Я влюбилась в её картины сразу, с первого взгляда. Зал вернисажа казался бескрайним космосом, в котором уместилась вся Солнечная система: затянутая кислотными облаками Венера, покрытый каньонами и красными песками Марс, мечущий раскалённую лаву вспыльчивый Ио с гигантом Юпитером в полнеба, заснеженные кольца Сатурна, мрачный обледеневший Плутон с далёкой звездой – Солнцем. Но больше всего было, конечно же, Земли: зелёные леса, горы, степи, полноводные реки, водопады, северные снега. И вся эта красота – творение рук Галины Марьинской. Должно быть, думала я, это очень добрый и душевный человек. Может ли злой и бессердечный так тонко чувствовать природу?
Я подошла к сидевшей за столиком даме, чтобы сказать, какие у неё замечательные картины. Сама-то я с десятого класса дружу с кистью, но это так, скорее баловство. Основная же работа с художеством никак не связана.
Очень скоро мы стали подругами. Кроме талантливой художницы, Галка оказалась весьма интересным человеком. Забегая друг к дружке на чай, мы могли проболтать до глубокой ночи. Притом, не только об искусстве, но и о жизни…
«На взлёт! Но что поделать - остаёшься ты!
До звёзд! До самых звёзд нам наводить мосты.
До синих звёзд. Не оглянуться мне назад!
До этих звёзд, что у тебя сейчас в глазах».
И зачем только в вагоне зазвучала эта песня? Она вконец испортила мне настроение, напомнила о том, что этих дней больше не будет. Никогда. Всё закончилось.
Может, всё вышло бы по-другому, если бы 7 июня толпы людей не вышли на Озёрную площадь требовать честных выборов и десятки из них не были бы арестованы за то, что защищались от омоновских дубинок? Или если бы мне самой не пришло в голову зарисовать сцену из булгаковского «Мастера и Маргариты» - разговор Понтия Пилата и первосвященника Каифы? Поразительное сходство последнего с Патриархом я заметила лишь когда картина была готова. И заметила его не только я.
- Мразь! Безбожница! – визжала Галка так, словно её резали.
Я пыталась успокоить подругу, но та распалялась ещё больше. В запале вспомнились и другие «враги государства Российского» - те же «узники 7 июня».
- Они все фашисты! – брызгала слюной Галка. – Они ветеранам в лицо плюют! А ты, если за них заступаешься, тоже фашистка! Я тебя презираю!
Пулей выскочив из моей квартиры, она хлопнула дверью так, что косяк чудом не отвалился.
Тогда я и решила погуглить. Не то чтобы я поверила, что «озёрные» вот так все разом стали оскорблять ветеранов. Но может, кто-то из них сказал что-то такое, что могло бы обидеть воевавших за Родину. А у Галке дедушка на фронте погиб. Вот она и взъелась. Всё-таки творческие личности – натуры эмоциональные.
Но сколько я не гуглила, не нашла у «семииюньцев» никаких таких высказываний. Зато в биографии одного из них – лётчика гражданской авиации, антифашиста Павла Алексеева – я прочла эпизод годичной давности, где он вступился за ветерана-армянина, которого пьяный полицейский обзывал чуркой, требуя прописку. И на такого человека Галка вылила грязь!
Естественно, я тут же позвонила подруге.
- Слушай, Галка, Алексеев, ну, которого ты фашистом назвала, оказывается…
Закончить мне не дали. В ответ – три буквы, на которые мне следовало бы идти, и продолжительные гудки.
Конечно, это была не первая ссора. Галка вообще не терпела, когда кто-то ей возражал. Частенько она кричала на посетителей прямо на выставках, осуждала всех и вся. Но за картины я готова была простить ей всё – даже излишнюю категоричность. И чаще всего первая бежала мириться. Но в этот раз решила – не побегу.
За это она, видимо, и сочла, что я должна быть наказана. Всем знакомым художникам, среди которых было немало и моих приятелей, она стала рассказывать обо мне всякие небылицы. И подчас – в моём же присутствии. Валере Чистякову Галка в красках описала, как я её якобы преследую и унижаю. Прежде он относился ко мне неплохо, а тут и слушать не стал – сказал, чтобы я исчезла прочь с его глаз. О том же он попросил и собрата по кисти Дмитрия Аргентинского, заметившего, что вдвоём на одну – это некрасиво.
Я-то думала: а вот вышла бы я в тот день на Озёрную, попала бы в кутузку – Галка была бы первой, кто написал бы мне письмо. Ага, жди, Любка, написала бы, как же, как же!
Думать об этом было невыносимо, и я, чтобы отвлечься, включила планшет. Посмотрю-ка, что там по «озёрному делу» - есть ли новости?
