

- Стоять!

Это был решающий момент, который остался за ним. Похоже, не столько его меткость, сколько звук выстрела, неожиданно гулко раздавшийся во влажном воздухе, вызвал у них острое желание как можно скорее закончить разговор.

- Ладно, мы сейчас уйдем. Но ты сам придешь к нам и будешь на брюхе ползать и просить о прощении.
- Эй, Аслан, конечно, я приду к тебе на рынок, и ты будешь смиренно и очень вежливо подавать мне все, что я захочу.
- Клянусь Аллахом, с этого дня ты не сможешь купить на рынке даже черствую корку хлеба!
- Ты зря клянешься Аллахом, лучше поклянись своим кошельком.
- Ты скоро пожалеешь. Клянусь, очень скоро.

Аслан, повернувшись, быстро пошел по тропинке назад – к выходу с кладбища. Вся его команда двинулась следом. Авдеев, дождавшись, когда их понурые фигуры перестали мелькать среди мокрых кустов, осмотрел траву, нашел пахнущую сгоревшим порохом гильзу и сунул ее в карман. Взглянул на многострадальный лик святого и ободряюще кивнул ему головой.

Пройдя несколько шагов по тропинке, чтобы окончательно удостовериться в бегстве представителей гордых племен Кавказа, он вернулся назад, свернул за часовню и по узкому проходу между заросшими оградами пробрался к такой же заросшей и неухоженной, где стояли в линию кресты вперемежку с пирамидками, с потускневшими от времени медальонами портретов и полустертыми буквами имен.

Он постоял перед давно не крашеной оградой, впервые в жизни не из книг – на собственном опыте познавая, что эти могилы – и есть для него та самая русская земля, о которой говорится в трех заповедных словах
«За землю Русскую!»

Прошептав, даже не губами, а душой «Прости меня, бабусенька», он неловко поклонился и пошел к выходу с кладбища, но не к тому, через который попал сюда, а к дальнему, опасаясь, что его выстрел действительно уже мог стать известен милиции.


Глава пятнадцатая. Сумерки сгущаются.
На следующий день, с утра, он поехал на аэродром, чтобы после своего девятидневного отсутствия и вчерашней непогоды проверить состояние самолета, а также забрать для Яценко, которому нельзя было читать, свой радиоприемник, по давно заведенной привычке, всегда находившийся при самолете.

Пистолет, накануне начищенный, протертый и возвращенный в кобуру, он брать с собой не стал, справедливо полагая, что новой попытки нападения сегодня ждать не приходилось, а внезапная проверка милицией и службой авиационной безопасности на входе в аэропорт – вещь вполне реальная.

Опасения его оказались напрасными – на КПП его никто не досматривал, и вскоре он был у своего самолета. Обойдя самолет кругом, он нашел его в полном порядке. Забравшись в грузовой отсек, он больше часа возился там, занимаясь привычными делами – проверяя бензопровод на отсутствие протечек бензина и наводя порядок в имуществе, обычно возимом в хвостовом отсеке, а затем – и в своих вещах. Поднявшись в кабину, он первым делом обнаружил отсутствие сумки с боеприпасами, которую, очевидно, забрала милиция. Из-за спинки своего командирского кресла он вытащил приемник – старенькую «Спидолу», с неединожды клееным корпусом, но по-прежнему исправно и надежно работающую на всех волнах радиоэфира. Засунув приемник в полиэтиленовый пакет, он сел в свое командирское кресло и проверил по указателям на приборной доске количество в баках горючего и заряд бортового аккумулятора, ход рычагов управления двигателем. Все было в норме. Удовлетворенный состоянием самолета он некоторое время расслаблено сидел, положив руки на штурвал и глядя через стекла фонаря на быстро бегущие облака, между которыми все шире растекались по небу голубые промоины. Совсем умиротворенный он вылез из самолета, запер дверь и с пакетом в руке зашагал по рулежной дорожке к КПП.

Напротив запертого здания аэровокзала его обогнал САБовский «уазик» и на завизжащих тормозах встал, как вкопанный. Рядом с водителем-охранником сидел сам начальник.

- Привет снайперу Зайцеву!
- Здорово. Куда так быстро?
- «Сработка» на «ближнем»… А ты все со своей «этажеркой» возишься?
- Вожусь. А что?
- Да, ничего. Пока ты тут – так и мы, вроде, при деле.
- До площадки «мобсклада» подбросишь?
- Садись.

Авдеев сел в машину, рядом с потеснившимся на заднем сидении связистом. Мысль побывать на месте, где закопали трупы Михайлыча и Найды, вот уже несколько дней «пунктом» сидела в его голове.
Сабовец с усмешкой обернулся к нему с переднего командирского места:
- Своих спасителей решил навестить?
- Вот именно.

Получилось не очень вежливо, но он не был расположен шутить по поводу смерти, даже если это касалось всего лишь бездомных животных.

Пока ехали до места, никто из них больше не проронил ни слова.

Остановив машину, начальник показал рукой в открытую дверцу:
- Вон там, за крайним штабелем… Мы минут через двадцать будем возвращаться. Выходи к дороге.
- Добро.

За штабелями запасных аэродромных плит небольшой прямоугольник земли пучился песчаной проплешиной. Куски вывернутого дерна валялись вокруг. Прислонив пакет с приемником к ближнему штабелю и сняв куртку, он принялся укладывать куски дерна на песчаный бугорок. Когда работа была закончена, отряхнув брюки, он присел на краешек плиты. За плитами на солнце было тихо и тепло. Слышно было, как над летным полем звенели жаворонки.

Когда «уазик», круто развернувшись, остановился рядом с КПП, и Авдеев вылез из машины, САБовский начальник, молчавший всю обратную дорогу, вдруг сказал ему в открытое окно:
- А я не верю, что ты никого тогда не зацепил.

И добавил:
- И правильно сделал – только так их и надо учить.

И кивнул водителю «Поехали».

Незнакомый дежурный по КПП, как оказалось – принятый на работу вместо уволенного Карякина, осмотрев пакет с радиоприемником, сообщил, что недавно звонил начальник аэропорта и просил Авдеева срочно зайти к нему в кабинет.

Внезапность этого приглашения не насторожила пребывающего в размягченном душевном состоянии Авдеева. Когда он поднялся на второй этаж здания штаба и уже шел по коридору, из двери приемной вышли главный бухгалтер и юрист аэропорта. С обеими Авдеев был в хороших отношениях, но в этот раз на его вежливое приветствие женщины ответили сухо и, не останавливаясь как обычно, чтобы переброситься с ним парой-тройкой фраз на общие темы, быстро разошлись по своим кабинетам. Это неприятно удивило его.

В кабинете начальник аэропорта официальным вежливым тоном предложил ему место за столом-приставкой. Старательно обходя взглядом Авдеева, он сообщил, что намерен расторгнуть договор между аэропортом и Авдеевым на аренду самолетной стоянки и наземное обслуживание его самолета.

Такого удара он не ожидал. Его выгоняли с аэродрома!

Не в силах скрыть своего потрясения от услышанного, он дрогнувшим голосом спросил:
- Подождите! У вас есть для этого какая-то причина?
- Бросьте делать удивленное лицо! Причину вы сами знаете не хуже меня. Вы второй месяц не производите оплату за услуги, которые вам предоставляет аэропорт. И в прошлом году вы производили оплату крайне неаккуратно… Мы не благотворительная организация. Недобросовестные арендаторы, которые привыкли получать от аэропорта услуги как само собой разумеющееся, а сами наплевательски относятся к своей части договорных обязательств, нам не нужны.

От бешенства у него до боли в пальцах сжались кулаки, но сдерживаясь, он ответил:
- Вы же прекрасно знаете, что мои расчеты с аэропортом зависят от поступления денег от моих заказчиков, и задержка в оплате почти никогда не превышала одного месяца. Вы это называете причиной для расторжения договора? Я так не считаю.
- Ваше мнение мне понятно. Но те причины, о которых вы теперь рассказываете, согласно договору не относятся к форс-мажорным обстоятельствам, поэтому я могу только принять их к сведению как информацию, но руководствоваться буду только имеющимся договором.
- Что же вы мне предлагаете делать?
- Убрать ваш самолет с территории аэропорта, только и всего.
- И куда вы предлагаете мне его убрать?
- А это – ваше дело. Ставьте его хоть у себя во дворе перед домом.
Будь у Авдеева с собой пистолет, возможно, с его помощью ему удалось бы узнать от начальника аэропорта правду о состоявшемся накануне его разговоре с Асланом, который напугал его до такой степени, что он даже не решился выйти вечером из квартиры на обычную прогулку со своей собакой, поручив это своей жене, сославшись на недомогание. Пережитый испуг сейчас придавал ему решимость действовать бескомпромиссно.

Оказавшись волею судьбы в кресле начальника аэропорта, он с первых дней почувствовал в Авдееве силу, олицетворявшую корпоративную обособленность и сплоченность людей, оставшихся верными авиации, несмотря на тяжелые для нее времена. Будучи человеком самолюбивым и завистливым, он подозревал в Авдееве соперника, который мог помешать его самоутверждению на громкой, а если развернуться с умом – то и прибыльной должности руководителя крупного транспортного предприятия областного значения. Более того, общаясь по необходимости с Авдеевым, пользовавшимся у работников аэропорта уважением и непререкаемым авторитетом, он каждый раз испытывал унизительный страх, что тот уличит его в полной некомпетентности, и, хотя тот всегда вел себя лояльно, эта неуверенность психологически выматывала его и со временем превратилась в глухую неприязнь. Случай с ночной перестрелкой, вопреки его надеждам, закончился для Авдеева без последствий. И вот теперь у него появилась реальная возможность расквитаться за все свои мучительные переживания и покончить с ними раз и навсегда.

Авдеев ничего этого не знал и продолжал с некоторой оторопью рассматривать сидящего перед ним невесть откуда появившегося, случайного в авиации человека, так легко лишающего его не только любимого дела, но и куска хлеба. Никогда, ни от кого не ждавший благодарности, тем не менее, он был поражен поведением человека, которому до этого момента он был готов прийти на помощь ради общего дела. Удар был сильный и точный, как в боксе – в незащищенный подбородок. Он был растерян и не знал, как можно объяснить сидящему напротив человеку, что все сказанное не может быть реальностью – настолько оно по отношению к нему, Авдееву, несправедливо и абсурдно.

Под прямым и тяжелым взглядом Авдеева первым не выдержал начальник аэропорта, прервав затянувшееся молчание.
- Я, пожалуй, могу пойти вам навстречу и дать время на освобождение стоянки до конца недели, но это – крайний срок.

Авдеев понемногу пришел в себя и ответил так, как если бы на ринге после пропущенного удара нужно было дотянуть до гонга, чтобы потом начать бой с новыми силами:
- Никуда я самолет с аэродрома убирать не буду. Когда вы меня официально уведомите о досрочном прекращении действия договора, я подам на вас в хозяйственный суд. Это – во-первых. А во-вторых, я обращусь в областную администрацию, чтобы они разобрались с вашей персональной ответственностью за срыв мероприятий по выполнению утвержденного губернатором плана по предотвращению чрезвычайных экологических ситуаций. Для людей не сведущих поясняю, что речь идет о воздушном патрулировании с использованием моего самолета территории области в целях предотвращения и ликвидации лесных пожаров. Так что, пока суд да дело, уважаемый, мой самолет будет стоять там, где стоит сейчас. Я доходчиво вам объяснил?

Это была ответная, отлично проведенная серия, заставившая противника дрогнуть и уйти в глухую защиту.

