1
— Ганна, Ганн-а! — сердито повысил голос Филипп Ермолаевич Уваров, обращаясь к шестидесятичетырехлетней жене-ровеснице, задремавшей у жарко натопленной печи.— Ганна-а! Глухая тетеря, у те шо, уши заложило? Глухая, как пень.трухлявый.
— Слухаю, Филя, що тоби треба? — наконец встрепенулась она, подняла крупную, повязанную шерстяным платком голову. Была она слишком полнотелой в сером свитере, длинной из сукна юбке, в черных ватных бурках и калошах на толстых икрах ног. Ганна своим громоздким телом, сидя на самодельной табуретке, повернулась к супругу. Исподлобья хмуро, осуждающе взглянула на него, явно не довольная тем, что ее потревожили.
— Дюже гарный сон бачила, а ты, бисова душа затрымав,— проворчала старуха.
— Выспишься еще вдоволь, впереди ночь,— произнес Уваров, согнав рукою с колен рыжего кота Борьку.— Надобно, пока не забыл, обсудить важный вопрос.— Мы с тобой, Ганна, уже не молодые люди, можно сказать старики, годы берут свое. Не ровен час, кто из нас помрет невзначай. Одному Богу ведомо, сколько кому лет отпущено? Я так полагаю, что первым лягу в землю...
— Сдурив, старый, помирать зибрався, — ехидно, содрогаясь тучным телом, засмеялась Ганна.
— Смерть приходит без приглашения,— возразил он. — По статистике зловредные бабы дольше мужиков живут. Я и сам вижу, ты хоть и глухая на правое ухо. Порой не докричишься, хоть кол на голове теши, однако ж еще крепкая, годков пятнадцать-двадцать протянешь, а мне, чую, скоро хана. Треклятый бронхит совсем доконал, кашель, язви его, ни днем, ни ночью покоя не дает. Мокрота с трудом отходит.
Филипп Ермолаевич перевел дыхание и глухо закашлялся, мелко содрогаясь тщедушным телом. Вытер платочком навернувшиеся на глаза от потуги слезы.
— Вишь, душит, зараза, слова не дает сказать, — продолжил он.— Того и гляди, придавит, что душа из тела вон. А глухие, как ты, долго живут, у них других болячек нет.
— Филя, тоби, мабуть допоможе редька з мэдом,— отозвалась Ганна.— Скильки рокив пьешь бронхолитин и солутан, а ниякого ладу. Тилькы кошты задарма вытрачаешь. И тютюн смалыты не треба.
— Поможет твоя редька, которая хрена не слаще, как мертвому припарка,— усмехнулся Уваров в поседевшие и обвисшие по краям усы.— Ты бы лучше перцовки купила или не поленилась и самогон согнала. У тебя он крепкий и злой получается. Это самое лучшее лекарство после баньки, стаканчик-другой. Заменяет и таблетки, и микстуры.
— Кошты нема, а цукор тильки до чаю залышывся.
— Для себя ты, старая, гроши всегда находишь. В чулке, наверное, прячешь или в матрасе,— упрекнул он супругу.— А для мужа у тебя кукиш с маком припасен. Не жизнь, а сплошная мука, поэтому и помирать не жалко.
— Я кожен тыждень на рынке товкусь. Молоко, сметану и творог продаю,— парировала она упрек.— Ниг пид собою не чую, ось як тяжко кошты заробляты.
— А я что ж, по-твоему, на печи сижу и баклуши бью? — возмутился Уваров.— За коровой и птицей ухаживаю, весь навозом пропах. Все хозяйство на мне, да еще надо дров нарубить и печь растопить, пока ты там на рынке семечки лузгаешь и лясы точишь.
— А я тоби сниданок та вечерю, готую.
— Ладно, Ганна, у тебя язык, что помело, не переспоришь. Я те слово, а ты — два, палец в рот не клади, откусишь,— рассердился он.— Мало, что глухая, а гонору на троих, хохлуха ты упертая.
— А ты москаль поганый, — прошипела она и это вывело его из равновесия.
— Не чипай, Ганка, бо видгепаю,— сурово произнес Филипп Ермолаевич, приподнявшись со стула. Эта угроза подействовала на нее отрезвляюще и панически. Она втянула и без того короткую шею в жирные плечи, а он для убедительности произнес:
— Не гляди, что я доходяга, сила в кулаках еще есть.
