Просыпаюсь до восхода солнца в стране больших детей.
Вчера я неторопливо и верно прошел из конца в конец город, протянутый множеством пляжей и приземистых ресторанов вдоль теплого прибоя.
Дойдя до первого кафе, я позавтракал и повалялся поодаль на нагреваемом лучиком песке. А потом играл в футбол с первым встречным на пляже семейством. Поиграв, обедал в следующем ресторане, где с полок смотрели черно-бело-бурые огромные фотографии джаз-ансамблей 50-х годов и рядом – стояли замершими морскими коньками антикварные саксофоны, отблескивая, как полежалые консервные банки. А под навесом крыши чирикали ласточки в своем уютном гнезде.
И я выпил кружку пива, и снова лежал на топчане и дремал, закрыв лицо соломенной шляпой. А проснувшись, поспевал на полдник к новой таверне через следующий отрезок дороги, по которой гуляли туда и сюда семейства и обгоняли велосипедные экипажи, электрокары для катания и иногда – даже лошадиные упряжки.
Я шел от нависающей над зеленью гостиницы с названием «Амелия» к следующей – с именем, кажется, «Камелия», и к третьей – с именем что-то вроде «Эмилии»… По дороге через луна-парк я ловил пластиковых рыбок в пруду-ванне, выигрывая приз, сажал алюминиевые огурцы на брезентовом поле. Затем кидал дюжину мячей в баскетбольную корзину, а потом бродил по магазину между футболок и шорт, ножей и арбалетов, песочных часов и сувенирных не страшных бабок-ёжек в остроконечных высоченных колпачках. А к ужину приближался уже к чему-то, напоминающему хрустальную шкатулку для великана или маленький приземистый дворец с тянущимися балконами и плетеными шезлонгами на них, каминами и фикусами. И кажется, это тоже был ресторан, там, внутри…
Когда стемнело, группа мам, пап, братишек-сестричек, дядьев и племянников запустила над огромным куском кварца дворца-ресторана, теплящимся в сумраке, воздушный шар из тверденькой бумаги, зажегши кусочек сала в его проволочной корзине. И второй шар, метр в диаметре, полетел с огромной скоростью, по диагонали, в космос, оставляя светящуюся косую трассу рядом с Млечным путем, уже различимым в низковатом небе над морем.
Вдали виднелся заповедник с диковинными растениями, на пологих ступенях отрогов. Там я встретил загорелого, седого и доброго болгарина, который доверчиво поведал мне о речке, местной Лимпопо, текущей через заповедник, спросив, откуда родом аз. Справа от нас поднималась загадочная деревянная вышка, ростом почти с высокую голубую ель, на которую вела такая же деревянная лестница, но вход туда был закрыт и запрещен. Висела табличка, поясняющая по-болгарски и по-английски, что конструкция может обвалиться.
Этот простой и ясный, солнечный край ложился потихоньку спать. И вокруг обступали протянувшиеся горные цепи, на которых гасли маленькие-маленькие огни. А за горами лежала недалекая отсюда Варна с брусчатой мостовой, с веселыми песиками, с обсерваторией, похожей на серебристую мечеть, с музеем истории медицины, собравшим всё от бронзовых скальпелей Гиппократа до первой установки УЗИ. И там, так же как и здесь, всё было покрыто выросшими, словно грибы после дождя, домиками кафе, забегаловок, пивных солнечных баров и рюмочных с прохладным виски.
Над головой качалась блестящая длинная ширма, сделанная из тысячи кругляшков старых компьютерных дисков. Дорога сначала поднималась, а потом, через парк, спускалась к морю, над которым стоял на постаменте серый заслуженный торпедный катер. И я хлопнул поднятой рукой по основанию огромного стального бакена, вдвое выше моего роста, и, подмигнув его зеленому прожекторному глазу, вдохновенно произнес:
– Здоро;во, буй!!
А еще дальше, за волнами и золотыми песками, зоревала София, куда улетали трещащие стрекозы самолетов.
Я сидел на балконе под теплым зефиром и сжимал в руках маленькую сувенирную гитару. И вспоминал, как одна моя знакомая пожилая профессорша говорила о том, что, видимо, – в восточных и южных народах задуман Господом некий новый резерв человечества, который не даст ему пропасть. Они теперь работают со своим особым энтузиазмом на уставших господ Запада, и собирают им многие машины. И остаются своего рода детьми – наивными и радостными, готовыми выполнять и самые неблагодарные работы, и в то же время – уже эгоистичными, хитроватыми, и даже агрессивными, но опять же так – как страшны в своей еще не осознающей саму себя жестокости бывают именно дети… В отличие от хитрованов белого Запада, в белых перчатках и со слоем сладкого елея на губах обводящих друг друга кольцом вокруг изящного пальца с шикарным жестом. Они бывают смешны, и бывают реально же страшны – дети современной цивилизации, люди Востока, спускающиеся из аулов. Новый резерв? Или – новое искушение, испытание миру? А может – и то, и другое вместе?