- Обращайтесь куда хотите, это ваше право. Но, к вашему сведению, я несу персональную ответственность за экономическое состояние своего предприятия и буду поступать, как считаю нужным.

Авдеев уловил жалобные нотки в голосе так уверенного в себе минуту назад начальника аэропорта и оставил за собой концовку разговора:
- Ну, что же, как говорится – безумству храбрых. И вот еще что: если нам доведется когда-нибудь встретиться, не пытайтесь подать мне руку.

Он решительно встал и, не прощаясь, вышел из кабинета, оставив его вспотевшего хозяина в бессильной ярости придумывать эффектные и беспощадные реплики, которыми следовало «загнать в угол» этого возмутительно самоуверенного воздушного извозчика.

Хоть Авдеев и вышел из кабинета с высоко поднятой головой, оставив бывшего куровода в легком нокдауне, но для него было ясно, что дела его плохи. Самолет находится под залогом. Если ему не дадут возможность летать, он станет банкротом и потеряет самолет.
Направляясь в автобусе в больницу к Яценко, он был настолько поглощен своими нерадостными мыслями, что чуть не пропустил нужную остановку, и ему пришлось пробиваться к выходу сквозь толпу зашедших пассажиров, выслушивая неодобрительные реплики в свой адрес и даже получив ощутимый тычок локтем от краснолицей толстухи, которая заняла весь проход своей туго набитой сумкой на колесах.

У Яценко он пробыл недолго, сославшись на неотложные дела. Из больницы он поехал в областное управление МЧС – узнать о ближайших перспективах на полеты. Начальник оперативного отдела, с которым у него были налажены товарищеские отношения, оказался убывшим в отпуск. Его заменяющий капитан ничего конкретного пообещать не мог, сославшись на прошедшие дожди, которые снизили опасность лесных пожаров.

Чтобы не оставаться наедине со своими невеселыми мыслями, он поехал в гаражи к Рафу.

Раф работал под эстакадой, заменяя у «Форда» выхлопную трубу. Увидев Авдеева, он махнул ему свободной рукой и сказал, что минут через пятнадцать освободится. Авдеев сел на сложенные у стены старые покрышки и, закрыв глаза, подставил лицо солнцу, особенно щедрому в затишке гаражных закоулков. Кажется, он даже немного задремал, потому что очнулся от близкого голоса Рафа:
- Привет, командир. Как дела?

Открыв глаза, он некоторое время молча смотрел на Рафа, не зная как ему рассказать о случившемся, которое только для него из них двоих было настоящим несчастьем. Но Раф был не только его другом, но и полноправным членом экипажа, хотя и не поднимался с ним в небо. Поэтому он посчитал несправедливым отделять его в этот тяжелый для себя момент.

- Кажется, мы отлетались, Раф.
- Ты это серьезно? Давай – рассказывай что случилось.

Авдеев поведал ему о разговоре с начальником аэропорта, об оформленной закладной на самолет, об отсутствии реальных перспектив на полеты, которые могли бы дать шанс на спасение самолета. Раф слушал, не перебивая его рассказ вопросами, подбрасывая на ладони поднятую с земли гайку.

- Что думаешь делать?
- Еще не знаю, Раф. Пока ничего в голову не приходит.

Раф некоторое время молчал, затем кинул гайку в стоящий рядом с гаражными воротами деревянный ящик, наполовину заполненный мелким металлоломом, на котором некий острослов сделал надпись «ЖИЗНЬ УДАЛАСЬ». Всякий раз, глядя на эту надпись, Авдеев думал, что вряд ли можно было придумать лучшую эпитафию для погребальной урны.

- Слушай, тут у меня стоит «жигуль» на ходу, хозяин с ремонтом не торопит, бери – пока потаксуешь, а там видно будет.
- Таксовать – это хорошо, можно сказать – вторая древнейшая профессия летчика. А если меня гаишники тормознут, а документов на машину нет? Пожалуй, угон «пришьют». А что, Раф, это даже выход – пожить на казенных харчах. Глядишь, какой-нибудь профессии выучусь. Только, наверное, много за угон не дадут.

Раф был настоящий другом. Он не обратил внимания на эту надрывно-веселую тираду, стараясь найти практический выход из этой ситуации и помочь Авдееву, дружбой с которым он дорожил и даже гордился.

- Погоди. Хозяин этого «жигуля», я думаю, согласится его продать. Сам-то он ездит на другой «тачке». А эта ему осталась после отца или тестя. Какая разница! Я поговорю с мужиком о справедливой цене. О деньгах не беспокойся. Деньги я тебе одолжу. Когда заработаешь – отдашь. А что? На первое время – какой ни какой, а выход. Между прочим, моя Наталка будет только «за». Она и так мне всю плешь проела: «что» да «как», «надо помочь», «не сиди, сложа руки». Ты же ее знаешь – «хохлуха» в чистом виде.
- Кстати, большой привет ей от меня. Передай, что, когда созреют вишни, обязательно напрошусь на вареники… Хоть тебе с ней повезло. Завидую «белой» завистью… Погоди, дай постучу по дереву.
- А ты к Зойке вернешься или как?
- Или как… Теперь уже точно - нет. Ты знаешь, в личном плане я даже рад, что все так произошло. Давно уже все к тому шло.
- Да уж, столько всего произошло. Даже – с перебором… Знаешь, Вася, если честно говорить, то это я во всем виноват –  подсунул тогда тебе эту Иду Рубинштейн, будь она не ладна!
- Не Рубинштейн, а – Голдштейн. Две большие разницы. Так, ты поэтому передо мной мелким бесом рассыпаешься, предлагая планы спасения?... Не обижайся, это я сегодня так неудачно шучу… Успокойся, Раф, ты тогда сделал хорошее дело. Это я плохо им распорядился. Кстати, когда она крайний раз звонила, о тебе тоже спрашивала.
- Ну, раз так, когда будешь с ней говорить в следующий раз, передай от меня привет.
- Навряд ли это случится. Она звала меня приехать к ней, а я отказался. Теперь думаю – какой я был дурак.

Эта мысль пришла ему в голову только сейчас. До этого момента он так не думал. Но теперь, потеряв почти все, понял со всей очевидностью – конечно, и еще какой дурак. Всего два дня назад он был весь опутан заботами и планами, которые теперь рассыпались без следа или приобрели совсем иное значение. Возможно, она уже тогда знала об этом и хотела силой своей любви повернуть его на другую дорогу, где не было кладбища с Асланом и его подмоченными горцами, и подлого поступка начальника аэропорта. Впрочем, все эти рассуждения отдавали дешевой «булгаковщиной».

Тут надо прямо сказать, что Авдеев не разделял всеобщего восторженного поклонения автору «Мастера и Маргариты», предпочитая ему не менее талантливого, но более строгого Осоргина.

- Куда она тебя звала, к своим обрезанным евреям?
- На тот момент в Суздаль.
- А-а! Ну и правильно сделал, что не поехал. Вы уже раз попрощались, все друг другу сказали. Теперь начинать все с начала? Нужно тебе это? Все равно она улетит в свой Израиль, а ты останешься здесь. Да, и вообще, нормальному мужику для счастья нужна совсем не такая баба.
- А ты уверен, что знаешь какая?
- Я считаю главное – что бы не была стервой, содержала в порядке дом и семью, и что бы характер был легким. А все остальное – забота мужика.
- Может быть.
Авдеев чувствовал, что не сможет обычными словами объяснить Рафу, давно понимающему его с полуслова, что есть на свете редкие женщины, способные с поразительной отвагой разделить наравне с мужчиной самую тяжелую ношу, не теряя в опасности присутствия духа и ясности мысли. От таких женщин не требуют варки борща и стряхивания пыли с мебели. Таких женщин не просто любят, им служат до последнего вздоха, не позволяя пошлой обыденности погасить это чувство.

С философских высот на землю его вернул вопрос практичного Рафа:
- Так, как мы поступим с «жигулем»?
- Давай повременим какое-то время. Боюсь, как бы в этом случае его не постигла судьба моей «девятки.
- А что, они до сих пор от тебя не отстали?
- В том-то и дело, что – нет. Вчера имел удовольствие беседовать с ними.
- И что?
- К счастью у меня на этот случай был с собой веский аргумент, который заставил их убраться, поджав хвосты. Но, уходя, они дали мне понять, что продолжение следует. Так что, давай, пока не будем рисковать. Ты, кстати, тоже на всякий случай будь поосторожней. Кто знает, что у них на уме. У тебя, в случае чего, есть чем их встретить?
- Купил у одного мужика переделку из газового пистолета. Пробовал – с пяти метров «сотку» прошивает насквозь.
- Ну, и ладно. Тебе моя помощь сейчас нужна?
- Нет. Я сейчас буду заниматься регулировкой движка. Ты куда сейчас?
- Пойду – пройдусь по городу…до Волги. Посижу – подумаю, что дальше делать… Пока.
- У тебя деньги есть? А то – могу…
- Тех еще не истратил. Спасибо.
- Ну, давай. Не пропадай. Если что – звони.

На маршрутке он доехал до центра, где старыми покатыми улочками спустился к верхней набережной, сел на лавку, с высокого берега озирая неспокойную в этот день реку и заволжскую сторону. Свежий верховой ветер разгонял на реке волны с белыми «барашками» и, несмотря на солнце, заставил его застегнуть до верха молнию летной куртки.

Предложение Рафа на самом деле давало ему уверенность в куске хлеба. Но он должен был предпринять все возможное для спасения самолета и своего статуса летающего пилота. Хотя он мало верил в удачу, но нужно было еще раз попытаться получить деньги от полковника Мамчука. Он понимал, что будь какие-то подвижки в этом деле, звонок от Быстрова не заставил бы себя ждать. Но сейчас ситуация заставляла его действовать более настойчиво.

Впрочем, Николай Быстров все-таки опередил его своим звонком. Как оказалось, он уже был в курсе его конфликта с начальником аэропорта.

Авдеев даже пошутил:
- Ну, Микола! Воистину – скорость «стука» быстрее скорости звука!
- Все гораздо проще. У Галки Соколовой дочка работает у вас в аэропорту бухгалтером. Она рассказала Галке, что тебя выживают из аэропорта, а Галка сразу позвонила Ирине. Сработал самый надежный способ связи.
- Ну, и что это «сарафанное радио» обо мне сообщило?
- Если говорить прямо, то ничего хорошего, Вася.
- Это я и без тебя знаю. Может, ты меня чем порадуешь?
- К моему сожалению, нечем. Этот чумовой Мамчук совсем подмял под себя начальника гарнизона и вытворяет все, что на ум взбредет. Такую команду себе подобрал – все как из одного полена выструганы. Нюх у него на всякую «шваль», как у Бобика при солдатской столовой на тушенку. Мы теперь его так и зовем «Урфин Джюс и его деревянные солдаты»…А я подал рапорт. Может, хоть при увольнении, с учетом «боевых», «полкана» дадут.
- Что ж, Николай? Выходит, что наше поколение в размен пошло?
- Не распускай нюни. Мы свое слово еще не сказали. Просто надоело с дураками дело иметь.
- Если бы знать, где их нет...Куда ты теперь – в какой-нибудь банк начальником службы безопасности?
- Там посмотрим. Авось, не пропаду… У тебя, как я понял, сейчас в работе намечается простой? От твоей Зойки я узнал, что ты от нее ушел и болтаешься по квартирам своих знакомых. Не хочешь сменить на время обстановку? Встряхнуться? Помнишь любимую поговорку нашего физрука «дяди Вани»: «Смена занятий – лучший отдых». Поэтому у нас в старших классах после «физры» всегда была «математика»… Ты какое воинское звание имеешь?
- При выпуске из училища присвоили «сержант запаса». А что?
- Хорошо, что не лейтенанта. Тогда все проще решается. Сейчас я тебе ничего объяснять не буду, сам еще не все знаю. Есть у меня для тебя одно предложение. Позвоню тебе послезавтра.
- Эй, только знай: в охранники или милицию я не пойду.
- А я тебе пока ничего не предлагаю… Ладно, жди моего звонка. И держи хвост пистолетом!


