Какое чудо этот дом! Чем дольше живешь, тем пронзительней чувствуешь, насколько он дорог и значителен в твоей жизни. Так тепло и уютно бывает в нем зимой, несмотря на беснующуюся за окнами вьюгу, так приятно и прохладно летом.
Дом твоего детства… будто сейчас помню, как просыпаешься ранехонько, солнце уже показало свой ласковый краешек из-за дальнего леса, брызнуло миллионом блесток росы на травах, заглянуло и внутрь, откровенно ощупывая прямыми лучами чистого света тебя, подушку, любопытно пошарило там, откуда крадется по избе аромат свежего подового хлеба и где уверенно играет ухватами и горшками старенькая мудрая бабушка. И совсем не хочется подниматься с душистого сенника. Еще некоторое время лежишь, слушаешь, как ходики словно ткут тонкую ткань века… и ленивая муха, словно тяжелый бомбардировщик летит по своим важным делам. Рассматриваешь сучки на потолке. Горы, моря, реки… Стены янтарного цвета с глянцевой поверхностью, срубленные из толстых стволов столетних сосен. Все в этом доме сделано вручную, на совесть, одухотворено усердием и омыто потом. Все настолько полно красотой и жизнью, настолько завораживающе действует, что не замечаешь, как встаешь.
Шлепаешь босыми ногами по «волнующейся» поверхности матово-серебряного пола из толстых плах, сильно выношенных предками за два долгих столетия. Суешь ноги в мягкие сухие катаньки, сваленные руками отца из шерсти своих овец. Ногам тепло, ведь валенки ночевали на глинобитной печи.
Печь эта сбита давным давно всем миром, как полагается, «с помочами», то есть родственниками и соседями, совсем бесплатно. Напротив ее, в красном углу, у иконы Спасителя мирно теплится лампадка. Тут и обеденный стол со ставшей в XIX веке традиционной по всей России дубовой столешницей. Вокруг него по большим праздникам ходит старинная братыня с домашним пивом из хмеля, что растет под окнами летней избы, и из солода, приготовленного на печи из собственной ржи. На нем же, перевернув столешницу, когда-то обмывали умерших родных. Тут обсуждаются и все жизненно важные вопросы. Не раз тебе приходилось слышать от старших: «Садись-ка рядком, поговорим ладком». Тут обедает семья, и у каждого есть свое определенное место. Под иконой сидит отец (хозяина раньше звали «Большой»), по левую руку от него – женский пол, справа – мужской, по возрасту. Так что самый малый – самый важный человек – рядом с отцом. Первым снимал пробу отец, мать всегда сидела поближе к печи, для гостей – своя, гостевая лавка, на которой в другое время отец или дед занимались ремеслом или починкой домашней утвари.
Так вот, легко отворяешь толстую, на больших кованых дедом петлях дверь, наклоняешь голову под притолокой, о которую все горожане, особенно торопливая молодежь, сколько им не говори, набивают здоровенные шишки. Перешагиваешь через широкий порог, под которым от сглаза давно лежит кусок косы, и ступаешь на скрипучий малый мост. Тут уже свежо, как на улице, пахнет хлевом, сеном и березовыми вениками.
Вот никогда не открывавшаяся для тебя дверь в старую зимовку. За ней теперь растут рябина и малина. Друга дверь, с кованым кольцом побольше, - на улицу. Спускаешься по широкой лестнице на нижнюю площадку, по которой особенно страшно было пробегать одному поздно вечером в кромешной тьме, чтобы постоять «героем», когда проиграл вечерявшим с тобой ребятам спор. Электричество тогда в деревню подведено не было и все местные жители пользовались керосиновыми лампами. Круто поворачиваешь и «скатываешься» вниз по совсем узкой лесенке с изумительно отполированными временем перилами-жердочками в большое помещение, называемое двором. Образно, это желудок дома, где находятся самые важные для семьи и таинственные для детей места. Здесь ты был когда-то захвачен невероятным зрелищем – полетом петуха без головы…
Тут находятся хлев и овчарня. Теплые домашние животные. Каждое со своими незабываемыми повадками, голосом, характером, запахом и совершенно определенной ролью в жизни дома. Они живут всем своим существом с домочадцами и не покидают их, как это делают сейчас персонажи мультфильмов и кино с городскими ребятами по окончании телепередач и радиопрограмм. В хлеву, кстати, одним вьюжным февральским вечером бабушка, не желая беспокоить гостей, родила твоего отца.
Тут несколько поленниц жарких березовых дров, когда-то рядом с ними стояла телега, лежали большие выездные сани. Широкие ворота, через которые тебя, пятилетнего, выдали на свет Божий доброму ангелу – другу отца, пришедшему с фронта без ноги. Он и научил тебя по-настоящему держаться в седле…
Толстые столбы, как атланты, подпирают верхнее перекрытие, набранное из длинных, ровных, как струны, стволов корабельного леса. Там, наверху, большой мост с полыми клетями, заваленными старинным скарбом. Подальше видна лестница в другую часть дома – к летним избам. А уж над летними избами под крышей – сказочная светелка, напоминавшая всегда про чудесное преображения Ивана-дурака из сказки Ершова «Конек-горбунок». Там летом по традиции жили старшие дочери, и из которой в открытое окно, разогнавшись по лавке из дальнего угла комнатки, уже на твоей памяти выбрасывался на улицу рыжий кот Васька, чтобы схватить в падении зазевавшуюся на черемухе птаху…
Огромный деревянный дом этот был построен к возвращению с царской службы моего далекого предка – прадеда-рекрута – его благодарными братьями. В шкафу-горке, как называют здесь посудный шкаф, ты видел, лежит ветхое удостоверение о том, что «за долгие годы верной службы» прадед был пожалован в унтер-офицеры. Потом, после службы на флоте, наученный не только суп из топора варить, но и отличать пиллерсы от шпангоутов, в зимнее, свободное от сельскохозяйственных работ время рубил он дома из леса со своей деляны и продавал по весне, сплавляя в половодье в плотах по реке, на городской ярмарке. От него, видимо, и передалось тебе в генах умение рубить дома и резать иконостасы. Старики когда-то говорили: «С топором весь свет пройдешь». Так и оказалось. Пришлось мне потюкать топором от Прибалтики до Владивостока и даже за океаном райских птиц на паникадила выделывать. Правда, тяга к путешествиям передалась скорее от деда. Это он по молодости на рубеже веков подряжался на работы далеко от дома. Благо силы был недюжинной, батрачил на Волге, спускаясь до Астрахани, и на Северной Двине, в архангельском морском порту работал грузчиком.