— Сила е, ума не треба,— прошептала Ганна, опасливо косясь, черными, как у цыганки зрачками, на мужа. Он изредка, по пьяной лавочке, бил ее для профилактики за сварливый характер. На сей раз, пропустил ее шипение мимо ушей, лишь посетовал:
— Сбила ты, Ганка, своим острым языком меня с понталыку. Я вот о чем хотел сказать. Надобно меня заранее собрать в последний путь, всякие там причиндалы. Жизня нонча пошла такая едрени-фени, если сам о себе не похлопочешь, то никто и пальцем не пошевелит.
— Сынку Петро в турботах не зальшыть, — напомнила она.
— У него своя семья, вечные заботы, на все деньги и время требуется, — махнул он рукой.— Пока из Хабаровска доберется, рак под горой свистнет. Надо, чтобы все было готово, гроб, крест, венки, черные ленты … и что на стол подать за упокой души раба божьего. Прежде, когда не было бардака и нищеты, людей хоронили чинно, благопристойно, с музыкой, и то на черный день деньги копили. Доигрались политики, все сбережения коту под хвост пошли, инфляция-махинация многих честных тружеников превратила в нищих. Нашим родителям еще повезло, успели вовремя помереть. Проводили их на погост всем селом, поминки мы справили от всей души. Иные свадьбу дак не играют. Им на нас грех обижаться.
— Воны, майже, задоволены, — подтвердила Ганна Назаровна, насупившись. Открыла дверцу и бросила в жарко пылающее оранжевое чрево печи два полена.
— Дрова то, Ганка, побереги, поди не в лесу, а в степи присивашской живем, — напомнил он. — Итак жарко, продыху нет, а впереди зима лютая. Дрова кончатся, будешь кизяком печку топить, коровьим ароматом дышать.
— Чомусь я дюже змерзла, Филя,— пожаловалась она, но муж оставил ее слова без внимания, лишь хмыкнул.— У тебя сала, как у Хавроньи, поди, не озябнешь среди осени. Я вот об чем. На прошлой неделе я побывал в райцентре. Тепереча там не то, что давеча. Зашел для интереса в это бюро... печальных услуг...
— Мабуть, ритуальных,— со знанием дела поправила она.
— Не встревай, когда я речь толкаю,— грубо оборвал ее Филипп Ермолаевич.— По мне дак без разницы, что печальных, что ритуальных. Для покойников там разный товар выставлен. Увидел я зашарпанный гроб и чуть не околел на месте. Стоит он пятьсот гривен, а хилый венок из бумажных цветов и листьев— двадцать- тридцать гривен. Вот я кумекаю, хорошо бы помереть в разгар весны или лета, когда тепло, птицы поют и цветов живых много. Тогда и деньги можно сэкономить. Ганна, я решил, что гроб и крест для себя смастерю сам. Слава Богу, с пилой и рубанком еще могу управиться.
— Дюже ты, Филя, хитрющий. А хто мэнэ труна зробыть? — озадачила она его неожиданным вопросом.
— Верно, я об этом не подумал,— почесал Уваров затылок.— На два гроба у меня досок не хватит. Пока придется смастерить один. Дерево нынче дорогое. Кто раньше помрет, того и похороним.
— Можа другый з фанеры?
— С фанеры? Во придумала, глупая баба, канарейку что ль собираемся хоронить?— проворчал он.— Можно из цинка, аль железа. Так, весь металл за кордон вывезли. Рельсы уже разбирают.
— Ты, Филя, домовину поглубже и поширше зробы, — велела Назаровна.— Бачишь, яка я пышна и гарна. Шоб мени там не було тисно.
— Разнесло тебя, разбухла, как на дрожжах, в дверь с трудом влезаешь,— с подозрением заметил он, окинув ее полную, как у метателя ядра или диска фигуру, плоское, словно блин, лицо с красными от печного отсвета щеками.— В селе слух пошел, что Захарий Пивень за тобой уплетается? На рынке, сказывают, угощал тебя чебуреками с кофием. С чего бы такая щедрость? Он же, скряга, за копейку удавится, дерьмо и то на удобрение использует, помидоры, перец и баклажаны им прикармливает вместо компоста и азотной селитры.
— Брехня усе,— робко возразив, насторожилась Ганна.
— Зачастила ты с ним в последнее время вместе на рынок ездить, не разлей вода, — продолжил Филипп Ермолаевич.— Аль молодые годы вспомнила, как он тебя на сеновале тискал? Может уже успел обрюхатить? Верно, ведь говорят, седина в бороду, бес — в ребро.