Глава шестнадцатая. Искушения.
Через два дня он был приглашен Быстровым к нему домой на семейный ужин. По дороге Авдеев купил для хозяйки дома букет роз.

Жена Быстрова – Ирина была их одноклассницей, и оба с восьмого класса робко, по-мальчишески оказывали ей знаки своего внимания. Даже по мнению своих подруг она считалась красивой, занималась художественной гимнастикой, и на школьных огоньках у нее не было отбоя от приглашающих на танец, но, избалованная общим вниманием, она ни одному из ровесников не отдавала явного предпочтения.

На выпускной вечер по случаю торжества он прицепил на вычищенный и отглаженный темно-синий пиджак значок парашютиста с цифрой «12» на латунной бляшке, по числу выполненных к тому времени прыжков, и значок перворазрядника по боксу. Среди возбужденных и уже чуть-чуть подвыпивших одноклассников они с Николаем, в котором уже тогда угадывалась «военная косточка», выделялись короткими стрижками и подтянутым видом. В классе он не афишировал свои занятия в аэроклубе, поэтому значок вызвал уважительные расспросы со стороны парней и легкомысленный восторг со стороны нарядных, впервые в жизни подкрашенных и как-то сразу повзрослевших девчонок. Каждый из них собирался куда-то поступать, но только он один уже успел сделать первый шаг, приобщающий его к будущей профессии. Многие знали, что он собирается стать летчиком, но сейчас смогли наяву убедиться в серьезности его намерений.

На устроенной в актовом зале ночной дискотеке Ирина неожиданно сама пригласила его на медленный танец, закинув обе руки ему за шею. Он близко видел ее расширенные и блестящие в полутьме глаза, сквозь атлас блузки чувствовал ее теплое и гибкое тело. Они говорили какую-то чепуху, но он не позволил себе ни прижать ее к себе ближе, ни, тем более, поцеловать. На протяжении сумбурной ночи он ловил на себе ее взгляды, что, конечно, приятно волновало, но так и не предпринял никаких попыток развить свой успех. Тем более, что с другой стороны на него бросал ревнивые взгляды не на шутку расстроенный Николай Быстров. Мальчишеская солидарность оказалась сильнее.

А через неделю они с Николаем вместе уезжали каждый в свое училище: он – в Сасовское летное, Николай - в Рязанское воздушно-десантное. Они уезжали одними из первых, и на вокзал проводить их пришла большая компания бывших одноклассников. Ирина была среди них и при прощании поцеловала их обоих. Потом всю его жизнь заняли учеба и полеты. Его инструктор, учившийся летать вместе с Гагариным, сумел разглядеть в нем редкий тип пилота, который так описал в данной Авдееву «выпускной» характеристике: «сочетающий в себе глубокие базовые знания, позволяющие легко усваивать теоретические предметы и свободно применять полученные знания на практике, высокую культуру пилотирования и любовь к полетам, выражающуюся в постоянном желании самосовершенствоваться и самодисциплине». Стоит ли удивляться, что Авдеев к концу учебы имел самый большой курсантский налет за всю предшествующую историю училища и был выпущен с красным дипломом сразу в полярную авиацию. За все годы учебы он появлялся в родном городе только на зимних каникулах. С Ириной он больше не встречался. В год окончания школы она провалила вступительные экзамены в один из престижных ленинградских вузов, поступила на следующий год в педагогический институт в их родном городе и из-за уязвленного самолюбия не ходила на ежегодные встречи бывших выпускников. А Николай Быстров сумел доказать ей свою преданность и проявил упорство, которые позволили ему отбыть к первому месту службы с молодой женой Ириной Быстровой.

После возвращения Авдеева в родной город и возобновления прежней дружбы с Николаем Быстровым они встретились с Ириной как старые школьные друзья. Оба помнили тот танец в полутемном зале, однако для обоих это стало просто воспоминанием о прекрасной поре школьной юности, когда время текло звонкой и веселой капелью, а будущее ожидало, распахнув навстречу тысячи дверей.

У Быстровых его ждал шикарный ужин, который из-за поданного к столу огненно-красного украинского борща, приправленного толченым чесноком, в компании с жаренными в жиру пирожками с курятиной вернее было назвать поздним обедом. Холодная фаршированная щука, обжаренные до золотистого румянца соцветия цветной капусты, горячий молодой картофель, облагороженный сливочным маслом, под горкой душистого укропа, сочные телячьи котлеты и малосольные молодые огурчики – все это ждало на столе в оправе фарфора и хрусталя при почетном карауле начищенных до парадного блеска столовых приборов. Как немые знаки восклицания по поводу кулинарного искусства хозяйки в серебряных подставках важно застыли исключительной белизной и твердой осанки льняные салфетки. Из спиртного была только финская водка, невидимая во вспотевшем от нетерпения хрустальном графинчике необычной формы : низким круглым сосудом и высоким горлом похожем на колбу алхимика.

Авдеев более двух недель перебивавшийся тюремной баландой и холостяцкими перекусами не заставил себя упрашивать и с удовольствием сел за стол, отдавшись на волю хлебосольных хозяев. Ирина, которая стройностью фигуры, если не обращать внимания на кожу шеи и кистей рук, по-прежнему могла сойти за девушку, командовала за столом. Привычка командовать стала естественной частью ее честолюбивой натуры. Но это неуместное для обыкновенной женщины качество только помогало ей успешно справляться с обязанностями председателя женсовета полка и директора средней школы. К тому же, она давно возобновила дружеские отношения с бывшими одноклассницами, организовав из них сплоченную команду, занимавшуюся кроме походов в театр, филармонию, сауну, на художественные выставки, премьерные показы фильмов и экскурсионные поездки бескорыстной и эффективной взаимопомощью, используя профессиональные и служебные возможности каждого члена своей команды. Сейчас, за столом она делилась с Авдеевым новостями об их единственном сыне Игоре – своей гордости и слушателе ординатуры Петербургской военно-медицинской академии, показав фотографию, на которой были сняты все трое в прошлый приезд сына, который, судя по снимку, пошел в мать, говорят – это к счастью. От родительских тем разговор перешел к последним новостями из жизни бывших одноклассников, со многими из которых Авдеев не виделся со школьной скамьи. Он не избегал своих школьных товарищей, но с каждым годом все труднее становилось узнавать их на улицах в пополневших, поседевших, полысевших, часто со стертыми лицами людях.

Не от обильной еды и не от трех рюмок водки разомлел Авдеев. Уют дружелюбного дома отпустил натянутые внутри поводья. С мягкого дивана ему было так покойно и приятно наблюдать за легкой в движениях и разговоре Ириной, по-домашнему умиротворенным Николаем, ощущая растворенную в пространстве их дома гармонию двух счастливых людей. Он видел по мельчайшим признакам: будь то брошенный взгляд, поданный предмет или мимолетное прикосновение, что их отношения не показные и не разыгранные ради него, они все еще были полны друг другом. Он и она были ему искренне рады, как могут быть рады счастливые люди от возможности поделиться частичкой своего счастья и семейного тепла с приятным человеком, лишенным этих сокровищ. Авдеев, все-таки немного захмелевший, улыбаясь, думал о том, как хорошо иметь таких старых и верных друзей, и как бы они отнеслись к Иде Голдштейн, если попробовать представить их встречу.

Пока Ирина, хлопоча по перемене сервировки стола, перед подачей чая и десерта отлучилась на кухню, Николай, вдавив сигарету в пепельницу, пересел к Авдееву на диван и, полуобняв его за плечи, предложил:
- Ну, что – давай поговорим?
- Валяй, Колян, я тебя слушаю.
- Скажи, ты сам-то чем сейчас планируешь заниматься?
- Наверное, пойду таксовать.
- Есть другое предложение. Ты Музыку помнишь?

Еще бы он не помнил Витьку Музыченко – по уличному «Музыку».

В детстве это был довольно полный увалень и к тому же «очкарик». Полным он был не от чрезмерной заботы родителей о его питании, а от неправильного обмена веществ. С того времени, когда они познакомились в детском саду, он запомнил Витькино доброе круглое лицо с мечтательными и веселыми глазами за толстыми линзами круглых очков. Он вполне оправдывал свою музыкальную фамилию, исполняя на утренниках детские песни, умиляя своим забавным видом нянечек, воспитателей и родителей. В школе, когда все мальчишки целыми компаниями шли записываться в различные спортивные секции, он записался в школьный хор, чем очень осложнил свою дальнейшую мальчишескую жизнь. Он не был еврейским мальчиком, которому с первых шагов при маломальском проявлении способностей открыта протекция для непрерывного подъема по лестнице успеха под бережной опекой многочисленных родственников, знакомых, знакомых этих знакомых и просто доброжелательных и, что особенно важно, влиятельных людей. Витька Музыченко был сыном простых рабочих, которые очень переживали, что сын их растет не как все другие мальчики: сидит дома, переводит тетрадки, разлинеивая их тонкими и кривоватыми линиями нотных станов. Поэтому ему часто приходилось от них слышать: «Чего ты опять дома-то сидишь? Шел бы – побегал с ребятами во дворе. Вырастешь отщепенцем – не к кому будет за помощью обратиться. Мы-то, чай, не вечные». Не желая становиться непонятным, но, наверняка, презираемым всеми «отщепенцем», Витька послушно шел во двор, где смиренно стоял в сторонке, ожидая, когда мальчишеская компания милостиво примет его в свою игру. Много пришлось вытерпеть Витьке от злых шуток своих приятелей, которые сами не знали насколько они были с ним жестоки. Авдеев считался его другом и покровителем и бить Витьку не давал, но в азарте игры сам мог так «зафитилить» мячом прямо в толстый Витькин живот, что тот, кряхтя и вызывая дружный смех всей компании, приседал на корточки, но потом опять, неуклюже двигаясь, вступал в игру. Ребята скоро привыкли к нему и в играх жалели, всегда давая фору и даже заступаясь за него, когда кто-то поступал против этого правила. Когда они стали старше, Витька Музыченко иногда отваживался увязаться хвостом за дворовой компанией, отправлявшейся на поиски приключений. В своем районе Витьку знали и поэтому в начале драки ему просто давали подножку, и он, лежа на земле или снегу, дожидался результата «разборки». Единственным настоящим Витькиным доброжелателем был школьный учитель пения Виктор Борисович, который часто оставался с ним после уроков в опустевшей школе, ведя беседы о композиции, истории музыки, обучая его игре на стареньком пианино. Когда они учились в девятом классе, Витька лишился своего покровителя: Виктора Борисовича из школы уволили, из-за самой распространенной болезни среди провинциальной русской интеллигенции.