Но лучшими из современных взрослых детей я бы посчитал этих южных славян, живущих у моря.
Они трогательны, у них широкие улыбки, звонкий чуть застенчивый смех. Таковы они все, встречающиеся здесь – и молодые мамы, любовно и так забавно катящие колясочки с маленькими своими няшками, и молодые мужчины, жилистые, белозубые и с художественными узорами татуировок. И пенсионеры с аккуратными бородами клинышком, элегантно, со вкусом, с умильной важностью расположившиеся на скамейках парка. И певица, вдохновенно выбегающая навстречу слушателям на эстраде под открытым небом. И даже «жучки» таксисты, сразу старающиеся показать туристу что-нибудь там, и здесь, и тут, – пока щелкает счетчик! – а еще предлагающие ему отдых со жрицами любви – у каждого местного водителя, поди ты, всегда имеются связи и здесь, и там… Они, крутя с лукавым прищуром баранку, – тоже точно такие же: большие мальчишки, и хитрость их всё равно напоминает хитрость подростка, сочиняющего историю, оправдывающую прогул школьного дня. И откровенные открыточки в магазинах, и немного шокирующее обилие сувениров на фаллическую тему – даже это здесь не смотрится той вульгарной пошлостью, как на заокеанском Западе, а – будто такая же часть этой естественной жизни от сотворения мира, – просто когда в какой-то момент каждый в детстве своем наконец узнаёт, откуда появляются дети… Что-то вроде трогательной северной Кукушки из одноименного фильма. Нечто подобное индианкам, нежно и доверчиво подходящим с открытыми, благодарными ласками к прибывшему Колумбу.
Немного смешно, немного шокирующе, и никогда при этом не грубо – вот суть этого края, открывающегося за песчаными косами, и здесь море – главная стихия, главная мифологема. Моряки и смешные пираты – всё то же самое – что страшно и одновременно забавно – на календарях и в виде безделушек, в антураже ресторанов и клубов. Рыбаки, русалки, парусники – части целого коллективного бессознательного, частица моря в крови народа, йода в его плоти.
Болгарочки идут и смеются, покачивая бедрышками, и трогательно это слово «булка» по-болгарски, невольно так оправдывающее себя. Почти все местные девушки – именно булки – мягкие, теплые, с формами и округлостями.
Под каждым листом – стол и дом. Под каждым зонтом. На пляже, на лавочке, у табачного киоска или корабля-монумента – возможно и отдохнуть, и съесть что-нибудь, и выпить пива. И шагать дальше. Просто так. Слыша историческую память о первопроходцах и мореходах, о солдатах Болгарии и России, помогших друг другу в войнах девятнадцатого и двадцатого столетия.
И наступает вечер, и мир над морем прячет свои тайны. Играют оркестры на мандолинах, и можно приобнять музыкантшу-булочку в золотистых позументах, и сверкнут ваши обоюдные улыбки блицем фотографа. Продавец сладкой ваты делает из нее зайца. А поодаль можно присесть под навес и, участвуя в особом мастер-классе, самостоятельно, под руководством местного художника расписать веселого желтого слоника кисточкой по еще совершенно белой его керамической фигуре-болванке.
Вечер теплый и пустынный. Фосфоресцируют научные суда у самого горизонта, почти неподвижно. Быстро засыпаешь.
И просыпаешься очень рано. До восхода солнца в стране больших детей.
И тогда аз встает и покидает гостиничный номер. Спускаюсь в холл.
Там горит свет. И кроме меня проснулась еще утренняя уборщица. Мы здороваемся. Она молча провожает взглядом меня, в такую рань зачем-то уходящего из гостиницы куда глаза глядят.
Сотни неправдоподобно точных рядов пляжных огромных зонтов от одного конца города до другого, теряющегося на фоне дальних утесов, сложены и смотрят в небо мягкими остриями.
Зыбь раз в минуту плещет, чуть-чуть шипит, и в тиши, поднимающейся к космосу от гор до гор, заставляет ухо чуть вздрогнуть. Я иду навстречу восходящему солнцу, в сторону и своей страны, и невидных пока еще отсюда утесов, и дороги на соседний город Балчик.
Спит земля. Позевывает темнота. И первые просветы чуть разливаются там, впереди, куда я иду, над спящей горой и домиками на ней.
Меня манят тайны. Дорога ныряет в почти неизведанное – между закрытым на ночь кафе «Рыбарска хижа» и обочиной, где днем продавали красочные хозяйственные фартуки и рабочие спиливали сухие ветки. Дремлет, как желе, вода в детских бассейнах. Это всё уже позади.