— Люди добри, рятуйте! — внезапно заголосила, словно по покойнику, Ганна, перепугав ревнивого супруга.— Типун тоби на язык. Схаменись, що ты кажешь? Я Захарию пять гривен на шлях дала, вот вин и нагодував чебуреком и каваю.
— Так он же прохиндей, тебя надул,— изумился Уваров. — Сколько стоит один чебурек, стакан или чашка кофе?
— Чебурек — гривна и двадцать копеек, а кава, значит по-русски, кофе — одна гривна,— ответила она.
— Итого две гривны и двадцать копеек. Нагрел тебя ухажер на две гривны и восемьдесят копеек. Ну, Захарий, пройдоха, с паршивой овцы хоть клок шерсти. Уши-лопухи развесила и радуешься, что тебя, старую дуру, надул на кафе и чебуреках, — с ехидством произнес мужчина. — У вас, щирых хохлов, как и у хитрых жидов, это в крови— не обманешь, богатым не станешь.
— Зато ты, москаль — душа нараспашку, готов отдать последнюю рубашку, — упрекнула Ганна на чисто русском языке. «А ведь хохлуха, может нормально говорить, когда захочет, — подумал он. — Но часто выпендривается, подчеркивая свое хохляцко-кулачкое происхождение. И что я в ней, по глупости юных лет нашел? Ни рожи, ни кожи. Верно говорят: любовь зла, полюбишь и козла, а точнее, козлиху».
— Ниякий вин не хахаль, бо вже ничого не може. Я тилькы з тобой, антихрист у лижку кохалась,— с обидой промолвила Ганна.— Усю молодисть и вроду на тэбэ втрачала.
— Тогда, откуда ты знаешь, могет Захарий или не могет? — уцепился супруг, прищурив некогда васильковые, а ныне поблекшие глаза.
— Не тваго розуму справа,— смутившись, опустила она голову.
— Вроду? Ха-ха-а, нашлась красавица писаная,— засмеялся он, закашлявшись.— Если бы я на тебе не женился, так бы одна куковала, старая клуня. Благодари судьбу, что не оставил тебя с дитем малым, столько лет прожили.
— Ко мне Захарий тоди сватался, бажав весилля справыты, а ты ирод сголтував и зипсував, — всплакнула Ганна. — З Пивнем бы лиха не мала, вин справжний господарь, усе на подвирья тяне, ничего не втрачае.
— Нужна ты теперь 3ахарию, старая и жирная, как корове седло, — усмехнулся Уваров и приблизился к ней с рулеткой.— Вставай, вродлыва жинка, буду мерку снимать. По твоим крупным габаритам и мне гроб будет в самый раз, просторный, как бассейн. Поглядим, кто раньше преставиться, кто Господу нужнее.
Ганна, нехотя поднялась словно тумба и он замерил матерчатой лентой рост, толщину и ширину, записал цифры и блокнот. Потрескивали лилово-красные поленья в печи и в маленькой комнате было душно, как в сауне, хоть окна настежь открьвай.
2
На следующий день, спозаранку Уваров с азартом занялся делом. Собрал сохранившиеся в сарае плоские сухие доски толщиной в 25 миллиметров. “Хватит ли? — удрученно почесал он затылок.— Гроб получится, что двуспальная койка. Навязалась на мою шею старая каракатица. Досок едва ли хватит. Придется где-то раздобыть на крышку и крест.”
Работал он усердно, с удовольствием, соскучившись по столярному делу. Ножовку, рубанок и стамеску выпускал из рук только на время короткого перекура. Глазомер его не обманул, пришлось четыре широкие доски для крышки и сосновое бревно для креста занять у кума Гаврилы Евстратовича. Он мужик компанейский, лишь для вида покапризничал, посетовал, а с деревом помог.
Через неделю гроб был готов в своей классической форме, будто из красного дерева — глубокий и просторный. Двоих средней полноты людей можно уложить.
— Ганна, принимай работу! — позвал он жену, хлопотавшую с тяпкой на огороде. Переваливаясь, словно утка, на коротких толстых ногах, она пришла во двор под покрытый шифером навес.
— Гарно, дюже гарно, — оценивающе оглядев домовину, похвалила жена. — Бархатом или атласом красным его обить и мягонькую подушечку под голову подложить для удобства.
— Сойдет и так, ты ведь только примеряешь и еще не отдала Богу душу, — ответил Уваров. — Залазь, живо, а то сам лягу.
— Ни, це для мэнэ домовына зроблена, — возразила она и с трудом на четвереньках перевалилась через высокий борт гроба, старательно улеглась на дно. Молча закатила выпуклые глаза, скрестив пухлые руки на бесформенной груди. Гроб пришелся ей по нраву.