Но случаются чудеса на этом свете, настало время, когда Витька-«Музыка» стал единственным в городе пацаном, который мог пройти по любому городскому району без опасения быть побитым. Дело в том, что, учась в девятом классе, Витька по выходным дням начал подрабатывать на танцах, выступая солистом в составе вокально-инструментального ансамбля на сцене городского Дворца рабочей молодежи. Слава настигла его стремительно и прочно. Самая отпетая шпана считала за честь подойти к сцене и пожать ему руку. Но многое, очень многое, как оказалось, было не в Витькину пользу, и прежде всего – время, в которое ему выпало жить. Хмель перестройки быстро перебродил в мутную брагу девяностых, погубившую до сих пор не подсчитанное количество народа, среди которых оказались Витька Музыченко и его родители.

- Его младший брат командует нашим ОМОНом.

Авдеев вспомнил, что когда приносил заболевшему Витьке домашние задания или свои книги, видел худенького мальчика, застенчиво выглядывавшего из смежной комнаты. Сейчас он не мог вспомнить его имя.

- И что?
- Он согласен взять тебя к себе контрактником. Посуди сам, зачем тебе идти в «бомбилы». Это, что – работа для тебя? Подпишешь на год контракт, для тебя сделают исключение, через год будешь участником контртерростической операции со всеми полагающимися привилегиями. Между нами: мне предлагают должность помощника губернатора. Думаю, надо соглашаться. Сейчас политика потихоньку начинает разворачиваться в сторону прежних ценностей. Раз президент о патриотизме заговорил, на местах никуда не денутся, надо как-то свою работу показывать. Обещаю тебе, что сделаю все от меня зависящее, чтобы возродить в нашем городе аэроклуб, который был одним из первых в нашей стране. Кто, как не ты, должен стать его начальником. Все козыри будут на твоей стороне. А ты какому-нибудь стоящему пареньку дашь путевку в небо, передашь, так сказать, эстафету. Они же до армии без присмотра болтаются, не знают куда себя деть. От этого все их проблемы.
- Подожди. Начнем с того, что кто меня возьмет в ОМОН в таком возрасте?
- Да ты любому молодому вперед сто очков дашь. Ты когда последнюю ВЛК проходил?
- Крайнюю.
- Виноват, крайнюю?
- В феврале.
- Прошел без замечаний?
- Без.
- Если ВЛК прошел, какие еще вопросы. Стреляешь ты на «пять», хоть сейчас можно снайпером ставить. Карту читаешь не хуже любого кадрового офицера. Вредных привычек не имеешь. Характер – нордический. Жизненный опыт богатейший. Ты – мужик, а не какой-нибудь пацан, оторванный от мамкиной юбки. Такие бойцы у умного командира «на вес золота». А Музыченко как у своих, так и у «чехов» пользуется авторитетом.
- Ты все это серьезно?
- Ты сам пораскинь мозгами: чего тебе здесь болтаться. Если твердо решил к Зойке не возвращаться, значит встает вопрос, где жить. Там сразу получишь комнату в общежитии. Потом поможем и с квартирой… Тебе встряхнуться надо. Ты давно на себя в зеркале смотрел? Посмотри – весь загнанный, глаза по-волчьи сверкают. А тут – перемена обстановки, временная смена профессии. У нас на днях выступал с лекцией один социолог – специалист по профессиональной ориентации увольняемых в запас офицеров. Так он нас убеждал, что в сорок пять лет жизнь только начинается. А тебе только сорок два.
- Никола, тебе самому надо посмотреть на себя со стороны: ведешь себя как заправский ярмарочный зазывала; «Не упустите свой шанс! Только единственный раз в вашем городе!»
- Я для твоей же пользы стараюсь!

Из кухни вернулась с подносом Ирина, неся на нем чайные приборы:
- Ну, что, мужички? Уже все обсудили?

Она была в курсе сделанных Николаем предложений и, очевидно, находила их вполне приемлемыми для Авдеева. Как жена офицера, прошедшего две войны, она имела на это право.

- Да, вот Николай агитирует меня пойти проливать кровь за Родину.
- Вот, только не надо этих штатских словечек. По сравнению с тем, что было два года назад, там сейчас горный курорт… Конечно, бывают боевые столкновения, но самим не надо в «шапку спать» и надо заставлять агентуру работать «по полной».

Ирина, расставляя чашки на столе, вздохнув, сказала:
- Все равно там наши еще гибнут.
- К сожалению, не без этого. При этом редкая потеря – боевая. А гибнут чаще всего из-за своей безалаберности и отсутствия порядка. Наш ОМОН пока все командировки отработал без потерь.
- Постучи по дереву.
- Если бы это помогало.
- Что ты, Вася, надумал?
- Николай такие прожекты расписал. И хотелось бы верить, да верится с трудом. Слыхал от белорусов – есть у них поговорка «Дурень думкой богатеет».

Но ему уже страстно захотелось поверить в реальность зеленой травы аэродрома, струящейся под напором отбрасываемого винтом воздуха, сигнальных флагов на старте, четкого строя курсантов, которым он будет передавать свои знания и любовь к небу. Внутренне капитулируя перед заманчивостью почти реально вставшей перед глазами картины, шутливо спросил:
- Ирина, скажи честно – этому человеку можно верить?

Весело засмеялась Ирина, сама пребывающая в возбужденном ожидании грядущих важных перемен:
- Я за него ручаюсь. От него слова не добьешься, пока он сам все хорошенечко не обдумает.

Лукавила мудрая Ирина, виртуозно владеющая искусством управлять мужчиной, не вызывая у него сомнений в самостоятельности принятого решения. Впрочем, это лукавство не было умышленным, женщины просто поступают так, не задумываясь.

- Ладно, поверим ему на слово. Как говорится - «быть по сему». Николай, чего сидишь? Разливай!
- Вот это по-мужски! Уважаю. Давай за тебя, Вася! Пьем за твою удачу!

Замерло от чего-то сердце, когда он подносил к губам рюмку, но решение было принято и словом запечатано.

Через день он уже сидел в кабинете командира ОМОНа. Был подполковник Музыченко на голову ниже дневального, встретившего Авдеева на входе в штаб отряда, и худощав. Сила была в его ясных и умных глазах, заглянув в которые, становилось понятно, что словам подполковник предает мало значения или не придает вовсе, а верит только конкретным поступкам, по которым и судит о человеке. Отряд готовился к очередной командировке в Чечню, поэтому разговор был по-деловому кратким.

- Хочу, чтобы вы знали: ваше зачисление в отряд является исключением. За вас хлопотали люди, пользующееся доверием генерала Моторина. Мы сами навели справки по своим каналам и получили о вас положительные отзывы. Но ваш предельный возраст, вынуждает меня сейчас предупредить о том, что в случае вашего зачисления в отряд никаких послаблений по данному поводу не будет.
- Я их не жду и надеюсь соответствовать принятым у вас требованиям.
- Хорошо. У начальника штаба получите направление на медицинскую комиссию. На нее вам дается три дня. У вас военный билет с собой?
- Нет. При себе его нет.
- Принесете завтра в строевую часть.
- Паспорт нужен?
- Нет, паспорт остается у вас.
- Я могу идти?
- Подождите… Вот что я еще хочу сказать. Хочу, что бы вы это тоже знали: я бы не взял вас, несмотря ни на чьи просьбы, если бы вы не были другом Виктора.

Ясноглазый подполковник, встав из-за стола, подошел к
шкафу-стенке и, открыв дверцу над встроенным телевизором, вынул оттуда бутылку водки и две лафитные стопки. Он поставил стопки на стол, налил в них водку «всклянь» и сделал приглашающий жест. Авдеев, молча встав со стула, стараясь не расплескать, взял стопку. Ясноглазый подполковник, будто улетев в мыслях куда-то, молча смотрел на него.

- У нас принято между собой обращаться на «ты». Мы говорим «вы» в двух случаях: в строю при посторонних и когда вынуждены расстаться с человеком, потерявшим наше доверие. Водку пьем не поэтому случаю. Давай выпьем в память о Викторе, который считал тебя своим другом. Единственным настоящим другом.

Авдеев не был сентиментальным человеком, но у него от услышанных слов сжалось в горле, и он молча проглотил водку и поставил пустую стопку на стол, стараясь не глядеть в ясные глаза подполковника, потому что к своему стыду вспомнил как мало, всецело отдаваясь своим увлечениям, он уделял внимания доброму и неназойливому Витьке.
Ясноглазый подполковник убрал бутылку и стопки обратно в шкаф и спросил:
- У тебя есть проблемы, которые нужно решить до отъезда, и для этого нужна моя помощь?

Проблем было много, но все он должен был решить самостоятельно. Кроме одной.

- У меня милиция забрала ружье. Ружье хорошее, жаль если пропадет.

Ясноглазый подполковник кивнул головой.
- После перестрелки в аэропорту?... Имею информацию, что ты хороший стрелок. Когда сам в ответ стрелял, не попал потому, что не хотел попасть или действительно промахнулся? Я хочу знать правду.

Авдеев понимал, что сейчас его проверяют дважды: во-первых, скажет ли правду, а во-вторых, как он держался, попав под огонь?
- В ответ на стрельбу по мне из пистолета я сделал два выстрела: картечным зарядом ранил первого стрелка, попав туда, куда и целил – по ногам, пулю намеренно положил в бетон рядом со вторым стрелком, чтобы только напугать его.
- Добро… Какое отделение занималось этим делом?
- Седьмое.

Ясноглазый подполковник открыл и полистал записную книжку. Держа пальцем одной руки нужную страницу, другой рукой снял телефонную трубку и набрал номер.

- Прохоров? Это Музыченко говорит. Твои сыскари забрали и не возвращают личное охотничье ружье моего бойца. Я разбирался – ружье «чистое». Мы через две недели уезжаем в командировку. Сделай так, чтобы на следующей неделе ружье вернули….Перестрелка в аэропорту… Да… Авдеев… Да, служит… С этого дня… Тебе что, нужно мое поручительство? Нет? Тогда не юли извилинами, а просто сделай, как я прошу…. Позвони мне, когда нужно будет подъехать. До встречи. Пока.

Повернувшись к Авдееву он, подал ему руку, давая этим понять, что разговор окончен, и тот свободен.

- Рад, что будем служить вместе.

Авдеев, которому в ходе беседы очень понравились лаконичность и конкретность своего нового начальника, а простота, с которой тот решил до этого казавшуюся очень сложной проблему возврата ружья, окончательно заставила его проникнуться доверием к ясноглазому подполковнику, поэтому ответ дался ему легко и был вполне искренним:
- Я тоже этому рад.

Военного билета, среди документов, взятых им с собой в день ухода из дома, не оказалось, что не удивительно: за ненадобностью военный билет делил компанию с аттестатом зрелости, свидетельством о рождении, членским билетом профсоюза авиаработников и орденской книжкой на «Знак Почета» в старой дерматиновой папке с поблекшим золотым теснением, изображающим идущий среди льдов ледокол, и такой же надписью «Участнику XI профсоюзной конференции Главсевморпути». При каких обстоятельствах эта папка оказалось у него, теперь он не мог вспомнить. Папка эта осталась в его прежней квартире.

Ему пришлось позвонить своей бывшей жене, предупредив, что ему необходимо зайти, чтобы забрать свои оставленные документы. Вопреки его ожиданию, жена была настроена миролюбиво и ответила, что после 16 часов она будет дома, и он может зайти вечером в любое время. Это его устраивало.

Она открыла дверь до того, как он собрался нажать звонок второй раз. Она молча посторонилась, впуская его в прихожую. На ней был надет голубой с белыми воротником и клапанами карманов ситцевый халат, который, она знала об этом, ему нравился.

Он поздоровался, как привык здороваться с ней в тех случаях, когда она на него «дулась»: «Здравствуй, Зоя», вместо обычного приветствия, когда у них все было хорошо: «Привет, Зайка!». Видя, что она вот-вот начнет хлопать ресницами, после чего всегда начинали обильно течь слезы, он предупреждающе сказал:
- Зоя, давай поговорим обо всем позже. Сейчас мне нужны мои документы.