На самом деле я искала повод написать Алексееву письмо. Стыдно мне было перед ним за Галкино поведение. И хотя он не слышал тех бесстыдных слов, меня не покидало ощущение, будто он всё знает и осуждает меня за то, что их слышала я. Кстати, отчего-то это имя и фамилия кажутся мне знакомыми. Где-то что-то слышала, а подробностей не помню.
Почти сразу мне на глаза попалось интервью его жены – тоже Галины. Госпожа Алексеева говорила, что Паша и его подельники весьма достойно выдержали клевету в свой адрес.
Закрыв планшет, я взяла бумагу, ручку. Никогда прежде я не писала писем незнакомым людям, но сейчас слова приходили сами собой. Держитесь, Павел! Знаю, что такое клевета, меня саму подруга помоями облила за «булгаковскую картину». Про фашистов и оскорбление ветеранов я ему, понятное дело, писать не стала. Вместо этого стала рассказывать про живопись, про художников.
Когда я закончила письмо, было уже почти одиннадцать.
Ночью мне снился Тенерифе: «марсианский» пейзаж вулкана Тейде, головокружительные водяные горки Сиам-парка, Лоро-парк с разноцветными попугаями, крупными касатками и скользкими морскими котиками, бодряще-прохладный океан, серый вулканический песок пляжей.
Тенерифе… В прошлом году я отдыхала там вместе с мамой. Когда самолёт снижался, я жутко нервничала. Не то чтобы я была таким уж аэрофобом, но посадка меня пугала. Ощущение, будто самолёт падает. А тут ещё так некстати приходит на ум стишок-страшилка:
«Вижу ужас из Огромного Высока -
Кости чёрные на взлётной полосе.
Самолёт садился с Дальнего Востока,
Но разбился, и сгорели люди все».
Чтобы не помереть со страху задолго до возможного ЧП, я попросила у соседке какое-нибудь чтиво. Как на грех, у неё под рукой оказался только отчёт Московской Хельсинской Группы. Цифры – оно, конечно, скучновато, но хотя бы не «кости чёрные». Была там ещё парочка слов про председательшу – Людмилу Алексееву. Поэтому, когда после посадки (кстати, довольно мягкой) я услышала по рации: «Говорит командир корабля Павел Алексеев», мне подумалось: может, они родственники? Нет, вряд ли. Всё-таки фамилия нередкая.
Зато тот Алексеев, которому я пишу в СИЗО – лётчик гражданской авиации. Ну, здравствуйте, товарищ командир! Вот и встретились, называется!
Честно сказать, я не ожидала, что Павел ответит какой-то Любе Иванцовой. Пока в один прекрасный день мне не пришло письмо. Вернее, пришло оно даже не мне.
Возвращаюсь вечером домой, захожу в подъезд. Следом заходит какой-то парень – незнакомый, нездешний. Да ещё и странный какой-то. Вместо того, чтобы направиться к лифту или подняться по лестнице, встал у почтовых ящиков и уставился, попутно разглядывая что-то в руках.
- Простите, Любовь Иванцова – это случайно не Вы? – обратился он ко мне, когда я выгребала из своего ящика очередную рекламу.
- А что Вам от неё нужно? – меня насторожило, что он откуда-то знает моё имя.
- Да тут письмо. У Вас дом двадцать три, а у меня тридцать три. Видимо, почтальон перепутал. Да и двойка тут неразборчивая. Алексеев Павел Петрович Вам знаком?
- Да, да, - спешно ответила я. – Это мой приятель. Спасибо Вам большое!
- Не за что! Счастливо!
Поднявшись к себе в квартиру, я в нетерпении распечатала конверт и прочитала письмо. Павел благодарил меня за письмо и поддержку.
«Признаюсь, для меня было полной неожиданностью встретиться с кем-нибудь из пассажиров моего самолёта, - писал он. – Особенно приятно, что через год после полёта обо мне ещё вспоминают. А что за картину Вы нарисовали по роману Булгакова? Любопытно было бы посмотреть».
Оказалось, Павел в школьные годы увлекался живописью. Хотя и несерьёзно – до профессионального художника далеко. Один раз написал картину, которая выставлялась на вернисаже, но продать её так и не удалось, до сих пор дома хранится. А когда пошёл в лётное училище – стало не до художества.
«Сейчас делаю зарисовки к книгам, которые читаю, но это так – скорее для себя, чтобы лучше представить прочитанное. Я считаю, надо побольше общаться с хорошими людьми и ориентироваться в первую очередь на собственную совесть. Она – наш лучший судья. Не печальтесь! Паша Алексеев».
