Глава 2
МАМА
Если дело касается лично меня, если бы такая машина времени в действительности была, и можно туристом отправиться посмотреть прошлое, я выбираю день знакомства моих родителей. Хочу увидеть их двадцатилетними людьми, заглянуть в глаза и поймать тот взгляд, когда они посмотрели друг на друга. Для меня важнее убедиться какие чувства ими тогда овладевали.
Молодежь! Двадцатилетними людьми отважились уехать в новый строящийся город. За три тысячи километров в восточную Сибирь. Вот это хочу увидеть собственными глазами.
Есть подозрение, что мама сбежала от свекровиной нелюбви. Но свадьба у них была. Отец отца гулял уже на четвёртой свадьбе. Женил своего предпоследнего сына. А родители матери выдавали замуж свою старшую дочь и наверно ещё не успели привыкнуть к свадьбам своих детей. Дед же Алексей был очень доволен. Эта невестка ему очень нравилась. Не нравилась она только его жене Доминике или попросту Дусе. А когда в разгар застольного веселья, гости набрали уже достаточный градус, чтобы понимать такие шутки, мой папа, произнеся тост, сел на пол под грохот общего хохота, моя мама убрала из под него табуретку, свекровка просто зашипела от выделяющегося из неё яда. Взыграла голубая графская кровь! И вполне возможно, именно она и отравила молодым жизнь.
Была ли мама беременна мной и бежала из чужого дома или это решение родители приняли спокойно и обдумано, непонятно.
Мама любила моего отца. Она хотела быть с ним каждой клеточкой своего, не принимающего загар, тела. А когда папа смотрел на неё, она жмурилась словно на неё светило теплое Солнце.
А может быть, забеременев, она была вынуждена оставаться в доме родителей мужа, а мой папа продолжал учёбу в ленинградском военно-механическом?
До школы мы ездили к бабушке Дусе в гости. Я видел комнату, в которой жили родители после свадьбы. Глухая комната без окон с одной кроватью.
Так или иначе, но моя мама оказалась одна в молодом городе, строящемся вокруг нефтеперегонного завода. А папа приехал к ней уже за пять тысяч километров, оставив учёбу в институте. Они жили в полуподвале с маленьким тусклым окошком и запахом погреба. В этом городе родился я.
Я помню смутно своего отца. Больше по фотографии.
В детстве было непреодолимое желание бегать. Моё шмыганье из дома на улицу и с улицы домой нельзя было прекратить. Казалось, только я выбегал из подъезда к скамеечке, где светило Солнце, где тополя и клёны распускали крошечные смолистые листочки, как мне становилось скучно. Ещё бы! Во дворе никого не было. И даже друг Димка куда-то запропастился. Только Солнце, пробивающаяся из земли трава, да ласковый ветер. Я скакал через ступеньку домой, в квартиру на первом этаже, к самой красивой маме и лучшим в мире папе. Полюбовавшись на них, я заряжался энергией и снова нёсся на улицу уже до песочницы. Тут я строил немецкие танки, взрывал их и снова бегом домой посмотреть, как мои родители на кухне делают пирожки. Мама совала мне жареный пирожок в рот. Я откусывал и счастливый снова бежал на улицу, на этот раз, что бы обежать вокруг дома и посмотреть рисунки, сделанные на асфальте мелом.
Были дни, когда родители оба были на работе, и я оставался один. Мне было одиноко. Родители понимали это и, однажды, у меня появился большой пластмассовый белый медведь. Он был очень добрый и дружил со мной, никогда не прятался и всегда находился, где бы я его не потерял. Его-то я и обнимал, заливаясь горючими слезами от одиночества. Засыпал. А на утро наступал праздник! Папа и мама снова были дома!
Мой отец был гениальный человек. Я не помню, что бы он смеялся или плакал, но с ним было ужасно интересно. Мой папа умел чинить телевизоры.
Когда в очередной раз ему приносили телевизор, под стол ставили бутылку. Он смотрел грустно и задумчиво своими карими глазами. Потом принимался за починку, беря в руки отвёртку и ампервольтметр Ц-20. Было видно, как язык упирается у него в щёку изнутри.