Она ответила с драматизмом в голосе:
- Делай что хочешь.
И отправилась в ванную, где, как он услышал, она открыла кран и начала громко сморкаться. Он недовольно поморщился – понимая неизбежность объяснения, он не хотел еще раз присутствовать при ее истерике и выслушивать несправедливые обвинения в свой адрес.

Проходя через «гостиную», он сразу обратил внимание на картину, которая теперь висела на месте его любимой фотографии. Он узнал ее сразу: на грубых потрескавшихся досках стола лежала мужская соломенная панама с голубой лентой вокруг тульи и растрепанными краями широких полей, рядом с ней лежала пурпурная морская раковина и стояла початая бутылка рома. Эту картину его жена давно присмотрела на «диком» вернисаже местных художников, сбывавших приплывающим по Волге туристам свои аляповатые полотна. Прежде его категорическое «нет» удерживало ее от соблазна. Теперь ее мечта была осуществлена.

Военный билет оказался именно там, где ожидал его найти Авдеев. Перебирая документы, он наткнулся на несколько Почетных грамот, которыми он награждался в разные годы, начиная с летного училища, вырезки газетных статей, описывающих самоотверженную работу авиаотрядов, в которых он когда-то летал, тут же лежала оклеенная светло-коричневым коленкором коробка с ни разу не надетым орденом «Знак Почета». Он просматривал содержимое папки, оттягивая тот момент, когда придется выйти из комнаты и объясняться с женой. Но рано или поздно на это надо было решиться.

Как ни в чем не бывало, она встретила его в проходе между прихожей и кухней вопросом:
- Ты, наверное, сегодня не обедал? Пойдем, я тебя покормлю, у меня как раз все готово.

Демонстративно отказаться было бы грубостью, а он не хотел намеренно обижать ее. С папкой в руках он пошел за ней на кухню. Зеркало мельком глянуло на него и равнодушно пропустило через свое пространство. Он сам чувствовал себя посторонним в этом доме. Положив папку на холодильник, он сел к столу. Она напомнила, играя роль заботливой жены:
- Пойди, вымой руки.

Моя в ванной руки, он лихорадочно обдумывал свою линию поведения, с беспокойством чувствуя, как она старательно втягивает его в круг привычных отношений. Так змея по сантиметру заглатывает неосторожную жертву. Из ванной он вышел с твердым намерением не попасться в расставленные ловушки.

Стол был накрыт. Он сел не на свое место у окна, а – напротив, со стороны двери. Кажется, ею это было оставлено без внимания. Когда она подавала ему наполненную супом тарелку, то, как бы ненароком, прижалась к нему своим телом, и он почувствовал, что под халатом у нее ничего нет. Это была ее обычная уловка, когда она хотела поставить точку в затянувшейся ссоре и выйти из нее победителем. До этого ей это удавалось всегда, потому что любой мужчина в подобной ситуации становится беспомощным, как киплинговские бандерлоги перед исполняющим танец смерти Каа. Стоило ему только сделать движение к ней и дальше….Дальше его ожидала полная неопределенность, а он хотел только ясности. Поэтому он ни одним движением не ответил на ее провокацию.

Она села к столу напротив него и, немного помолчав, спросила:
- У тебя есть другая женщина?
- Была, сейчас нет.
- Была еще до твоего ухода?
- После, но какое это имеет теперь значение?
- Для меня имеет… Наверное, хватит бродяжничать по чужим квартирам. Возвращайся домой.
- А ты не боишься, что если я вернусь – у тебя начнутся большие неприятности?
- Ты, конечно, уверен, что это я «навела» Аслана на гаражи. Признаюсь – да, это я им сказала. А что мне оставалось делать? Они втроем заявились в мой магазин и пригрозили его сжечь, если не скажу, где им нужно искать твой автомобиль. А я тогда была на тебя очень зла.
- Ты дала мне это понять.
- Так знай, я тогда звонила тебе, чтобы предупредить, но ты заговорил со мной так высокомерно, что я опять сорвалась, а после переживала, потому что боялась, что они с тобой тоже что-нибудь сделают. Даю тебе честное слово, что мне этого совсем не хотелось.

Обычно во всех их ссорах она винила только его. Прозвучавший элемент самокритики был чем-то новым в ней, возможно неожиданным даже для нее самой. Но он только удивился, не шагнув эмоционально ей навстречу, а напротив – холодным рассудком осторожно предположил, что сегодня договориться с ней будет легче. Пойти на мировую, как это представляла себе она, он не мог.

- Я не вернусь, потому что нашел другую работу и через две недели уезжаю в командировку далеко и надолго.
- Какую работу? Тебе предложили летную работу? Опять поедешь на Север?

Он не захотел ее обманывать, потому что сам презирал вранье, тем более что она все равно через некоторое время будет знать правду.
- Почти. Буду служить в ОМОНе. Командировка будет на Северный Кавказ.

Она удивленно захлопала глазами.
- Какой ОМОН, какой Кавказ?! Ты же летчик, а не автоматчик или, кто еще у них бывает, пулеметчик? Ты в своем уме?
- Мои полеты закончились, тем более, что самолет фактически уже не мой.

Она молча встала со своего места и вышла из кухни, через минуту она вернулась раскрасневшаяся, на ходу одергивая задравшийся на полных бедрах халат, и положила на стол перед его тарелкой пачку 50-ти долларовых банковских билетов.

- Вот, возьми, сколько тебе надо.

Он смотрел на пачку зеленоватой резаной бумаги с портретом генерала Улисса Гранта, которому приписывают авторство слов «Если не можешь победить честно, просто победи». Что ж, в таком случае, кому, как не ему – победителю отважных южан – лучше знать, что подкуп – один из проверенных способов добиться победы.

Когда он поднял на нее глаза, в его взгляде не было презрения или насмешки. Он видел перед собой обыкновенную женщину, на которую жестокие 90-е годы наложили свою печать яростного накопительства. Она больше не раздражала его. Что же он чувствовал, глядя на нее? Только сожаление и мелькнувшее чувство собственной вины, потому что все годы совместной жизни он действительно был занят только собой и своим делом, по-настоящему не интересуясь, как и чем живет его жена.
Пачка долларов, если предположить, что это не назначенная ею цена сделки между ними, была тем самым «даром волхвов», которым он не мог воспользоваться, ибо невозможно было себе представить, как завтра он явится к ясноглазому подполковнику и объявит, что передумал, возвращается к жене и намерен продолжить прежнюю жизнь. Это представлялось тем более невозможным, что затем объяснять все произошедшее пришлось бы Николаю Быстрову и его жене Ирине, навсегда утратив доверительность дружеских отношений.

Чтобы предотвратить дальнейшие бессмысленные уговоры, он пошел на вынужденный обман:
- Спасибо Зоя. Теперь эти деньги мне уже не нужны. Контракт подписан, и я обязан его выполнять. Если у тебя нет возражений, то заявления на развод я подам после своего возвращения. Квартира останется тебе.
-И как ты собираешься жить дальше? Ведь, кажется, уже не мальчик. Пора бы вернуться на землю.
-Что я, кажется, и делаю. Если ты о квартире, пока буду жить в общежитии, а дальше видно будет.
-Ты, что – совсем меня разлюбил, и у тебя ничего не осталось?
-Зоя, ты сама знаешь, что в последнее время мы с тобой жили почти как чужие, терпя друг друга – и только. Продолжать это было бессмысленно и даже жестоко по отношению к каждому из нас… Ты еще молодая, симпатичная, как теперь говорят, успешная женщина – у тебя есть все шансы заново устроить личную жизнь.
-Я не собираюсь заново устраивать личную жизнь. Я никогда по чужим рукам не ходила, потому что любила только тебя, хотя ты этого, кажется, не замечал.
-Что ж, наверное, в этом ты права. Но я не смогу жить по-старому. Вспомни эти вечные мелочные склоки. Я сыт ими по горло и повторения этого кошмара не хочу.
-А ты не задумывался в чем причина? Работа у меня такая: каждому услужи, улыбнись, польсти… К концу дня от всего тошнит. Поэтому улыбаться тебе, милый, уже не было сил… Это я от тебя ласки ждала. Но ты же – небожитель, тебе подай все готовое…Но все-таки нам есть что вспомнить, когда нам было хорошо вдвоем?

Она выпрямилась на стуле, встряхнула головой и вскинула обе руки, поправляя волосы, этим рассчитанным движением еще больше обтягивая халатом полную грудь, которая могла выкормить не одного ребенка.
- Не отпирайся, ты раньше всегда хотел меня… А теперь?
- А теперь мне пора идти. До свидания.

Он встал, чтобы уйти. Она тоже поднялась, и ее пальцы скользнули по запаху халата, или это ему только показалось, но он не стал дожидаться ее дальнейших действий, каковыми бы они ни были, и поспешил покинуть поле боя, выстоять на котором у него не было ни единого шанса.


Глава семнадцатая. Приготовления.
Последние полторы недели были заполнены упорными тренировками. В отряде царил суворовский принцип – «Тяжело в учении – легко в бою». С утра их вывозили на полигон, где они отрабатывали различные тактические приемы в зависимости от поставленных задач, затем шли ускоренным маршем по пересеченной местности на стрельбище, где проводили не менее двух часов. Все бойцы отряда были заранее условно разделены на будущие рейдовые группы, которые накрепко «сколачивались» в ходе изматывающих тренировок. Почти ежедневно полевые занятия дополнялись теоретической подготовкой, во время которой их знакомили с оперативной обстановкой в целом на Северном Кавказе и более конкретно в районе их будущей дислокации, производились детальные разборы операций, в которых отряд принимал участие в прошлые выезды.

Авдеев, показавший в тире отличную стрельбу, был назначен, как предсказал ему Николай Быстров, снайпером. Зная из книг и фильмов о войне, что снайперы, как правило, действуют с хорошо подготовленных и оборудованных позиций, он поначалу воспринял это назначение даже с некоторой обидой, полагая, что тем самым ясноглазый подполковник все-таки делает скидку на его возраст. Однако, он скоро понял, что ошибался. Кроме дежурств на блокпостах снайперы должны были принимать участие в действиях мобильных поисково-засадных групп, перед которыми ставилась задача в отрыве от основных сил отряда, подобно сворам гончих псов, выслеживать в «зеленке» и по предгорьям базы и стоянки боевиков. Участие в рейдах требовало даже от опытных бойцов предельного напряжения физических сил, выносливости, концентрации внимания и воли, не говоря о не нюхавших пороха новобранцах.

Ему пришлось входить в ритм тренировок на их заключительном этапе. К счастью для себя Авдеев был в том возрасте, о котором говорят «матерый мужик», обладал отличным здоровьем, а его богатый охотничий опыт помогал ему во время полевых занятий рационально расходовать свои силы и терпеливо выдерживать все нагрузки. Хотя, по словам командира его группы – старшего лейтенанта Москвина, называемого для краткости - «Москва», «дыхалка» у него была еще короткая, и в разряженном воздухе предгорий у него будут серьезные проблемы. Авдеев не стал придавать большого значения этому предупреждению, рассчитывая на то, что отряд не бросят сразу по прибытию на место дислокации в серьезное дело, и у него будет время адаптироваться к местным условиям.

