Непризнанный всерьез публикой и изредка обстреливаемый местной критикой, но сознающий свое величие и предназначение на этой грешной земле, поэт Филимон Бузякин, кругленький и толстенький и от того подвижный, как мяч, вкатился в кабинет редактора газеты. Впереди себя, как бесценную реликвию, он нес потертый, туго набитый рукописями, потерявший свои первоначальные контуры, портфель.
— Аристарх, Аристарх Платоныч, — наклонился к самому лицу сидящего за столом над гранками и опешившего от столь неожиданного видения редактора, доверительно промолвил посетитель.— Из литературных кругов мне стало известно, что вы обожаете поэзию. Я высоко ценю людей, тонко чувствующих и понимающих красоту. Вот вам моя рука, вы — мой союзник!
Он протянул редактору пухлую потную ладонь.
— Привет вам от Толика Грибка.
— Кто такой Толик, ребенок, юноша? Что-то не припомню, — напряг память смущенный Аристарх Платонович, оглядывая пришельца в потертом с лоском сером клетчатом пиджаке с зелеными пуговицами.
— Как, вы не знаете Толю Грибка? — вознес руки вверх Филимон. — Да это же восходящая звезда поэзии. Через год-другой о нем заговорит весь мир, ему светит Нобелевская премия в области художественной литературы. Уже сейчас ни один вечер в ЦДЛ не обходится без него. Мы с Толей на дружеской ноге. У нас почти одинаковый стиль, образ мышления и даже критики, эти дармоеды, иногда не могут отличить, где чьи стихи, поэтому мои заслуги нередко приписывают ему, покушаясь на мое авторское право.
— Простите, с кем имею честь? — перебил восторженную речь посетителя редактор.
— Так вы меня не знаете?— огорчился Бузякин, но тут же, воспрянув духом, торжественно представился, при этом сделал особый акцент на слове «пиит», что бишь, на старинный манер значило поэт. — Господин или товарищ, какое у вас ко мне дело? — наконец пришел в себя редактор.
— Ребята из прессы меня хорошо знают, — посетитель принялся перечислять названия газет и журналов, но редактор твердо, с нотками раздражения повторил:
— Какое у вас ко мне дело?
— Самое превосходное, — невозмутимо ответил автор и многозначительно щелкнул замком портфеля. — Вот здесь плоды моих бессонных ночей, вдохновенья, радости и мук. Я великодушно предлагаю их читателям вашей газеты. Он извлек из портфеля кипу пожелтевших листов бумаги с текстами и с достоинством подал их редактору.
— Вы первый, кому я предлагаю свои творения. Толя Грибок о них высокого мнения. Я не торопился с публикацией, знал, что время — самый строгий критик. Оно просеивает стихи, оставляя самородки. — Насколько я понял, здесь одни самородки?— с тоскою в глазах покосился редактор на рукопись.
— Да, конечно, вы не ошиблись, настоящие самородки. Я халтуру, фуфло не предлагаю.
— Не слишком ли много самородков?
— Чем больше, тем лучше.
И не дождавшись, пока Аристарх Платонович соблаговолит обратиться к его стихам, Бузякин взял верхний лист рукою и, приняв величественную позу, провозгласил:
— «Бедная козочка». Трагедия.
На козочку-бедняжку.
Ой, ду-ду, ду-ду!
Вороны накликали
черную беду...
— Довольно, довольно, — поморщился редактор и в сердцах воскликнул. — Когда они уже переведутся, эти козочки-розочки, эти слезы – мимозы!
Недовольный тем, что его оборвали, пиит побагровел, набычился и с гневом произнес:
— У вас нет сердца, эстетического вкуса, Аристарх Платоныч, вам не жаль бедное животное. Если бы вы только видели, как плакали жена и дочь, когда я во втором часу ночи читал им трагедию, как волновались и до утра не могли заснуть мои соседи. Уж они - то в поэзии не в пример вам, знают толк. На следующий день даже участкового инспектора пригласили на прослушивание. Вот эти строки разве не вызывают у вас боль, чувства утраты и сострадания. Козочку собаки страшные задрали, бедные козлятки остались без мамы ...
Филимон со слезящимися глазами, вытирая скомканным платком щеки, страдающе глядел на редактора, который с трудом сдерживал смех.
— Вызывают боль, — мрачно ответил он, — зубную и гомерическнй хохот.
— Жестокий, бездушный вы человек, — оскорбился Бузякин. — Какой только толстокожий тугодум посадил вас в это кресло? Я пожалуюсь на вас в общество охраны животных.
— Не возражаю, не возражаю, — обрадовался, предвкушая конец диалога, Аристарх Платонович. — Заодно предложите стихи в стенгазету «Собаковод» или «Кинолог».Даже, когда корректор принесла свежие оттиски полос, и редактор углубился в чтение. Филимон не собирался покинуть его кабинет. Расположившись в кресле, он норовил предложить редактору то одно, то другое из своих плодов бессонных ночей, вдохновения и творческих мук.
— На лужайке дружной стайкой щебетали воробьи, — мурлыкал он себе под нос.— Им из рощи подпевали озорные соловьи...
— Вы наступили на горло моей лебединой песни! — сокрушался пиит, вскочив с кресла и перекатываясь из угла в угол. — Вы лишаете читателей встречи с прекрасным творчеством. Но талант пробьет себе дорогу. Я пойду на эстраду, я найду путь к их сердцам, и они расцветут, как тюльпаны под лучами солнца. Вы видите, я даже разговариваю белыми стихами.
Понимая, что так просто от пиита не избавиться, редактор позвонил в отдел культуры:
— Ксенофонт Петрович, загляни на минутку.
Улыбающийся и бодрый Ксенофонт Петрович возник в дверях кабинета, и вдруг трагическая маска наползла на его лицо. Кровь прилила к щекам, и он задрожал, как осиновый лист.
— Сразили, наповал сразили, Аристарх Платонович! ... Седьмой год я читаю его шедевры и год от года не легче. Мозги воспаляются от его абракадабры.
Кузякин, напротив, даже обрадовался встрече со знатоком поэзии и с надеждой обратил взор на редактора. — Аристарх Платоныч, будьте мужчиной, покажите, кто в доме хозяин. Прикажите Ксенофонту тиснуть стишки вместе с моим портретом в очередном номере.
— За поэзию и прозу он отвечает, — отмахнулся редактор. Натренированным движением подхватил портфель, рукопись Филимон, цепко увязался за Ксенофонтом Петровичем. Уже в дверях обернулся к редактору:
— А Толю Грибка я обязательно к вам направлю. Из него стихи льются, как из рога изобилия. Век благодарить будете, задушевный он человек и стихи у него тоже замечательные о животных и природе. Вот увидите, растрогают вас до слез, как Максима Горького есенинские стихи о собаке и щенках …
— Что, и Грибок в городе!? — словно пораженный ударом молнии, воскликнул Ксенофонт Петрович и решительно возвратился к редакторскому столу. — Аристарх Платонович, голубчик, умоляю вас, подпишите приказ, ухожу в отпуск без содержания. Изведут они меня своими опусами. Вы даже не представляете, что это за динозавры.
г. Керчь