И всегда отец находил неисправность. Иногда это происходило очень быстро. Тогда отца называли мастером золотые руки. Из-под стола вынималась и откупоривалась пол-литра, на кухне жарилась картошка, и гости распивали её вместе с отцом. Довольные соседи уносили телевизор обратно. Иногда, отец приносил с работы какую-то блестящую штуковину, вставлял её, привинчивал крышку и, доверяя мне воткнуть вилку в розетку, включал, и мы вместе смотрели «Спокойной ночи, малыши».
Мама хотела, что бы я всегда был с отцом, когда ему нужно было куда-нибудь идти. Однажды мы пошли в парк, где вечерами были танцы. Папу на скамеечке ждал другой дядя, которого я никогда не видел. Он обрадовался, когда мы пришли. Стали о чём-то весело разговаривать. А возле скамейки стали появляться пустые бутылки. Это были обычные бутылки из-под газировки с маленькой этикеткой, напоминающей улыбку, только из зелёного и коричневого стекла с пеной внутри. Потом дядя сказал, что ему пора и ушёл. А мы с папой пошли обратно домой. Папа совсем размяк. Его шатало из стороны в сторону. Он еле шёл, а я тащил его и верил, если он упадёт, я обязательно его дотащу как на войне раненного командира.
Однажды отца пригласили как специалиста в морг. Я не знал что это такое. Мама тут же меня отправила с ним, строго настрого наказав, что бы там было без глупостей, показывая глазами на меня. Не знаю как, но я почувствовал не хорошее. Приближаясь к одноэтажному зданию на краю городской больницы, было солнечное утро, я наотрез отказался заходить внутрь. Меня поуговаривали немножко и оставили играть возле входа. Вскоре вышла девочка, примерно моего возраста и стала со мной разговаривать. Спросила, как меня зовут. Сказала, что она всё время приходит сюда поиграть и что внутри ей очень интересно. Мне стало любопытно. Мы зашли внутрь. Обыкновенный приёмный покой. Высокие потолки. Белёные стены. Шкафы со стеклянными дверками. И вешалка, зачем-то завешанная белым халатом.
- Хочешь, я тебе дяденьку покажу? – спросила девочка.
- Какого дяденьку?
- А вот он под халатом.
Я посмотрел на вешалку и свисающий из-под халата кусок пластмассы. Мне сразу представился пластмассовый памятник героям войны. Голова героя одета в будёновку. Гордый взгляд брошен в даль.
- Только я сама не могу, надо Свету попросить.
Пришла тётя Света и сняла халат. От ужаса у меня кровь застыла в жилах! Это был скелет человека! Учебный. Но я этого не знал. А по выражению его лица понял – он умер.
- Ну, всё? Посмотрели? – и тётя Света обратно накинула халат.
На ватных ногах я вышел на улицу с одним единственным желанием - бежать отсюда. Кое-как я дождался отца. Он вышел, засовывая четвертушку в карман. С тех пор я наотрез отказывался ходить куда-либо с отцом.
Самым большим чудом мне всегда казался отцовский стол. Отец поставил его в кладовке, которую он почему-то называл «тещина комната». Над столешницей возвышались полки, одна над другой, до самого потолка. Всё было заставлено баночками с радиодеталями. Чтобы сэкономить место в торец полки были вбиты скобы, согнутые из толстой проволоки. На них держался инструмент. Двадцать две отвёртки и девятнадцать пассатиж, плоскогубцев, утконосов, круглогубцев, бокорезов и кусачек.
Мне не разрешалось туда заходить. Я просил разрешения. Давал честное слово, что ничего не буду трогать. Стоял напротив стола и рассматривал. Иногда залезал на стол и смотрел на сокровища на верхних полках.