За этими занятиями полторы недели пролетели быстро. В последние два дня перед отбытием ясноглазый подполковник, которого бойцы отряда между собой уважительно называли «Батя», дал своим подчиненным поблажку, ограничиваясь утренней теоретической подготовкой, отпуская после обеда семейных по домам, чтобы каждый перед отъездом мог подольше побыть в кругу семьи.

Авдеев за эти два дня успел закончить все необходимые дела.

У нотариуса была оформлена дарственная на квартиру на имя гражданки Зои Митрофановны Авдеевой, состоящей в законном браке с дарителем, затем отправленная ей заказным письмом.

С аэродрома были перевезены вещи и сданы на отрядный вещевой склад, который так же выполнял роль «камеры-хранения», где холостые бойцы отряда, проживающие в общежитии, хранили личные вещи во время своих длительных отлучек.

Ружье, за которым в седьмое отделение милиции вместе с ним ездил сам ясноглазый подполковник, он передал на хранение Николаю Быстрову.

Он побывал у своих кредиторов и передал им документацию на, теперь уже бывшую его, «аннушку». При этом всегда безукоризненно вежливый директор компании выразил ему свое сочувствие, что все случилось именно так, как случилось, и пообещал в случае подтверждения положительных расчетов рентабельности эксплуатации полученного в собственность самолета, рассмотреть в будущем возможность использования Авдеева наемным пилотом.
Он простился с самолетом на земле, хотя в его баках оставался бензин, которого хватало, чтобы взлететь и сделать прощальный круг над аэродромом, но он не стал этого делать, даже не зашел в пилотскую кабину, а просто обошел самолет, погладив рукой плоскости крыльев и качнув рукой зачехленный воздушный винт.

Рафу досталась в подарок фотография с летящими пеликанами, как когда-то была подарена ему самому ее автором – Саней Ведерниковым – посредственным летчиком, отзывчивым товарищем и талантливым фотографом-самоучкой. Снимок был сделан во Вьетнаме, куда Саня был командирован за год до развала Союза.

Фотография была страстью Сани, которой он отдавал каждую свободную минуту своей жизни, даже в полете высматривая не подходящую для возможной аварийной посадки площадку, а удачный ракурс для съемки заинтересовавшего его вида. Он никогда не расставался с профессиональной «зеркалкой» фирмы «Кодак», за которую заплатил в Москве цену легкового автомобиля. Он не расстался с ней даже тогда, когда его самолет сел на «вынужденную» на песчаный пляж на берегу Меконга.

Случилось, казалось, невозможное: в полете отказали оба магнето. Впоследствии комиссия, расследуя это летное происшествие, не выявила в самолете никаких технических неисправностей и в качестве возможной причины указала в акте на возможное отсыревание магнето в результате очень высокой влажности воздуха во время сезона муссонных дождей и рекомендовала специально просушивать магнето перед каждым полетом.

Когда самолет после удачной посадки остановился, второй пилот вышел из него, чтобы, как положено, произвести его осмотр. Через короткое время послышался неожиданный громкий хлопок, самолет слегка качнуло, и клочья дыма пронесло перед фонарем кабины. Саня первым делом бросил взгляд на пожарную сигнализацию, чтобы тут же, если понадобиться, привести в действие противопожарную систему. Но сигнализация не подавала признаков тревоги. Перекрыв бензо- и маслопроводы, с предчувствием беды, он спрыгнул на песок, ища глазами своего «правака», и увидел его под капотом мотора, сидящим на песке, пропитанном темной жидкостью. Тот сидел, опираясь на закинутые назад руки и смотрел на свои ноги, которые торчали из рваных лохмотьев голубого комбинезона, причем одна нога стала явно короче другой. Размеры темного пятна вызвали у Сани отчаянную мысль, что «правак» тяжело ранен и истечет кровью раньше, чем он успеет до него добежать и перевязать. Он бросился к нему, не думая, что его может постигнуть та же участь. Когда он добежал и наклонился над «праваком», то с ужасом увидел, что у того весь комбинезон пропитан темной жидкостью, которую он принял за кровь, выступившую из разорванного осколками тела. Для него уже было ясно, что они сели на минное поле, оставшееся после войны за освобождение южного Вьетнама. Их предупреждали о существовании закрытых для людей зон, ожидающих своей очереди на разминирование, и вот теперь он сидел как раз в такой зоне. «Правак» был в шоке, потому, что, беспомощно глядя на своего командира, неуверенным голосом спросил:
- Саня, посмотри, у меня, кажется, правая нога оторвана?

Саня посмотрел и вместо правой ноги увидел торчащую розовую кость голени и вывернутую ступню левой ноги. Он ничего не сказал, а наклонился над «праваком», чтобы попытаться поднять его на руки и отнести к двери в грузовой отсек. В этот момент он почувствовал, как ему на затылок капает теплая жидкость. Он провел ладонью по затылку, посмотрел на нее и увидел, что это было масло из поврежденного осколками маслопровода. Значит у «правака» на комбинезоне была не кровь, а вытекшее масло, а это значительно повышало его шансы остаться в живых. Он дотащил «правака» до двери и втащил его вовнутрь самолета. Там он, как сумел, перетянул ему самодельными жгутами обе ноги и бросился к рации вызывать аэродром. Аэродром его не услышал. Саня вытащил из аварийного ящика ракетницу и выпустил в небо весь запас ракет. После чего в отчаянии сел в проеме дверей, глядя на лежащую перед ним желтую полосу пляжа. Пляж был шириной метров восемьдесят или сто, за ним возвышалась заросшая высокой травой и молодым бамбуком дамба. Обычно поверху таких дамб шла дорога. Но если даже она там была, то сейчас она была совершенно пустынной. Помощи Сане было ждать неоткуда. Обернувшись, он с тоской посмотрел на «правака», который от потери крови потерял сознание и что-то невнятно и жалобно бормотал посиневшими губами.

Саня читал в детстве правильные книжки и смотрел правильные фильмы, в которых герои не смирялись с обстоятельствами и совершали свои героические поступки. Саня не считал себя героем, напротив он чувствовал, что очень боится принимать решение, которое, как командир, отвечающий за своего подчиненного, должен был сейчас принять. Из фильмов про войну он знал примеры, когда некоторым героям, посланным чтобы передать своему командованию важные документы, удавалось пройти через минное поле. Но это было в кино. Он никому не рассказывал, о чем думал в те минуты. Он полез в кабину, вынул из планшета блокнот, на вырванном листе карандашом написал несколько строк. Повесив на шею планшет и фотокамеру, Саня взвалил на плечи, как мешок картошки, беспамятного «правака» и зашагал к дамбе. Он шел и считал шаги, потому что это помогало ему не думать о закопанных в песке минах и терпеть все увеличивавшуюся тяжесть своей ноши. Когда до дамбы осталась треть пути, на ней появился грузовик, наш советский
ГАЗ-51, здесь, во Вьетнаме, известный под китайским названием «юцзинь». Из него выскочили четыре вьетнамца и, встав на краю дамбы, принялись суматошно махать руками и что-то кричать ему на своем певучем птичьем языке. Саня остановился, тяжело дыша, глядя на них сквозь разъедающий глаза пот и ожидая, что сейчас они спустятся и помогут ему донести раненого до грузовика. Но, как оказалось, они не собирались этого делать. От страшной усталости и обиды он выругал трусливых вьетнамцев всеми ругательными словами, которые смог вспомнить и на которые ему хватило перехваченного дыхания. Он стоял, все больше сгибаясь под тяжестью давившего его тела, с ненавистью глядя налитыми кровью глазами на расплывающиеся на фоне зеленой дамбы голубые фигурки вьетнамцев. Шатаясь, он пошел дальше, шепча вместо счета, с которого сбился, одно и то же ругательство. Ему оставалось еще пройти метров двадцать, когда несколько рук сняли с него тело «правака». Трое вьетнамцев все ж таки спустились на пляж и сделали это в тот самый момент, когда Саня, вконец обессиленный, был готов опуститься на четвереньки.

Вьетнамцы были из сельской коммуны, до которой было около пяти километров. Дежурный по коммуне заметил его ракеты, и на разведку был послан актив на автомобиле.

«Праваку» удалось спасти жизнь, но обе ноги ему укоротили почти до коленей. Возможно, хирург руководствовался рациональной мыслью о решении многих проблем, если оба протеза будут одинаковой длины.

После развала Союза Саня оставил авиацию и всецело отдался своему любимому делу, быстро найдя свое место в бурно развивающемся московском модельном бизнесе. Он был убит, когда ехал в такси из «Пулково» в Петербург на очередной показ мод. Его тело случайно нашли через месяц в заболоченном придорожном лесу.

В эти два дня, оставшиеся до отъезда, Авдеев окончательно перебрался в общежитие, в котором жили холостые и бесквартирные семейные бойцы отряда, Он поступил так, зная по собственному опыту, как быстро в последний момент могут меняться планы начальства и как важно в таких случаях находится в общей команде. Ключи от квартиры он отнес Яценко, который под неусыпным наблюдением старшей медсестры Светланы Петровны уверенно шел на поправку и даже вновь обрел прежнюю молодцеватость.

Узнав о произошедших в жизни Авдеева решительных переменах и его близкой отправке на Кавказ, бывший командир полка Яценко, пятьдесят раз водивший свой полк на бомбежку баз «душманов» в Афганистане, передал ему свой боевой опыт одной фразой:
- Война, Вася, – грязное дело, поэтому постарайся не сделать того, о чем будешь потом жалеть.

Он уже мог выходить из палаты и даже недолго гулять по больничному парку, поэтому пошел проводить Авдеева до больничной проходной.

Встретившаяся им возле лестницы, дежурившая в этот день Светлана Петровна, узнав, куда и зачем уезжает Авдеев, пожимая ему на прощание руку, напутствовала его словами:
- Как женщина, желаю, чтобы вас дождались те, кому досталась нелегкая доля ждать. А как медик, пожелаю словами старой комсомольской песни: «я желаю всей душой, если смерти – то мгновенной, если раны – небольшой». Может быть, для вас это звучит сейчас слишком пафосно или, наоборот, наивно, но мы по этим песням строили свою жизнь.

Да, их поколение строило свою жизнь под стать песням, которые пело, а их руками строилась и крепла страна, и новые песни слагались уже о них самих.

Авдеев, летавший на Севере, бывшем нескончаемой всесоюзной комсомольской стройкой, знал это не на словах, поэтому вместо ответа он сделал то, на что не решился раньше: поцеловал ее пахнущую лекарствами руку.

Перед воротами больницы они с Яценко расстались, крепко обнявшись на прощание. Расчувствовавшийся Яценко крикнул ему в вдогонку:
- Появится свободная минута, напиши! Слышишь?! Обязательно напиши! Ты мой адрес знаешь!

Обернувшись, Авдеев в ответ помахал ему рукой.


Глава восемнадцатая. Канун.
Накануне отъезда, после утренних занятий, отряд был построен на плацу. Перед строем была развернута походная часовня и три иерея церкви Архистратига Сил Небесных Архангела Михаила на Затоке в серебряных облачениях отслужили молебен о даровании победы православному воинству, окропив «святой» водой обнаженные головы православных, заодно атеистов и мусульман, и тех, кто сами не знали, кто они такие. Желающим было предложено исповедоваться, но таковых обнаружилось лишь двое. После раздачи номеров ежемесячника «Победа, Победившая Мир», которые разобрали охотно, чтобы было чем скоротать время в предстоящей дороге, священников пригласили отобедать в офицерский зал отрядной столовой.

После обеда все бойцы были отпущены до восьми часов следующего утра, чтобы сразу после построения сесть в автобусы и следовать на аэродром, где их должны были ждать два Ил-76 военно-транспортной авиации, предназначенные для переброски отряда в Ставрополь, чтобы далее следовать автоколонной в Грозный.