«Значит, угодил, — подумал он и живо схватил крышку, накрыл сверху и стукнул молотком по краю, дабы нагнать на старуху страха.
— Филя! Филя-я! Схаменись, что ты робышь? — услышал он истошный крик Ганны, упершейся изнутри, откуда и прыть взялась, головой, руками и ногами в крышку. Но Уваров, тоже не слаб в коленках, прижал ее сверху руками. Ошалевшая от ужаса, баба поднатужилась и крышка, выскользнув у него из рук, свалилась в сторону.
— Люди добри! Рятуйте, вбывають, скоинь злочинь! — что есть мочи завопила женщина.
— Молчи, старая дура, все село всполошишь, — замахал он на нее руками, опасливо оглядываясь по сторонам.
— Ще одна мыть и лышыв бы мэнэ повитря, — испуганно вытаращила она глаза и осенила себя крестом.
— Меньше народа, больше кислорода, — ухмыльнулся он. — Не бухти, ты баба выносливая, никакая зараза не возьмет. Целыми днями жрешь сало с чесноком, микроба и бактерия тебя боятся, как черт ладана
Но истошный бабий крик перелетел через ограду. Уваров увидел испуганное побледневшее лицо с вытаращенными глазами. Она беззвучно шевелила губами.
— А-а, старая клуня, испугалась, не хочешь помирать первой, — произнес он со злорадством.
— Ты що, с глузду зьихав? — наконец вернулся к ней дар речи. Она ловко перевалила через борт гроба. — Я на тэбэ заявлю в милицыю.
— Не бойся, Ганка, я ж пошутил, уж больно ты на покойницу была похожа, — ответил он. — Вижу, что гроб тебе шибко понравился.
Между тем из соседнего подворья, заслышав зов о помощи, прибежала бабка Акулина с граблями в руках. А за ней приковылял ее супруг— колченогий Панкрат, вооруженный железной кочергой.
— Что тут деется? — спросила старуха, уставившись подслеповатыми глазами на свежеоструганный гроб.
— Кто Богу душу отдал? — поинтересовался колченог.
— Никто. Фильм снимаем о вампирах и покойниках. Отбой, ложная тревога. Это Ганна в роль входит, голос пробует, — сообщил Филипп Ермолаевич. — В кино и театре решила на старости лет выступать, закопанный в себе талант обнаружила и взбесилась. Вот, деревянный тулуп решила примерить.
— Может вы оба чокнутые? — предположил сосед, опершись на кочергу. — В следующий раз будете кричать и звать на помощь, пальцем не пошевелю и милицию на вас натравлю, чтобы оштрафовали за нарушение порядка и покоя.
— Гроб в доме — дурная примета, — укоризненно покачала головой Акулина, воинственно, словно воительница индейского племени, держа в руке грабли. — Кто-то обязательно преставится.
— Типун тебе на язык, — мрачно ответил Уваров.
Соседи, недоверчиво оглядываясь, ретировались на свое подворье, а вскоре по селу разлетелась весть о том, что Уваровы на старости лет свихнулись, репетицию похорон проводят.
— Филя, у тэбэ золоти рученя,— простив, улыбнулась Ганна.— Займысь трунами. Цей товар зараз дуже потрибен, люды, мруть, як ти мухы. Кошты бы заробляв. Може продамо цей трун, а ты другый зробышь, ще гарнише?
— Я те продам, не сметь даже думать об этом,— пригрозил он. — Из последних досок гроб смастерил и еще куму остался должен. А ты гляди, Ганна, если я первым помру, не вздумай для себя этот гроб заныкать. Попрошу Гаврилу Евстратовича, чтобы проконтролировал. Если пожадничаешь, с того света поднимусь и ты у меня тогда попляшешь. Знаю я вас баб, все хороши, когда зубами к стенке спите. Наверное, считаешь, что для Фили и целлофановый мешок сойдет, а домовину себе оставишь.
— Филя, та шо я злочинка яка? — обиделась Ганна.
— То-то, гляди мне, не бери грех на душу, — предупредил он. — Они в своем похоронном бюро каких только товаров и услуг не предлагают. Одноразовая обувь и одежда, на вид красивая, строгая, а качество хреновое. Сказывают недавно был такой случай, одна молодуха приглядела на рынке для свого мужа дешевый костюм. Решила, значит, себе на платье сэкономить. Муженек один день поносил, а костюм то для покойника был сшит, разлезся под дождем. Так он свою кралю отдубасил и в милицию попал на пятнадцать суток. Во как бывает в жизни.