И всё-таки один раз мама меня отправила с отцом. Это была студия звукозаписи. Естественно тогда я не знал что это такое, но понял, что сюда приходят люди, записывают свой голос на гибкую пластинку, а потом отправляют её по почте, как звуковое письмо. Не знаю, починил ли отец тогда их аппарат грамзаписи, но, придя домой, он стал собирать себе такой же. И собрал! Мы записали с ним пластинку, которая начиналась словами «Раз, два, три. Проверка, проверка». А потом отец принёс сломанный магнитофон, починил его и мы стали слушать Элвиса Пресли, Битлз, Галича, Визбора, Высоцкого. Конечно, кто они такие, я узнал много позже. А ещё я слушал песни «Бременских музыкантов» записанных с телевизора.
Это было весной. Мама мыла на кухне. Я, по великому своему призванию, бегал из квартиры на улицу и обратно. Мы ждали папу с работы. Вдруг на улице что-то хлопнуло. Стёкла в рамах задрожали. Я выскочил из подъезда, но вокруг было тихо и ничего не бросалось в глаза.
Послышался новый хлопок. На этот раз было видно, где это всё происходит. Жители нашего дома вышли во двор, повысовывались из окон. Над горизонтом поднялся столб чёрного дыма. Я ворвался в квартиру. Мама, приложив краешек полотенца ко рту, смотрела через окно туда же. Вскарабкавшись на подоконник, я обнял маму за шею и увидел какими испуганными стали её глаза.
Мамины глаза. Со временем я научился представлять их любым цветом. Но на самом деле они были светло-карими. Почти как у отца.
Мы вышли на улицу, поднялись на пригорок и спрашивали у идущих навстречу людей: «Что случилось?» Но ни кто, ни чего не знал, а то, что взрыв произошёл на химкомбинате, где работал отец, было понятно и без того.
Мы смотрели на дым. Потом появился огонь. Пламя столбом поднималось выше труб ТЭЦ. Сизый дым упирался в тучи и расходился в стороны. Было слышно ещё два или три взрыва. Мы вернулись домой.
Отец так и не пришёл.
Через семнадцать лет, студентом политехнического института, я побывал на месте взрыва. Огромное, с одной стороны пяти- , с другой стороны семиэтажное здание торчало из земли под углом. Бетон давно выкрошился. Осталась громадина арматуры, сквозь которую были видны остатки металлических площадок, трубопровода и химических реакторов. На земле не растёт трава. Это был цех по производству наирита – искусственного каучука, синтезированного впервые в Армении, в местечке под названием Наири. Находясь там, стало понятно, как взрывами кидало рабочих, идущих вдоль эстакады в пересменок, прямо на проходную.
Отца мёртвым я не видел. Мама ездила куда-то. Но увидев, как похоронная процессия несёт гроб с почерневшей женщиной, решила меня не брать с собой.
Через несколько дней к нам приходили с папиной работы. Долго разговаривали в коридоре. Мама плакала.
По малости своих лет, я не понимал, что мама сильно изменилась после этого. Часто просила послушать сердце и даже делать непрямой массаж. Я старался изо всех своих детских сил.
После того, как я отцовским индикатором залез в розетку и был дёрнут током, меня нельзя было оставлять одного. Мама забирала меня пораньше из детского сада. Взявшись за руки, мы шли к ней на швейную фабрику.
Из-за малолетнего возраста мама брала меня с собой в баню. Даже без одежды моя мама была самая красивая. Я не считал её голой. Просто она была без трусиков, как и я. Она сажала меня в тазик. В нём я умещался целиком и тут же затевал игру, непрерывно вылезая и залезая, бегая вокруг. Шлёпаясь на скользком полу, ревел от боли, пока мама не брала меня на руки. Я тут же успокаивался, обнимал и целовал маму, обещал не бегать и тихо сидел, играя с мыльницей как с корабликом, пока неведомая сила или детский азарт снова не вынимал меня из воды и не заставлял бегать и веселиться.
Моя мама лучше всех! Другие тётеньки жаловались, что глядя на меня, их дети носятся, пока не разобьются. А мама не ругала. Но вид этих тётенек меня ошарашил. Они не такие как мама! А некоторые совсем не такие.