По заведенной традиции вечер перед отъездом в командировку не обремененные семьями бойцы отряда проводили вместе в ресторане «Волга». Сбор был назначен на девятнадцать часов.

Три часа свободного времени Авдеев, переодевшись в гражданское, провел на облюбованной бетонной плите на берегу Волги. Он сидел на краю плиты, закатав штанины и опустив босые ступни в воду. Плескалась и хлюпала под плитой мелкая речная волна. Стая мальков подплыла к его ногам и, блеснув тусклым серебром, ушла в глубину. Мысли его были неспешны, как белые кучевые облака, плывущие в синем небе над древним русским городом, раскинувшемся на высоких зеленых холмах по берегам Великой Реки, разделившей Запад и Восток. Он не обременял свою душу беспокойными мыслями о будущем, потому что это было бессмысленно. Он вспоминал прошлое, а если точнее – свое детство. Неожиданную легкость своего превращения из летчика в солдата он объяснял тем, что готовность к этому в нем была заложена с детства. И не только в нем. Наверное, все мальчики Советского Союза вплоть до предательских девяностых, с детсадовского возраста слышали от своих мам, пап, дедушек и бабушек, и от посторонних людей слова, обязывающие стойко переносить детские неприятности: «Ты же будущий солдат!». Затем была школа, где девчонки на 23 февраля дарили своим одноклассникам открытки с поздравлениями и книги о войне. Так, в третьем классе, получив в подарок книгу Смирнова «Брестская крепость», он изменил своей детской мечте быть капитаном речного парохода и решил стать танкистом.

В том же третьем классе они всей своей дворовой компанией вступили в только что организованный в их школе отряд Юных друзей Советской Армии. Он вспомнил, как, возвращаясь с первого отрядного сбора, по дороге домой они горячо спорили о том, какая собака лучше подходит для службы на границе: один, ссылаясь на пример Карацупы и его Джульбарса, настаивал на немецкой овчарке, другой утверждал, что боксер своей мертвой хваткой лучше всех удержит шпиона, а Витька Музыченко убежденно заявлял, что шпиц злее всех других собак.

В городе еще был клуб Юных моряков, но попасть туда он и его друзья даже не мечтали. В него принимались только дети речников, которые на первомайских демонстрациях шли строем, наряженные в белые форменки и бескозырки, а летом уходили в поход под звуки марша «Юных нахимовцев» на двух настоящих боевых кораблях – «малых охотниках», правда, со снятым вооружением.

Но главное – это хранимая в семье память о его деде, которого он никогда не видел, потому что тот умер задолго до его рождения, в сорок шестом году. Дед – единственный сын у прабабушки, по действовавшему тогда закону не подлежащий призыву, был сдан ею в Красную Армию, потому что вместо серьезного отношения к жизни играл в футбол. В армии его увлечение спортом оценили по достоинству, поручив организовать в гарнизоне футбольную команду. Но недаром в те времена сильна была в народе уверенность: «Армия из тебя сделает человека». Дед, тренируя футбольную команду, обучился на связиста, и в финскую войну был уже лейтенантом, начальником связи стрелкового полка. Затем были освободительный поход в Западную Белоруссию и страшный сорок первый, когда дед от Гродно то бегом, то с остановками отступал до Москвы. Наверное, прабабушка крепко молилась за деда, потому что он не остался в «котлах» сорок первого года, не лег в декабрьский снег под Москвой и не сгинул в воронежских степях в сорок втором году. Но в сорок третьем не понадеялась старушка на силу своей молитвы и решила подстраховаться, написав письмо Сталину. В этом письме она сообщала вождю о том, что они с ним ровесники, что она в последнее время часто хворает и боится умереть, не повидавшись с сыном, который с 1939 года не был дома, и поэтому просит товарища Сталина отпустить сына на побывку. Бабушка Авдеева отнесла это письмо на городской почтамт, запечатала в купленный конверт и, написав на нем крупными буквами адрес: «Москва, Кремль, Товарищу Сталину И.В.», отдала его в окно для приема почты.

Стрелковый полк, четвертый по счету с начала войны, в котором дед уже полгода служил в своей прежней должности начальника связи, ожидал начала немецкого наступления в первых линиях траншей Воронежского фронта на южном фасе Курской дуги. Рано утром первого июля дед был срочно вызван к командиру дивизии, от которого получил невероятный приказ: немедленно собраться и сегодня же убыть в двухнедельный отпуск. Попытка деда, ошеломленного услышанным, возразить, ссылаясь на боевую обстановку, была резко пресечена комдивом, который дал ему на сборы два часа и окончательно привел его в изумление словами, что до штаба армии старший лейтенант Алексеев будет доставлен на его личном, комдивском, виллисе.

В полку его отпуск произвел больший эффект, чем, если бы передали сообщение об открытии союзниками второго фронта. Тем не менее, собрали его быстро, «под завязку» набив ему в дорогу банками с тушенкой, салом, сахаром, печеньем и буханками хлеба два солдатских «сидора». Как у него не выпытывали о причинах свалившегося на его голову счастья, он ничего объяснить не мог, а уже нетерпеливо сигналил присланный комдивом виллис.

Пока дед ехал до штаба армии, а потом на другом виллисе до штаба фронта, ему не верилось в реальность происходившего, и порой закрадывался в сердце страх, что вот-вот разберутся в нелепости приказа, отданного неизвестно кем накануне всеми ожидаемого наступления немцев, и вместо отпуска, его, как дезертира, отправят в особый отдел, а от туда – в трибунал. Но всюду ему был дан «зеленый свет», и окончательно он поверил в свое ничем необъяснимое везение, когда его посадили в самолет, летящий в Москву с фельдъегерской почтой, вручив от имени командующего фронтом увесистый бумажный сверток, в который, как впоследствии выяснилось, были упакованы четыре килограммовые банки с американской свиной тушенкой, четыре плитки шоколада «Гвардейский» и две пол-литровые бутылки «московской» водки.

Дед представить себе не мог, что ночью, заканчивая телефонный разговор с командующим Воронежского фронта, Сталин неожиданно дал ему поручение отправить в отпуск никому до той минуты неизвестного старшего лейтенанта Алексеева Василия Петровича, числящегося в списках личного состава в/ч 067581. Зная, что Сталин никогда не забывает спросить о выполнении данных им поручений, командующий тут же распорядился срочно найти по невыясненной пока причине небезразличного вождю старшего лейтенанта и как можно скорее обеспечить его отправку за пределы фронта в тыл.

Только в самолете ослабела пуповина, связывающая деда с его полком. Он думал об оставшихся на фронте боевых товарищах, впервые отделив их судьбу от своей. Улетая все дальше от войны, он тщетно пытался угадать ожидавшее их будущее, чреватое в предстоящие две недели крутыми изменения. Не мог дед в тот момент знать, что всего через неделю, к исходу третьего дня начавшегося немецкого наступления, от их дивизии останется в живых не более трехсот измотанных и израненных в ожесточенных боях бойцов и командиров, и возвращаться ему будет некуда.

К сроку его возвращения на фронт напряженность сражения достигла своего предела. Но видимо еще действовала сила, сохранившая ему жизнь, ибо нашлась свободная минута у начальника штаба фронта, чтобы заняться судьбой старшего лейтенанта Алексеева, в то время, когда ежедневно в огне ожесточенных боев сгорали мотыльками тысячи жизней ему подобных. Дед был оставлен служить на узле связи штаба фронта. Но, помыкавшись в непривычной для себя обстановке, дед упросил своего начальника составить ему протекцию в строевую часть. Покрутил пальцем у виска дороживший своей тыловой службой полковник, имевший на своем, английского сукна, кителе наград больше, чем любой боевой «окопный» командир, и «сосватал» деда в артиллерийский гаубичный полк, с которым он прошел фронтовыми путями-дорогами от Курска до Кенигсберга, закончив войну гвардии майором с двумя орденами Боевого Красного Знамени и орденом Отечественной войны второй степени.

Пока была жива бабушка, шинель, фуражка и полевая сумка деда висели в шкафу рядом с немногими бабушкиными вещами. С полевой сумкой Авдеев ходил в школу в младших классах. Еще было много старых фотографий в альбоме с переплетом из добротно выделанной свиной кожи, привезенном дедом в качестве военного трофея, которые время от времени они рассматривали вместе с бабушкой: от первой, на которой дед был сфотографирован бравым старшиной со своей футбольной командой, до последней – с откинутыми бортами полуторкой, устланной припорошенными декабрьским снегом еловыми ветками, стоящим на этих ветках открытым гробом и черным хвостом толпы, собравшейся провожать в последний путь фронтовика майора Алексеева.

При таком воспитании случайным следовало считать его выбор профессии гражданского летчика.

И тут, возможно, придется согласиться с М. Булгаковым, заметившим, как, порой, неожиданно в нас проявляется кровь предков.

Бабушка Авдеева, узнав, кем собирается стать ее внук, вспомнила семейное предание о том, как родной брат прабабушки – известный среди родственников под именем «дядя Коля», будучи студентом Императорского Московского технического училища, в начале прошлого века пытался со своими товарищами по училищу построить аэроплан. Когда из-за отсутствия средств эта затея окончилась неудачей, дядя Коля всецело отдался революционной деятельности, а, быть может, это случилось раньше, и аэроплан был технической частью плана подготовки несостоявшегося террористического акта. Не останавливаясь на подробностях этой стороны биографии дяди Коли, предсказуемо сосланного в Сибирь и совершившего дерзкий зимний побег с удачным переходом границы в европейскую эмиграцию, отметим только, что попытка строительства аэроплана свидетельствует о некоем романтизме его натуры, что еще раз ярко проявилось в октябре 1917 года, когда он после тринадцати лет профессиональной революционной работы принял решение выйти из рядов РСДРП, вернувшись к занятиям химией. Это решение имело для него трагические последствия: в марте 1937 года он был внесен в первый «расстрельный список» по Москве и Московской области и по обвинению в подготовке теракта с целью убийства товарища Сталина в июне того же года был расстрелян.

Так или иначе, но теперь судьба Авдеева определенно возвращалась в намеченное прежде русло. То, что он отправлялся на официально объявленную законченной, а фактически – продолжавшуюся войну не в армейской, а в омоновской форме – не имело принципиального значения.

В форме было велено явиться на «отвальную» в ресторан «Волга». Когда Авдеев спросил у старшего лейтенанта Москвина о причине выбора именно этого ресторана, тот, жестко усмехнувшись, ответил:
- Чтобы местные «чехи» и прочая …….братия не забывали, кто в городе хозяева.

И надо признать, что в последующие несколько дней после омоновской вечеринки торговцы-кавказцы на городском рынке были исключительно предупредительны со своими покупателями.

Они заняли ресторан, ставший в их русском городе форпостом Кавказа, решительно и бескровно. К моменту их появления несколько столов в зале были заняты кавказцами, отдыхающими и весело подсчитывающими свои дневные барыши. Среди них узнал Авдеев своих старых знакомых. С мстительным удовлетворением он наблюдал, как при их появлении напряглись расслаблено развалившиеся в креслах тела, окаменели оживленные лица. Хотя кавказцев было не менее пятнадцати человек, они очень тихо и незаметно исчезли за дверью служебного выхода.

Столы были составлены «покоем». Коротышка-официант, которого бойцы-ветераны хорошо знали и называли «Русланчиком», с двумя помощниками «пулей» летали между кухней и столами.