— Зеньки повылазили, не бачила що купуе,— вздохнула Ганна.
— Окромя одежды, обуви, сорочек там продают красный бархат и черный креп, другие товары для покойников. Могут сценариев составить и жалобные речи сочинить, чтобы, значит, слезу вышибить. Катафалку и оркестр прислать, фотографа или кинооператора, чтобы всю процессию, а особливо покойника, на фотографию и пленку заснять для долгой памяти. Это у них там сервисом называется. Но за все Ганна деньги требуют, валюту им, доллары, евро подавай, но и гривней не брезгуют. Много денег надо, чтобы спровадить покойника, как положено. Наших пожитков не хватит, чтобы рассчитаться. Сценариев и жалобные речи я и сам горазд составить, слава Богу, голова еще соображает, склероз мозги не ест. Ты мне за работу и для настроения налей-ка стаканчик перевака. Дюже выпить хотца.
— У тэбэ одна турбота, — проворчала она для вида, но полный стакан из своих тайных припасов налила. Он выпил, крякнул от удовольствия, закусил хлебом с салом и соленым огурцом и сообщил. — Когда я выпивши, бронхит меня не мучит, боится он крепкого градуса, а на редьку с медом ему начихать.
— Знамо на що ты натякуеш,— ухмыльнулась старуха.
Уваров взял чистый лист бумаги, ручку и присел за стол. Подумал и вывел первое предложение: «Граждане, земляки родные! Мы понесли тяжелую, невосполнимую утрату на .... году жизни преждевременно скончался, отдал Богу душу, прекрасный Человек с большой буквы, известный столяр-краснодеревщик Филипп Ермолаевич Уваров.
Больше сорока лет проработал он, не покладая рук своих умелых и мозолистых, на благо колхоза. Неоднократно получал почетные грамоты, благодарности, денежные премии и ценные подарки, награжден медалью “Ветеран труда” и знаками “Победитель соцсоревнования”. И за все эти заслуги и труды праведные дал ему президент-прохиндей пенсию — 89 гривен, но и ту вовремя не платят. Жил Филипп Ермолаевич честно, скромно и мирно, жену Ганну почитал и не обижал, никому худа не причинил, только добро творил, потому завоевал почет и уважение, высокий авторитет.
Сердце разрывается от печали и боли, ушел от нас замечательный человек. Да упокоится душа раба божьего Филиппа Ермолаевича. Прощай наш дорогой земляк и не понимай нас лихом. Пусть земля тебе будет пухом. Во имя отца, сына и святого духа, аминь».
Он отложил ручку в сторону и прочитал написанное торжественно-трагическим голосом. Кот Борька, испугавшись, спрятался под кроватью, а Ганка искренне прослезилась, вытирая щеки красном платком.
— Добрэ напысав, до слез пробырае, аж мороз по шкири, — промолвила она глуховато и упрекнула.— Що до мэнэ, то я добрэ памъятаю, ты часто рукам волю давав и мэнэ лупцевал. Тильки останний рик трохы зупынывся.
— Сама виновата. Бог шельму метит, не лез поперед батька в пекло,— привел Уваров жесткий аргумент.
— Ты и про мэнэ таку жалючу промову напышы.
— Сама сочиняй на ридний мови,— отмахнулся он.— Мне надо еще свою речь подработать, подробную биографию вставить, мудрые стихи, чтобы не меньше десяти страниц печатных получилось. Тогда подольше полежу под открытым небом в последний раз. Я вот думаю, кому поручить речь зачитать. Может, ты возьмешься? По бумажке с печатным текстом не трудно будя.
— Ни-ни,— как огромная птица, замахала она короткими руками.— Я ж тоди буду притомлена, уся в турботах, скорботе и сльозах?
— Да, тебе тогда будет не до речей,— согласился Уваров.— Я, наверное сам озвучу, заранее записав на магнитофон. Имей в виду, когда будешь рыдать и причитать или в обморок падать, называй меня не Филей, а с почтением, народу то набежит немало, Филиппом Ермолаевичем, как в паспорте записано. Да сразу, опосля того, как закопают с могилы не уходи, упади на сырую землю, на могильный холмик, малость пореви, поскули. Ленты на венках поправь. А утром, ни свет, ни заря, приди и помяни. Не забудь для меня налить стакан и ломтик хлеба сверху положи. Так испокон века полагается.
— Знамо, не учи,— буркнула Ганна.