У них было по две мочалки. Одной они мылись, а другая была у них ниже пупа, там, где начинаются ноги. Увиденное было мне столь непонятно, что я старался держаться от них подальше и не смотреть.
Хорошо было на швейной фабрике! Я носился между рядами швейных машин. Смотрел, как пришивают пуговицы. Как раздают выкройки. А цвет синтетических обрезков до сих пор стоит у меня перед глазами. Там работали молодые девчонки швеи-мотористки, которые казались для меня взрослыми тётями старше моей мамы. А ведь и моей маме тогда было около двадцати четырёх – двадцати пяти лет.
Чтобы как то унять мою беготню, мне давали карандаши, авторучки и обёрточную бумагу. Рисование было единственным способом заставить меня сидеть на месте какое-то время. Сюжеты автомашин, корабликов, самолётов, домов с трубой быстро заполняли всё свободное место. И всё было бы хорошо, пока мне не пришло в голову нарисовать мамину подружку. Была она невысокого роста. И ходила с накрашенными ресницами. Это казалось мне красивым. Я подумал, что она принцесса, как в сказке «Принцесса на горошине». Она приходила к маме весело поболтать. Раз она нравится моей маме, значит и мне нравится. Значит она тоже красивая. И я нарисовал её голой как в бане.
Старательно нарисовал глаза, реснички, губы, щёки, корону на голове, затем грудь и мочалку между ног и подмышками.
Стоил портрет не малых трудов, но я подарил ей свой шедевр, ничего не жалея. В конце-концов, я справился с волнением и гордо вручил ей подарок.
Хохотала вся швейная фабрика. И я даже думал, что именно из-за этого рисунка мама перестала брать меня с собой на работу. А может она просто перестала работать во вторую смену?
Вторая смена заканчивалась в двенадцать ночи. Меня спящего поднимали в подсобке с мешков с обрезками и несли домой. По дороге я просыпался, брал маму за руку, потому что она была девочка и могла заблудиться. Кроме того, девчонки боятся темноты, а я зорко глядел, что бы ни кто её не обидел и не испугал.
С мамой мы жили хорошо. Она научила меня читать, писать и считать. А ещё мы с ней учили стихи, знали много загадок, играли настольные игры, рисовали, смотрели диафильмы, делали поделки из природных материалов, шили костюмы, играли в кукольный театр и много пели.
Когда меня взяли в школу мне, в общем-то, было неинтересно учиться. Я умел читать и писать, а большинство произведений знал наизусть. Мама стала водить с собой в библиотеку, куда была записана сама. Вместо того, что бы читать букварь она прочитала мне Шолохова, Гашека, О Генри, Станислава Лема. Происходило это так. Мама брала книжку и читала её на диване, всё-время меняя позу, то сидя, то лёжа, то вверх ногами. Вдруг она начинала хохотать и говорила, что это я должен обязательно послушать. Так я узнал про незадачливого деда Щукаря. Из объяснений мамы постепенно стал понятен и весь ход событий «Поднятой целины». А уж над похождениями бравого солдата Швейка мама улыбалась и смеялась почти всегда. Правда она не хотела мне читать всё подряд, полагая, что я ещё слишком маленький. Это вызывало во мне жгучий интерес, и я начал читать сам. Больше всего мы вместе прочитали О Генри и Марка Твена. А самостоятельно я читал Александра Волкова, Николая Носова, Геннадия Михасенко. Ведь к тому времени я знал наизусть Корнея Чуковского, Агнию Барто, Самуила Маршака.
Была и ещё одна книжка, которую я вытащил у мамы из тумбочки. Мама сказала, что это интересно. В ней были фантастические рассказы. Про золотого треножника, погибающего в конце рассказа, мне понравилось, но не очень. А вот Дмитрий Сергеев своим «Завещанием каменного века» буквально заворожил меня. Дальше я читал рассказы про роботов.