Пройдя сквозь сень ветвей, я поднимаю голову и вижу слева нависшую скалу, колкий дрок, покачивающийся на первом робком верховом ветру. А справа – хаос, гряды камней и рукотворных каменных сооружений в виде мощнейшей трехлапой стойки. Косо свисают они у моря. А вот – ровная и длинная плита, протянутая, как далеко высунутый язык.
Я взбираюсь на нее и стою над морем, под муссоном, дующим с берега.
За спутанными зарослями виден брезент палатки. Расщелина. Журчит низвергающийся маленький водопад, плоско расстилающийся над глинистой землицей шириной метра в три. С вершины горы он уходит под землю. С другой стороны – слегка отвалившиеся, просевшие набок куски асфальтированной тропы.
До Балчика отсюда – километров восемь, и вполне можно попасть туда часа через два, если чесать непрерывно дальше, туда, где путь выныривает из-за угла одной скалы, и перед ней – уже другая, интригующе загораживающая новый поворот. И всё – над прибоем, который шелестит внизу, за прохладным абсолютно пустым на километры вокруг галечным пляжем, и в студенистой волне студенистые медузы – словно ею порожденные застывшие частицы.
За поворотом оказывается общепитовский зонтик над столиком и скамейкой. Почти как новыми. Но сам домик кафе давно заброшен, заколочены ставни, виднеется ржавое железо и стенка, разрисованная кривым подобием граффити.
Однако я сижу под грибком зонта, и удивляюсь, что скамейка почти теплая и надо мной – такой чистый и приветливый матерчатый купол. Хотя всё это оставлено давно, и за щитом заколоченной ставни – будто скопившийся там, налитый и осевший густой чернильный мрак.
Встаю и двигаюсь дальше – к миниатюрным бухтам лагун. Свет вдали сильнее, от востока продвигается он на запад, примерно с такой же скоростью, как я иду к нему.
Спит мир. Только пробуждается море. И далекие точки рыбацких шхун вяло маячат там, где растекается клубничный йогурт восхода.
Спускаюсь, хрустя по камушкам, к лагуне. Рядом лежит кверху днищем длинная лодка.
Вот-вот должно появиться солнце – его самая верхняя долька – в той точке, где скалы, тянущиеся к Балчику, сливаются с самым краем горизонта. Как два луча координат – морская горизонталь и вертикальный – поднимающиеся скалы; и сейчас покатится жаркий огромный клубок с шерстяной ниткой графика – тянущимся путем небесной колесницы. И я стою у плещущей легкой зыби. Между востоком и западом – я, русский.
Скидываю кроссовки и носки, снимаю джинсы, рубашку и трусы. Всё это аккуратно кладу под большой валун и спускаюсь в лагуну.
Вода теплее обдувающего тело ветра, и поскорее спешу в нее, чуть оскальзываюсь на камушках, ступни немного колет галька. И я плыву на животе, покачиваясь на набегающей зыби, и абсолютно голое тело приятно щекочут покачивающиеся такие крепкие и в то же время такие нежные подводные растения. Они отливают цветом карего глаза, а вода в лагуне исчерна-синяя.
Я вижу в открытом море, своими глазами, не в фокусе аппарата или экрана и даже не в окне – тот миг, когда край солнца отчетливо всплыл над краем земли и разлил свет вправо и влево, по всему лучу морских координат – своим лучом, и темнота неба отступает.
Щурясь и дрожа от радости увиденного – здесь, по-настоящему, первым среди еще не пробудившихся царств Нептуна и Цереры, – плыву к берегу.
Снова встаю на ноги и ступаю по колено в воде, лицом к скалам, немного ссутулившись, выпрыгиваю на прохладную твердь. Энергично вытираюсь, укутавшись махровым полотенцем, и одеваюсь. Рубашка толстая, байковая и быстро согревает тело, попавшее из неправдоподобного тепла обширной приветливой лагуны в холодок семи часов утра.
Уже спокойно стою и завязываю шнурок кроссовки, и вспоминаю, что; еще у меня есть в кармане. Достаю карманную фляжку и делаю из нее с удовольствием пару глотков виски с кедровым медом, закусываю галетой.
Бросаю взгляд из-под ладони туда – на восход, и вижу уже почти половину встающего солнца.
Хрущу по уже хорошо видному галечному нерукотворному покрытию. Ветер свистит сильнее, разрезаемый килем лежащей вверх дном лодчонки.
Я шагаю по дороге назад. Мимо загадочной заброшки со странно сохранившимся столиком, мимо реденьких каменных обвалов. Мимо довольно тихого водопада, притаившегося между двух скал. Мимо палатки, спрятавшейся среди зарослей почти на склоне, похоже, тоже уже просыпающейся.