Когда было достаточно выпито под тосты и без них, когда общий разговор сменился нестройным гулом голосов, старший лейтенант Москвин, задержав пробегавшего мимо Русланчика, попросил его включить музыку. Русланчик вежливо поинтересовался о том, какую музыку предпочитают многоуважаемые гости. На что получил ответ, что гости хотят слушать чеченскую музыку.

Перекрывая голоса, грянули чеченская гармошка и барабан стремительную лезгинку. Поднялись из-за столов и встали полукругом уже раскрасневшиеся бойцы, оставив свободным место внутри «подковы». Подтянув пояс, мелкими шажками вышел в круг старший лейтенант Москвин и, поймав летящий ритм танца, пошел по кругу, выкидывая руки в стороны, забрасывая их за спину, то сжимая пальцы в кулаки, то распрямляя их веером, выделывая ногами коленца. Дождавшись, когда он трижды обошел круг, шагнул ему навстречу второй танцор, и закружились они еще азартнее, подбадриваемые хлопками и криками разгоряченных их танцем зрителей. Сошла с круга отдышаться первая пара, а ей на смену выскочила другая, и тут же, не утерпев, выскочили в круг еще двое. Эти танцевали не так виртуозно, проскакивали в танце русские коленца, но азарт, с которым исполнялся этот танец, компенсировал все огрехи, вызывая одобрительные возгласы зрителей. Захваченный общим чувством, уяснив для себя наиболее часто употребляемые приемы пляски, рискнул выйти в круг и Авдеев. Музыка помогла ему, подхватив и закружив его стремительным ритмом. Ему хлопали с не меньшим азартом, чем другим танцорам. Когда он закончил пляску, тут же замененный новым танцором, старший лейтенант Москвин поощряюще потрепал его по плечу, наградив одобрительной улыбкой. Пожалуй, именно в этот момент Авдеев почувствовал, что окончательно готов стать одним из этих людей, отказавшись на время от своего личного прошлого.

Разгоряченные пляской бойцы вернулись за столы, и через некоторое время поднялся, полетел голос, выводя «распрягайте, хлопцы, коней». Песню подхватили и без перерывов перепели весь проверенный временем застольный песенный репертуар.

Пели: русские, татары, украинцы, чуваши, два белоруса, один армянин, один литовец, двое – по фамилии Андерсен и Зевека, согласно документам – оба русские. Был среди них еще один – некто Петухов, называвший себя потомком племени меря, через год после увольнения из отряда подавший в Союз малых народов России заявку о регистрации этого племени, как коренного населения Центральной России.
И не было странным это разноплеменье, ибо на берегах Великой реки сомкнулись навечно и неразделимо Восток и Запад, получив общее название Русский мир.


Глава девятнадцатая. Звонок
Она позвонила, когда он уже лежал в кровати, по привычке перед сном подводя итоги прошедшего дня. По тому, как радостно запрыгало его сердце, он должен был признаться, что на протяжении двух недель, прошедших после их последнего разговора, он, обманывая себя, с нетерпением ждал этого звонка. На соседней койке спал, похрапывая, его второй номер Фарид Шалимов. Поэтому, услышав в трубке ее глуховатый голос, произнесший:
- Здравствуй, это я,
он приглушенным голосом торопливо ответил:
- Подожди минуту, я сейчас. Только не отключай телефон.

Босиком, в накинутой на тело простыне он вышел в освещенный дежурной лампой полутемный коридор, остановился перед открытым во двор окном, пытаясь разобрать неразборчивой скороговоркой произнесенные слова.

- Теперь я могу говорить. Извини, не расслышал, что ты сейчас сказала. Повтори, пожалуйста, еще раз.
- Ты все равно не поймешь. Это я на иврите ругала себя за то, что не выдержала характера и позвонила тебе. Ты сейчас был не один?
- Не один, но это не то, что ты подумала… Это мой сосед по комнате. Он спит, и мне не хотелось его разбудить. Так, что ты напрасно ругала себя. Уж, лучше тогда ругай меня.
- За что?
- Ну, хотя бы за то, что я послушался тебя и ни разу за эти две недели тебе не позвонил.
- Я и без твоего разрешения делала это каждый день. Разве ты этого не почувствовал?
- Теперь я понимаю, почему мне так везло все эти дни.
- Что за глупости ты говоришь? Какая может быть связь между одним и другим?
- Понимаешь, мы, русские, когда хотим, чтобы нам в каком-то важном деле повезло, просим родных и знакомых нас ругать.
- Так у тебя все хорошо?
- Прекрасно.
- Я рада за тебя.
- Теперь расскажи мне о себе. Как твои дела?
- Я завтра улетаю.

Он сразу подумал, что она сейчас может попросить его приехать, и, не желая отвечать на ее просьбу отказом, поспешил опередить ее:
- Извини, но я не смогу приехать и проводить тебя, я завтра утром тоже улетаю.
- Как жаль! Скажу тебе честно – у меня была глупая мысль, что ты сядешь в свой аэроплан, прилетишь в Москву, и мы сможем увидеться с тобой.
- Мне очень жаль, но я не могу перенести свой отлет.
- Я сама понимаю, что это была очень глупая мысль. Просто хотелось надеяться.
- Прости. Мне, правда, больно это слышать.
- Не говори так, а то я сейчас заплачу… Мне остается только рассердиться на тебя.
- Пожалуй, это будет лучшее решение… Когда у тебя завтра самолет?
- Кажется, в двенадцать часов.

Он прикинул: примерно в это время они будут подлетать к Ставрополю.
- Мы с тобой в одно время будем находиться в воздухе.
- Куда ты летишь?
- Курсовой азимут 180, на юг. А если быть еще точнее, то – на Северный Кавказ.
- Зачем? Что ты будешь там делать?

Он на мгновение задумался: тревожить ее не хотелось и врать тоже:
- Буду помогать людям строить мирную жизнь.
- Ты сказал так, как будто процитировал заголовок из газет советских времен.
- Откуда ты это знаешь?
- Мы изучали опыт работы советских средств массовой информации.
- Как же я забыл – с кем имею дело?! Много ли успели добыть ценной информации, господин капрал?
- Достаточно, чтобы считать свою миссию выполненной. Особенно ценными оказались материалы, добытые с вашей помощью, мистер воздушный ковбой.
- Я польщен и рассчитываю на дополнительное вознаграждение. Нам непременно нужно продолжить наше взаимовыгодное сотрудничество. Тебе не удастся прилететь в Россию месяца через три или к Новому году? Увидела бы, какая у нас красивая зима! Снег, сугробы, по Волге можно пешком ходить. Вечером новогодние елки огоньками в окнах светятся, в небе звезды переливаются, и снег звонко скрипит под ногами. Для ваших читателей это, наверное, экзотика.
- Я давно тебя раскусила, ты очень хорошо умеешь уговаривать.
- До тебя я ни одну женщину так не уговаривал. Ты – первая.
- Да ты, оказывается, – самовлюбленный тип, привыкший, что женщины сами тебе на шею вешаются! Как я сразу об этом не догадалась?!
- Ты сама не веришь тому, что говоришь.
- А я специально так говорю.
- Зачем?
- Затем, что ты весь очень правильный и этим все время провоцируешь меня.
- Разве это так плохо?
- Порой мне кажется, что ты заблудился во времени.
- Неожиданное предположение. И куда, по-твоему, меня следует отправить?
- Думаю, на сто лет назад.
- Ого! Две революции, две мировые войны плюс одна гражданская. Это очень много для одной человеческой жизни… Хотя… Я согласился бы, будь у меня уверенность в нашей встрече сто лет назад.
- Причем тут я? Мы говорим о тебе.
- Ты – журналист. Неужели тебе не интересно самой пожить в то время?
- Ты только что сказал, что двух революций и трех войн слишком много для одного человека.
- Наверное, много. Но ведь они выстояли. Твой дед, например.
- Но какой ценой! Нет, я предпочитаю остаться в нашем времени.
- А я им завидую. Знаешь почему? У того поколения была Великая цель. Жить только ради того, чтобы есть, пить, иметь несколько костюмов и пар обуви, дорогие безделушки, даже собственный дом и машину – скучно.
- Ты предлагаешь опять начать строить коммунизм?
- Если тебя когда-нибудь заинтересует эта тема, могу даром поделиться несколькими собственными мыслями.
- Что у тебя с голосом?
- Пустяки. Я не успел надеть ботинки.
- Эх, ты – босой философ. Что-то еще есть на тебе?
- Простыня.
- Еще того лучше. Если ты заболеешь, я не смогу за тобой ухаживать.
- Тогда не заболею, дождусь лучших времен.
- Похоже, ты не оставляешь мне выбора.
- Просто не знаю, как я теперь буду жить без тебя.
- А если бы я сегодня не позвонила?
- Постарался бы убедить себя, что ты - моя выдумка.
- Я пробовала, и у меня ничего не получилось.
- Тогда мы обязательно встретимся.
- Надеюсь… Ты будешь мне звонить?
- Да. Не обещаю только, что это будет каждый день.
- Я буду знать, что ты очень занят….Почему ты молчишь?

Он молчал, потому что у него прежде не было привычки вслух говорить о своих чувствах людям, которых он любил и к которым был
по-настоящему привязан. Поэтому многие из них ушли навсегда, так и не услышав слов, которые, возможно, заполнили бы в их душах некое пустующее пространство. Впрочем, это также относилось и к нему самому. «Что отдашь – то твое». Сейчас он хотел это исправить, но непривычные слова подбирались с трудом.

- Хочу сказать, как люблю тебя, но не могу подобрать подходящих слов.
- Не надо. Я верю тебе без слов.
- Если от меня долго не будет звонков или сообщений, каждый вечер, ровно в 21 час, смотри на Полярную звезду – это моя звезда, я буду делать то же самое.
- Маленькая звездочка, висящая на конце хвоста Малой медведицы?
- Да, это звезда всех путников, скитальцев и бездомных бродяг.
- Которые бродят по кругу своей жизни, как звезды вокруг этой маленькой звезды, и каждый раз возвращаются туда, откуда ушли. Зачем они делают это, если круг всегда замыкается в том же месте?
- Затем, что наступает время, когда домашний очаг с размеренным порядком обыденной жизни перестает быть центром их мира. Их зовет дорога с ее загадкой, непредсказуемостью и приключениями. Преодолев долгий путь и возвратившись к оставленному ими домашнему очагу, они знают про него больше чем те, которые никогда его не покидали.
- Тогда я разожгу свой очаг поярче, чтобы ты не прошел мимо.

Была ночь. Согревшись в своей холостяцкой постели, спал любимый, прощенный и счастливый Авдеев.

Небо очистилось от высоких перламутровых облаков, и полная Луна, проложив серебристую дорожку между берегами, перешла Великую реку и без помех покатилась на Запад. Звезды парадно засияли на темном небе, молчаливым перемигиванием предвещая ветреный день.

Была середина июля.


Эпилог
Август 2003 года. Из сообщения ИТАР-ТАСС:
«По данным, полученным от объединенного командования контртеррористической операцией на Северном Кавказе, сегодня в Шатойском районе Чеченской Республики была обнаружена и уничтожена группа вооруженных боевиков численностью пятнадцать человек, входившая в группировку незаконных вооруженных формирований под общим командованием полевого командира Руслана Гелаева.

Шестеро из убитых боевиков были иностранными наемниками, что подтверждается обнаруженными у них документами.

Федеральные силы в ходе проведения операции по блокированию и уничтожению боевиков потеряли одного человека убитым и двух ранеными».

2003, 2014 гг.