Я частенько вспоминаю деда по отцу и равняюсь на него в трудных ситуациях – неудобно пасовать перед его памятью. Ведь за несколько лет окопной жизни в Первую мировую войну ему сотоварищи иногда приходилось аж по одиннадцать раз за ночь ходить в штыковую атаку. А про наш дом, такой ценой созданный и обустроенный, дед говорил: «В таком доме на своей земле у хозяина полная экономическая независимость, свобода выбора. Как потопаешь, так и полопаешь. Ведь смотри, не так давно у нас на Руси было принято на случай неурожая или какого другого несчастья иметь пятилетний запас всего необходимого для жизни. А тех, кто имел трехлетний запас, называли нерадивыми».
Это деду, провожая на работу, упомянутый кот Васька подавал через ограждение с высокого крыльца свою мохнатую лапу. Хозяина, кто в своем доме считался больше архиерея, уважали все без исключения и выказывали соответствующие знаки.
Со своей парализованной правой рукой из-за сквозного ранения в плечо дед до конца оставался полезным обществу. В годы Великой Отечественной был кузнецом, зарабатывал трудодни наравне со всеми. Жизнь сделала его жестким и требовательным к себе и к другим. Может, поэтому особого доверия к вере он не выказывал. Иногда в ответ на молитву жены (моей бабушки) за столом мог крепко выругаться. Она же, схватившись за голову: «Ой-ой-ой, грех то какой!», убегала в сени остудиться.
В отличие от деда, кстати, Создатель для бабушки был жив ежечасно, она дышала им. Это было неприметно на первый взгляд, тем более для постороннего. Казалось, не происходит ничего необычного. А происходило всегда. Хотя бы со мной. Но тогда я об этом не догадывался. Только весело было иногда слышать от нее, никогда не повышавшей голоса, ласковое: «Согрешишь с тобой!» Приятно было часами разговаривать о чем угодно с ней, закончившей успешно самое сложное обучение в университете жизни. Тогда и после не пришлось мне слышать ни одной низкой оценки в многочисленном окружении земляков и родных в ее адрес. Одна добрая знакомая признавалась мне, что любила ее больше, чем свою мать, хотя и с той были обычные родственные отношения. И не странно мне было, уже взрослому, смеяться с ней, восьмидесятилетней, балагурить с любовью и лаской о близких и далеких.
Лев Гумилев в своих фундаментальных работах проводит прямую параллель между географией места и этносом, населяющим его. Места же, где стоит мой отчий дом, находятся в самом центре европейского севера России и раскинулись в пойме тихой таежной реки Кокшеньги. Некто Павел Волков в 1865 году восторгался местным пейзажем так: « Местность в Кокшеньге чрезвычайно своеобразна, резко отличающаяся от всех других. Тут нет и двух-трех верст ровных. Все холмы и горы, на которых расположены довольно густо деревушки… картина всей Кокшеньгской местности очень живописная и прелестная, так что с первого разу вы долго не можете оторвать глаз от подобных видов, особенно весной, когда зазеленеют хлеба»…
Мне самому пришлось быть свидетелем отменного порядка в родных пенатах. Я видел повсеместно на огромных пространствах ухоженность каждого квадратного метра земли. Все пространство в округе было когда-то четко организовано, и каждое место, мало-мальски отличающееся от других каким-либо признаком, получило свое яркое, запоминающееся название.
И вот стою я у распахнутых ворот своего просторного дома. Передо мной – поля. Прямо – Гришово, залитое туманом, и предрассветная Гора. Виден и уголок Талика – места, где в распадке по весне дают о себе знать бурные талые воды, в поле зрения попадает и Осерихино. По рассказам отца, на его крутом склоне лошади не справлялись, поэтому люди пахали вручную, запрягались в плуг по пятнадцать человек и, выбиваясь наверху из сил, падали назем разом, разражаясь дружным хохотом. Там, за рекой, в определенном месте живет Эхо. Оно с удовольствием откликается на вопрос: «Кто украл хомуты?», и раскатисто упрекает: «Ты-ты-ты-ты!» На этой же стороне на пологих берегах с заливными, потрясающе красивыми лугами, называемыми «наволоками», с живописными пастбищами и сенокосными угодьями живут и веселятся на склонах высоких холмов в рассыпанных, как мелкие разноцветные камешки, домах миролюбивые люди.
…Все эти истории и мысли, вьющиеся по закоулкам моей души, шорохи, звуки родных голосов, запахи и сквозняки, как причудливое, беспорядочное сплетение мощных и в то же самое время легких конструкций огромной крыши любимого дома – крыши мира над моей головой, над моими родными и близкими