Снова отпиваю глоток-другой из фляжки. Внутри тепло. Приятно, и накатывает очень легкая усталость.
Уже почти совсем светло, когда я выхожу к «Рыбарске хиже», возвращаясь из царства тени в царство света, такое уже привычное и ласковое. Навстречу мимо меня проносится к дороге на Балчик болгарин, с утра занявшийся пробежкой.
И я знаю, что скоро буду в гостинице, и от выпитого виски захочется сладко доспать остаток восхода. И засну сразу, как только лягу под одеяло, ни о чем не думая. И проснусь, когда уже будет светить жаркое солнце. И тогда начнется новый день в этой стране больших детей – нежных, чуть озорных, таких непосредственных, даже хитрость и грех в которых еще столь настоящие, столь первородные – что даже они кажутся проще и легче, чем те же невеселые, усталые, брюзгливые грехи иных стран модерновой Европы и Нового Света. Здесь – живут без знакового томного скептицизма, снобски следящего в самом себе прежде всего за тем, как бы в нём не продешевить. И потому – здесь рассвет мира, а не закат. Это чувствует каждая клетка тела.
Так проходит день за днем, когда я путешествую по этому раздолью, встречая румяных белотелых «булок» с черными косами между высоких экзотических растений и каменных колонок с питьевой водой. Странствую по биллиардным, по дорожкам боулинга и смотрю на небо, где нависает гостиница-небоскреб, на самом верху которой – высотное кафе. В СПА-корпусе теплится светец комками голубой глины. Там можно снять с кронштейнов не работающую в пляжный сезон чугунную прошловековую батарейку отопления МС-140, секций эдак на шесть, и поднять ее на руки, с удовольствием демонстрируя самому себе и фотопамяти так и играющие силы молодые. А потом снова гулять понемногу до дальнего конца курорта, где вечером вдохновенно негромко запоет артист с мандолиной и микрофоном. Выпить очередную кружечку пенного пива, и не поскупиться на чаевые круглолицему официанту в длинном фартуке цвета невинности.
И знаю, что уже которое утро тут я проснусь опять в шесть или семь. Покину гостиницу и направлюсь туда – к дороге на Балчик. Снова дойду до лагуны, и сниму всё с себя, и опять так приятно будет, открытому морям и ветрам, погрузиться в почти тихую заводь. И снова погреться из фляжки и доспать в номере, так же деля новый день на две части двух миров.
Одна страна Булгария – страна детства человечества, девочек-матерей и юных глаз седых пенсионеров. И она – в объятиях Морфея. И одно море без конца и края, с мигающими точками. И меж двух этих сфер, между которыми и просыпается наше светило – один я. Купаюсь в лагуне, и иду обратно по ней к могучим и ласковым камням выше моего роста.
Всё это происходит уже несколько дней подряд, в один и тот же час. И нет еще ни одного огня в домиках, прикорнувших на склонах гор, с видящими сны семьями больших и маленьких людей с черными кудрями.
И вдруг я, уже возвращаясь на дорогу, ведущую назад, к гостинице, думаю: а может, еще кто-то не спит? Второй – во всем этом многокилометровом пространстве?.. А вдруг?
Уже заприметив среди своей юной бессонницы те часы, когда я прихожу сюда между ночью и утром, бесшумно спускаются с ложа босые ноги и бесшумно ступают по половицам. Весь дом окутан дрёмой, и только одна пара ног подкрадывается к окну, выходящему со склона горы на море. И пара рук, подрагивая, настраивает приготовленный на подоконнике капитанский дальнобойный бинокль, и шумит сдерживаемое дыхание. Два хлопающих глаза прильнули к окулярам.
Одна болгарская «булочка» – женщина, девушка, девочка – втайне от всех, включая и собственный дом, затаившись в его уютном сумраке, второй не спящий человек – с быстро-быстро стучащим сердцем и немного краснея, но при этом – не в силах оторваться, – смотрит на меня в мощный бинокль: как я купаюсь там и потом иду по отмели, раздеваюсь и одеваюсь, – совершенно неведомый одинокий мужчина, но в то же самое время уже в таких подробностях ставший знакомым ей!..
Как только я отправлюсь в путь обратный – тогда болгарочка, такая же неведомая для грешного аза, как и я для нее, – не менее проворно и бесшумно спрячет свою оптику и так же неслышно прохладными стопочками прокрадется от окошка обратно к своей кровати. Юркнет под одеяло и сделает правдоподобный вид, что спит, как все, и, конечно, не думала просыпаться зачем-то на самом рассвете.
И она уверена, что и я, конечно, не знаю об этом ее наблюдении, а знает только она одна…