— А узелок с землицей отнеси в церковь посвятить,— наставлял Филипп Ермолаевич. — Нет. Самому о себе говорить неудобно. Лучше попрошу кума Гаврила Евстратовича выступить с речью. Он человек совестливый, не откажет и голос у него не пропитый, а чистый и звонкий, как у Левитана. Интересно было бы, хоть краем глаза взглянуть на церемонию, узнать, как будет выглядеть. Успеть бы перед смертью хорошенько помыться и побриться.
— Уси покойники схожи,— заметила Ганна.
— Не скажи, — возразил он.— У каждого своя аура. Сказывают, что в Одессе произошел такой случай. Жили в одном из старых домов мать-старуха и ее сорокалетняя дочь. Обе с “приветом”. Вот старухе однажды и взбрела в голову навязчивая мысль — узнать, как она в гробу будет выглядеть. Купили, значит, они гроб, тогда он недорого стоил. Красочно его оформили кружевами и разными финти-хлюшками. Заказали в ателье фотографа и назначали время. Перед его приходом легла старуха в гроб и глаза закрыла, губы сжала, затаила дыхание. Дочка встретила фотографа и он начал съемку аппаратом из разных точек. В самый разгар работы открыла старуха глаза и сердито закричала:
— Свечку, свечку, ирод, забыл зажечь!”
Фотограф сперва обомлел от страха, а потом его как ветром сдуло, едва на лестнице ноги не сломал...
— Якый жах!— вздрогнула Ганна.— Що з нымы потим трапылось?
— Старуху и дочь поместили в психушку, а фотограф опосля того случая зарекся снимать покойников. Долго лечился от заикания. Вот такая забавная история приключилась. У нас все будет чин чинарем, по настоящему. В жизни каждого человека есть только два главных события — день рождения и день смерти, а потом небыль, пустота.
— Душа продовжуе жыты,— не согласилась упрямая супруга.
— Кто ее видел, эту душу? Оттуда еще никто не возвратился,— скептически заметил Уваров.— Все эти разговоры о загробной жизни, о рае и аде выдумка попов, чтобы люди им в церковь несли харчи и всякое добро. Смерть всех уравнивает и богатых, и бедных, злых и добрых. Люди умирают, также как и животные, птицы, деревья, трава, превращаясь в тлен и прах, раз и навсегда.
— Ни, воны перетворюются в собак, кошек и других тварин, — возразила она, блеснув познаниями.
— Эх ты, темнота! Ты уж точно в бегемота или носорога превратишься, — усмехнулся он.— Твоя богатырская комплекция вполне соответствует. Лопаешь все подряд и без меры.
— Я ж з голодухи пухну,— пожаловалась она.
— А кто за неделю семь кило сала умял с чесноком и цыбулей?— разоблачил Уваров ее фанатичное пристрастие к этому продукту. Не смея возразить, Ганна замолчала, плотно сжав тонкие ехидные губы. — Завтра вместе пойдем на кладбище место выбирать, а то заткнут куда-нибудь в дальний глухой угол, где земля не просыхает и лужи стоят. Будешь в гробу, как в лодке бултыхаться.
Надобно на пригорке, чтоб сухо было и солнце грело. Заранее надо место на двоих застолбить, потом поздно будет. Земляки один за другим на погост переселяются. Заодно навестим стариков, проверим на месте ли оградки. Металл нынче отовсюду тащат. Могилки приберем, поправим. Может и о нас кто позаботиться, когда помрем.
Ганна послушно кивала головой , укорив себя за то, что уже полгода, как не удосужилась побывать на могилах своих и супруга родителей.
3
На сельском кладбище, выбрав более-менее подходящее место для будущего погребения (лучшие места на возвышении оказались занятыми), супруги Уваровы навестили расположенные рядом могилы своих стариков, упокоившихся лет двадцать-пятнадцать назад.
День выдался солнечный с бодрой октябрьской прохладой. Их порадовало то, что оградки, может потому, что могилы находились в центре кладбища, оказались нетронутыми, лишь краска выцвела и кое-где металл покрылся ржавчиной.
Они убрали высохшие цветы, заменив их живыми хризантемами и георгинами, принесенными с палисадника, сгребли пожухлую траву и только после этого разложили на вкопанном в землю столике скромную снедь: жареный картофель и яйца, маленький кусочек сала, соленые огурцы и цыбулю. Филипп Ермолаевич наполнил очищенным марганцем самогоном три стограммовые стакана. Один подвинул Ганне, второй взял себе, а третий— для родителей.