Паша сказал: «Не печальтесь!». И не буду печалиться! Вместо этого я разозлилась. Разозлилась и решила – отомщу! Нет, я не стану оговаривать Галку или делать ей ещё какие-нибудь пакости. Но теперь вы, господа художники, узнаете, кто такая Любовь Иванцова! И плевать, что ты, Галка, член Союза художников! Презираешь, говоришь? Теперь будешь от души ненавидеть!
Если раньше я только баловалась живописью, то теперь взялась за кисть с фанатизмом. Всё свободное время я проводила у мольберта. Мои картины, сначала немного, но затем всё чаще стали выставляться в галереях, иные даже продавались. И хотя я в первую очередь желала покуситься на Галкину епархию, инопланетных пейзажей у меня получилось совсем немного. Куда чаще я писала картины по романам Булгакова: кот Бегемот с примусом, Маргарита с жёлтыми цветами, ждущая своего Мастера, «очеловеченный» пёс Шариков. Другой моей любимицей была Жорж Санд – её героиню Консуэло я тоже рисовала с большой охотой. Вспомнила и греческую мифологию: прикованный к скале Прометей, прямо и бесстрашно смотрящий на орла, что прилетел его мучить; битва Персея с медузой Горгоной, а в стороне – ни жива ни мертва, царевна Андромеда, жертва тщеславия матери. Тут я, признаться, немного похулиганила: у медузы Горгоны, обрамляемое волосами-змеями, красовалось Галкино лицо. Бесстрашным Персеем был Паша, а Андромеду я тщательно срисовывала с фотографии его жены.
Конечно, я не упускала случая похвалиться перед Пашей своими успехами: присылала ему фотографии своих картин. Он также дарил мне свои зарисовки: остров Лансаротта с высоты, где среди чёрной, как сажа, земли, мелькают белоснежные крыши домов; бело-голубой Санторини из окна заходящего на посадку самолёта; крепостная стена Ираклиона. Я как-то предложила сделать настольный календарь с моими и его рисунками, а выручку от продажи разделить по справедливости. Но Паша не согласился, стесняясь своего непрофессионализма. Так что столы поклонников украшали только мои картины.
Сначала я думала, что это я поддерживаю Пашу в несчастьи. Но вскоре поняла, что это не совсем так – скорее он меня поддерживал. Как личность более сильная, он быстро перехватил инициативу и разговаривал со мной как старший брат, что ли.
С некоторыми его подельниками я тоже успела познакомиться. Видела их на заседаниях суда. Не преступников – благородных людей, которым власть мстила за любовь к свободе и к правде. Их лица очень быстро перекочевали на мои полотна – в качестве сказочных и мифических персонажей. Да простят меня невольные натурщики, что без спросу!
- Привет, Люба! – голос Влада вывел меня из задумчивости.
- Привет!
- Как дела? Ты сегодня такая нарядная!
- А, это я на вернисаж. У Лены Синицыной сегодня юбилей.
- У той самой, что пишет пейзажи Венеции?
Я кивнула.
- Что ж, передай ей от меня самые искренние поздравления.
- Спасибо! Обязательно передам.
Мы всегда ездили в одном вагоне, но с разных концов друг друга не замечали. Да, наверное, так и проездили бы, не познакомившись, если бы не ошибка почтальона. Еду с утра на работу, слышу, кто-то со мной здоровается. Оборачиваюсь – а этот тот парень, что вчера мне письмо принёс. Вечером опять же в одном вагоне. Постепенно мы стали занимать места посередине. Вместе коротать путь как-то веселее. Так незаметно я привыкла к нему настолько, что когда Влада по каким-то причинам не было, становилось скучно…
Народу собралось достаточно много. Весь зал был полон нарядных людей. Художники, музыканты, поэты, да и просто горячие поклонники – творческая интеллигенция, одним словом. Галка с Чистяковым тоже были приглашены. Конечно, я была не особенно рада видеть этих людей, но обидеть Лену отказом прийти не хотела тем более. Праздновали юбилей с музыкой, с песнями. Тосты, поздравления, пожелания имениннице счастья, долгих лет жизни и творческих успехов, которых, понятное дело, не бывает без вдохновения. Так что побольше тебе, дорогая Леночка, вдохновения.
Галка и Чистяков, смеясь, о чём-то болтали друг с другом. Иногда нам приходилось встречались на общих выставках. Галка меня демонстративно не замечала. Чистяков делал то же самое. Да и я, откровенно говоря, тоже не жаждала с ними общения, поэтому проходила мимо. Вот и сейчас оба делали вид, будто и вовсе со мной не знакомы – и в мою сторону даже не смотрели. Когда Галка, выпив несколько рюмок вина, поднялась на сцену, я подумала, что она собирается, как и другие гости, сказать тост за здоровье юбилярши. Чистяков ей ободряюще подмигивал: давай, мол, не робей, подруга!