Кроме того мама дарила мне книги с яркими цветными обложками, устраивала из праздников невероятные вечера знаний, шарад, карнавалов и веселья, после которых я с какой-нибудь сушкой в руке расстилался на ковровую дорожку и на пузе начинал читать «выигранную» мной книжку.
Однажды, в очередном походе в библиотеку, на одной из невысоких полок я увидел книжку в обложке, удивительно похожей на пёстрые обрезки ткани на швейной фабрике. Я взял её в руки и открыл. Внутри было полно рисунков. Там было написано, что электрон это такая частица, которую ни кто никогда не видел, но он несёт в себе крошечную порцию электричества – отрицательный заряд.
На следующий год мама уже не могла работать. У неё болело сердце и «скакало» давление. Она упала на работе. Её увезла скорая. В тот день за мною в школу пришёл дядя Юра, друг отца. Я жил у него. Дни тянулись невыносимо медленно. Казалось, будильник только тикает, а не крутит стрелки. Вечером мы ели варёную картошку с селёдкой. Я выходил на балкон и бесконечно смотрел вниз на детсадовцев, барахтающихся в песочнице, пока меня не прогоняли обратно.
Дома мама лежала на кровати. Врачи велели ей не вставать. Лекарство и рецепты были на столе. Я стал ухаживать за мамой, как это делают в больницах. Всюду должна быть чистота, лекарство надо принимать вовремя, завтрак-обед-ужин по расписанию. Начинал с уборки, как это делала мама. Сначала поливал цветы. Потом вытирал пыль сверху до низу. Пылесосил и выхлапывал ковровые дорожки. Мыл пол. Благо, что мы на первом этаже и мне просто некого было «топить» водой.
Постирать тоже не трудно. Горячую воду наливал в стиральную машинку. Кухонным ножом строгал хозяйственное мыло. А отжать бельё на валиках вообще моё любимое занятие!
Самое сложное - приготовить обед. С начала надо дождаться, что бы бульон медленно закипел и снять с него пенку. Потом оставить вариться на медленном огне и приниматься чистить картошку, морковку и лук. Ещё нужно было сварить макароны, отбросить их на дуршлаг, положить в них масло, посолить. В течение всего этого процесса, я поминутно бегал к маминой постели с ложкой, спрашивая готово или нет. А, когда всё было готово, и я выключил газ, мама уже крепко спала.
На следующий день к нам пришла Татьяна Григорьевна, жена дяди Юры. Спросила, как я справляюсь по дому. Вытряхнула колом стоящие макароны из кастрюли в помойное ведро. Суп отдала бездомным собакам. Вынула из сумки кастрюльку с борщом, сковородку жареной картошки на сале и принялась нас кормить. Татьяна Григорьевна умела расположить к себе людей. Мне казалось, что все её любят. Наверное, это так и было. Она говорила мягко картавя. Рассказывала нам смешные истории. И она умела превосходно готовить. Потом мы отправились с ней на кухню. Но мыть посуду было не главное. Она научила меня готовить борщ.
Так началась у меня взрослая жизнь. Утром медленно шёл в школу. Обратно нёсся как угорелый. Как там мама? Всё ли в порядке? Не нужно ли ей чего?
А когда друг Димка звал меня играть в банки-пьянки – отказывался. А как бы поступил мой папа? Он бы не отошёл от мамы ни на минуту.
Потихоньку мама начала вставать и ходить по квартире. Что бы ей не было скучно, я починил вечно разобранный отцом телевизор.
Обычно телевизор выглядел так. В углу на тумбочке стоит ящик без передней и задней панелей. Внутри находится шасси. Спереди и сзади видны все детали, светящиеся нити накала кинескопа и ламп. Рядом лежат пассатижи. Ими надо взяться за ось переключателя телевизионных каналов и, крепко сжав, переключить с третьего канала на пятый. Я это делал двумя руками.
Постепенно у нашего телевизора снижалась контрастность изображения, становилось серым. Я не мог понять причины. Отец всегда читал принципиальную схему и, не разобравшись, никогда не лез своей «Цэшкой» мерить напряжения на контрольных точках.