— Помним и скорбим, — произнес он, окинув взглядом надгробье. — Я тоже долго не задержусь, ждите меня в свою компанию.
— Дюже пышаемся, — невпопад ляпнула она, что означало «очень гордимся».
Не чокаясь, выпили до дна. Ганна от него не отстала, успев первой прихватить за щеку кусок сала, напомнившего о ранее съеденных пяти килограммах. Уваров закусил картошкой с соленым огурцом. А после второй стопки съел два яйца и, захмелев, продолжил приготовления.
— Теперь надобно решить, кого пригласить на похороны и поминки, а кого и на порог не пущать, — произнес он рассудительно. — Меньше будя нахлебников, тебе ж, Ганка и лучше, больше экономия.
— А як же тоди присказка: прийшла бида, видчиняй ворота? — уставилась она на мужа посоловевшими глазами.
— Устарела твоя присказка. Она была хороша, когда дом был полная чаша, харчи не переводились. А теперь пусто, хоть шаром покати. Одними овощами, да бульбой сыт не будешь, продукты и выпивка дорогие. К тому же много развелось халявщиков, желающих задарма выпить и закусить. Радуются, когда у других горе. Так, ты не шибко ворота отворяй, а то все вынесут вместе с гробом. Кого велю, того через калитку впусти, остальные пущай ждут, пока, кто другой Богу душу отдаст. Кандидатов больных и хилых хватает. Домой возвернемся, а щас у меня нет ручки и бумаги, я тебе список напишу, кого пригласить.
— Отца Феофана, обовязково треба запрошуты, — предложила Ганна, довольная своей находчивостью.— Биз нього ни одне поховання не вибуваеться...
— Ни в коем разе! — вскричал Филипп Ермолаевич, словно его ужалила оса.— У этого попа-обжоры из автокефальной церкви раскольника Филарета, только одно на уме — напиться в стельку и харчами требуху набить. Животина у него, что у здоровой бабы на сносях.
Давеча, когда отпевали деда Демьянова, а затем опосля кладбища справляли поминки, я за столом понаблюдал за Феофаном. Сидит, как тот боров, хоть бы крест с груди спрятал. Водку, вино и самогон за упокой раба божьего хлещет словно воду. С тарелок все подметает, только за щеками трещит. Ему бы при его дюжем здоровье и силе вагоны разгружать, уголь долбить или лес валить, а он людям мозги пудрит, молитву и ту без шпаргалки прочитать не может, путается, как ленивый школьник. Зато пожрать на халяву горазд. Одну только фразу и запомнил: “Аминь, во имя отца, сына святага духа”. Такую службу и я могу исправно нести. Куплю рясу, крест, кадило и еще один поп готов. Сейчас столько развелось попов, разных эмиссаров из-за границы наехало и у каждого свой Христос или свидетель Иегова. Смущают бедный народ, путаницу в нашу православную веру вносят и подрывают наши христианские традиции и обычаи. Верно поэтому говорят, каков поп, таков и приход.
— Без батюшки не можно,— не отступала Ганна.— Вин посланник божий на земле.
— Он сам грешен, поэтому его молитва, пусть хоть лбом об алтарь бьется, до Бога не дойдет и грехи не будут отпущены, — упорствовал Уваров. — Разве это праведный человек. На поминках Феофан поел за троих и еще прихватил харчей на дорогу / ехать то ему полчаса /. Уволок большой шмат копченого окорока, два кольца колбасы, килограмма три сыра, три бутылки водки и две “Кагора”. Крестом всех осенил и при этом и твердил:“Люди добрые, не для себя мя, а для сирых и убогих, для калек и юродивых хлопочу...”
Ни одному его слову не верю, слишком он сытый и лукавый. Ты сама Ганка пораскинь своими куриными мозгами. Люди часто мрут, вот этот Феофан, почитай, бесплатно кормится, иной раз без приглашения приезжает и с собой харчи и выпивку увозит. Поди, ужо в церкви склад и холодильники продуктами забиты. Годков то ему лет тридцать-сорок, не более, дурная кровь играет и плоть требует.
Сказывают, что на исповедях, когда молодые девки приходят он, как Гришка Распутин их лапает, кровь в них свою вливает, склоняет, значит, к сексу, как стало модно выражаться. Чтоб духу его в моем доме не было, только зазря на него харчи и выпивку переведешь. Обойдемся без попа, я праведно жил, никому худа не сделал, никого не обидел. Поставишь свечку в Русской Православной церкви помолишься за раба божьего Филиппа Ермолаевича, калекам подашь милостыню и на том каюк, а то гляди еще поминки в свадьбу, в веселье превратят. А случалось такое, где водка и вино, а тем боля самогон и бормотуха рекою лились.