- Господа, - начала она заплетающимся языком. – Я не понимаю, как вы терпите эту мразь – Иванцову? Эту лживую подлую мразь! Да она же… Ей не место среди приличных людей. Она потеряла честь ещё в тринадцать лет.
Я больше никому об этом не рассказывала – только ей. Тогда она меня утешала, говорила: «Ты не виновата. Такое могло произойти с любой». Могло. Хотя всё-таки мне следовало тогда послушаться родителей и не гулять по парку одной. Мне тогда повезло - Словарёв из одиннадцатого «А» не успел снасильничать. Папа увидел – врезал ему как следует. Заявляли куда надо, но, как известно, наши правоохранительные органы… Вот был бы «семииюнец» - другое дело. А так – чего обижать парня? Не успел – ну и радуйтесь!
После этого в школе начали надо мной смеяться, показывать пальцем. Соседки шушукались: сама, небось, бедного парня провоцировала, известно, что поведение мужчин зависит от женщины. А мне и самой было стыдно.
Гости таращились на сцену в недоумении. Быстрее всех сориентировался Аргентинский. Поднялся, начал что-то ей говорить. Видимо, советовал успокоиться, выйти проветриться, потому что Галка вдруг как заорёт на весь зал:
- Это я перебрала? Да я трезвее вас всех, уроды!
Именинница, наконец, пришедшая в себя, тоже попыталась её усовестить:
- Галь, прекрати! Сядь на место – не позорься!
- Это ты позоришься! Ты! Пригласила эту бесстыжую девку, а теперь почему-то не хватает духу сказать ей, чтобы убиралась! Вот чего стоит твоя принципиальность!
Другие гости, оправившись от изумления, поддержали именинницу, за что и получили по полной. Каждому Галка дала понять, какая он сволочь безнравственная, и какое суровое наказание Господне ждёт его за попрание норм морали. Ей вторил подбежавший на подмогу Чистяков.
- Ноги моей здесь больше не будет! – крикнула Галка на прощание и, пьяно покачиваясь, сошла со сцены.
Чистяков заботливо поддерживал подругу:
- Пойдём, Галюш, эти психи тебя недостойны!
Сколько лет я боялась, что люди узнают о моём позоре. А тут вдруг с удивлением поймала себя на том, что мне не стыдно. Уже не стыдно. Развратная, значит? Бесстыжая? Ну хорошо, держитесь все!
Я быстренько забралась на сцену.
- Ну что, господа? – спросила как можно более вызывающе. Что ж, эпатаж так эпатаж! – Кто за то, чтобы я ушла?
Ни одной поднятой руки.
- В таком случае, поздравляю тебя, Леночка! С юбилеем! Желаю всего-всего самого наилучшего. Здоровья, счастья, успехов и всего того, чего ты сама себе пожелаешь!
- Спасибо, Любик!
- Надеюсь, что тот факт, что в тринадцать лет меня чуть не изнасиловали, не затруднит исполнения добрых пожеланий.
- Не бери в голову. С кем не бывает?
Когда я спустилась со сцены, другие гости тоже стали уверять меня, что я ни в чём не виновата.
- А на Галку не обращай внимания. Совсем девчонка того. Одну старушку чуть до инфаркта не довела – пожелала, чтобы её внук стал наркоманом и умер от передозировки.
- А этот друг её – Валерка Чистяков – хочет себе место в Союзе художников, вот и вертится около неё.
Я не знаю, насколько неискренен её друг, и в самом ли деле Галка пожелала смерти внуку той бабульки, или просто та неправильно поняла, но честно сказать, мне было это безразлично. Того, что я увидела, оказалось достаточно. Я вдруг поняла, что ни о чём не жалею. Всё, что произошло, всё к лучшему.
Говорят, если ты что-то теряешь, непременно что-то и обретёшь. А что я, если разобраться, потеряла? Подругу, готовую оговаривать и предавать бывших друзей? Конечно, будь она трезвой, она бы, может, так не поступила. Но как известно, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Нет, Галка, художница, ты может, и от Бога, но от таких друзей избави Бог! А Он вроде бы уже меня избавил. Так о чём сожалеть?
Можно было бы, конечно, жалеть о том, что когда-то имела глупость, польстившись на её картины, назвать такого человека подругой. Но если бы мы никогда не дружили, то и не поругались бы. Добилась бы я тогда успехов в творчестве? Обрела бы хорошего приятеля – такого, как Алексеев? И главное, встретила бы Влада?
Влад… Какой же он всё-таки классный! Вроде бы с виду не красавец – обычный парень. Но отчего же, когда он рядом, кажется, что и солнце светит ярче, и травка становится зеленее, и птички поют звонче? И похоже, я ему тоже не безразлична…