Телевизор был непонятной марки. Разобраться какая схема ему подходит - мне было не по силам. По рисункам печатных плат он был похож на «Рассвет», но не всё сходилось. Помог мне журнал «Моделист-конструктор», который в своём приложении напечатал статью «Как починить телевизор на приусадебном участке». Я присмотрелся внимательно и понял, все ламповые телевизоры похожи друг на друга, надо поменять местами лампы 6Ф1П высокочастотного блока и блока низкой частоты. Эта лампа работает на приёме телевизионного сигнала на частоте от 300 до 50 мегагерц. Всё дело в способности лампы работать на этой частоте. И, если она теряет качество электронной эмиссии, изображение становится серым. Так оно и оказалось! Изображение снова стало чистым и ясным!
Радости у мамы не было конца!
В тот день, когда я пришёл со школы, мама ухитрилась нажарить хрустящего «хвороста». Дала мне полтинник и отправила в кулинарию за сахарной пудрой. Это были королевские обед и ужин.
Зиму мы питались замороженной солёной капустой. Покупали лишь хлеб и молоко. Летом жилось лучше. Черемша, грибы, брусника, смородина с ботсада, ранетки с лесозаграждения. Весной мама начала ходить. Работать она так и не смогла.
А меня отдали в интернат.
Интернат был большим и красивым зданием. Его только что открыли. Учителя были весёлыми и улыбающимися. Я считал себя уже взрослым и понимал, матери тяжело и на случайные заработки меня не прокормить. Пока я здесь, ей не о чем беспокоиться.
Но я оказался один среди чужих и не знакомых мне людей. Мне было тяжело, тоскливо. Я постоянно был хмурым. По ночам не мог заснуть и всё думал о маме. Мысленно разговаривал с ней. Писал письма, рвал их, не зная, что написать, снова писал. Просил на вахте отправить письмо поскорее. Не получал ответа.
Первое письмо я получил за неделю до школьных каникул. Как я был рад! Как долго я его ждал! И ещё получил уведомление на бандероль. Это были полкило ирисок, которые мама смогла мне отправить.
И вот настал день, когда мама приехала за мной. Она была в плаще, газовом платке и резиновых женских полусапожках. Она была самая красивая. Но у неё не было своего пальто. Этого ни кто не заметил, день был солнечный и тёплый.
Всю дорогу я держал маму за руку. Мне кажется, я и сейчас помню, какие у неё были пальцы и каждая морщинка на её ладони. Какими у неё были ногти. И как она учила меня следить за своими.
Когда мы зашли в квартиру, я понял, что мама живёт очень бедно. Мне стало не ловко. Пока я отъедался в интернате, мама перебивалась с хлеба на воду. Я стеснялся кушать, считая, что объем, а она всё кормила меня, подсовывая кусочки.
Прошла неделя. Каникулы заканчивались. От мысли, что придётся возвращаться в интернат, мне становилось дурно. Мама потрогала мне лоб, поставила градусник и, посмотрев на него, повела к врачу. Толстая врачиха послушала мои хрипы в лёгких, прикладывая к спине и груди ледяной стетоскоп, долго писала в медицинской карте и сказала – воспаление лёгких, лечение амбулаторное, уколы каждые шесть часов – утром, в обед, вечером, на ночь.
Я был рад. Главное, мы вместе. А дома меня всё больше и больше клонило в сон.
Пройдя курс лечения, я заволновался, не отчислят ли из интерната. Понимал, надо возвращаться. Я запретил ехать со мной. Уже падал снег. Было холодно и сыро. Не хватало ещё маме простудиться. Она проводила меня до электрички и помахала в окно. Я поклялся, сжимая зубы, купить матери пальто. Это стало моей мечтой до окончания школы.
Опоздав с каникул на 10 дней, я вернулся в интернат. На пороге встретила старшая медсестра и повела в санчасть. Просмотрела привезённую медицинскую карту. Одела поверх белого халата зимнюю шубу и повезла меня на машине скорой помощи в туберкулёзный диспансер.