— Зроблю, як бажаешь, — пообещала старуха.
— А твоего попа-раскольника в гробу я видел, не место ему за моим поминальным столом. Сказывают, что он однажды нализался и нажрался на поминках до чертиков, а потом, стараясь замолить грех, причитал, осеняя себя крестом и отмахиваясь: “ Сгинь сатана и нечисть, щур меня, щур. Господь упаси и помилуй. Так вот и живет нехристь. Раньше срока в могилу изведу.
— Ох, Господи, жаху нагнав,— поспешно перекрестилась Ганна.— Вот те крест, усе зроблю, як треба.
— Так то оно лучше, — похвалил Уваров и продолжил.— А твой Пивень, еще прошлым летом попросим у меня косу траву в лесопосадке покосить. Он долго ее у себя держал, пришлось несколько раз напоминать. Наконец, поздно вечером принес.
На радостях в темноте я недоглядел, что он мое стальное лезвие на свое старое и ржавое заменил. Утром пошел я разбираться, а он своего кобеля отвязал и по двору пустил. С той поры десятой дорогой обходит, чует кошка, чье мясо съела. Мучит его совесть, а все одно на своем стоит, порода такая гнусная, хоть не съем яблоко, так надкушу. И к тебе клинья подбивает. Чтоб больше никаких чебурек с кофеем, пусть тебе должок вернет и баста. Узнаю, что женихаетесь, обоих порешу. Мне все равно, мало жить осталось. Захария надо проучить. Если он все же припрется на кладбище, то ближе двадцати шагов ко мне не подпускай, чтоб глаза мои его наглую рожу но видели.
— Филь, ты ничого бачиты не будэш? — удивилась она его нелепому требованию.
— Все одно. Никто не знает, что с человеком опосля смерти деется,— ответил он. — Почему опосля того, как сердце остановилась, борода и усы растут? А-а? Молчишь, то-то и оно, что много еще на свете тайн и чудес. И космос, и океан человек изучает, а что такое смерть понять не может. О загробной жизни одни мечты и фантазии. А если вдруг ты, Ганна, ни с того, ни с сего преставишься, кого бы не пожелала видеть на своих похоронах?
— Мэни, Филя, байдуже, — зевнула она.— Хто прыйде, то хай и бачыть, чтоб йому очи повылазылы. Мэни вид того ни холодно, ни жарко.
— Пассивная ты баба, все тебе до лампочки,— упрекнул Уваров. — Насчет духового оркестра придется поднатужиться, скопить деньжат, может корову продать?
— Ты що, старый, мабуть с глузду зьихав?! — взорвалась она.— Без коровы с голоду ноги протянем. Тилькы Русланка нас и годуе.
— Музыкантов придется пригласить, — твердо сказал он. — Я ведь человек, а не собака, чтобы втихоря зарыли. С музыкой оно солидно, никто не скажет, что Филя сковырнулся или отдал концы, язык не повернется. Гордо произнесут: Филипп Ермолаевич дуба дал! Справишь, значит, поминки, потом девять дней, сорок, годовщину, чтоб за это время никаких измен с Пивнем или с кем другим, а опосля вольному воля. А если ты первая преставишься, то шибко не тужи, я тебе отходную устрою, как полагается. Хоть ты и вредная баба, но я на тебя зла не держу.
Уже десятый год, ревностно следя друг за другом и соревнуясь за право лечь в добротный гроб, живут супруга Уваровы. Гроб, между прочим, не пустует, в нем хранят то кукурузные початки, то семечки или пшеницу. Он пропах мышами, но червь-древоточец еще не завелся.
«Говорят, что хорошие люди долго не живут. Господь их к себе раньше срока призывает. Почему тогда я задержался на этой грешной земле?» — недоумевает Филипп Ермолаевич, хлопоча по хозяйству и украдкой от Ганны леча треклятый бронхит самогоном, настоянном на зверобое. Уже третий раз десятилитровый бутыль иссяк до дна. Сварливая супруга ему в этом помогает и поэтому помалкивает, а он не покушается на ее любимое сало, довольствуясь картошкой и солениями.
Который год ласкают слух Уварова пророческие слова: «Благослови вас Господь и дарует блага временные и вечные». Похоже, что его вполне устраивают блага временные и он все решительнее склоняется к мысли, а не уступить ли по-рыцарски домовину Ганне. Ей она в самый раз.
г. Керчь