Анализ художественного произведения может производиться в лингвистическом, литературоведческом, стилистическом и других аспектах. Однако наиболее интересные результаты достигаются в результате филологического анализа художественного текста.
Филологический анализ художественного текста, в отличие от других видов анализа, предполагает рассмотрение литературного произведения “изнутри”, поиск особых, присущих только данному тексту законов образно-речевой организации, превращающих его в своего рода неповторимую “личность”, символом которой является название произведения и имя его создателя. Филологический анализ текста связан с герменевтической (от греч. hermeneuo “истолковываю”) традицией, в частности, с методикой “филологического круга”1. Эта методика позволяет обеспечить единство рационально-логического и эмоционально-интуитивного подходов, сохранить на каждом этапе анализа представление о художественном тексте как о едином (хотя и внутренне расчлененном) целом.
На первом, индуктивном, этапе анализа исследователь (разумеется, после неоднократного замедленного чтения “под лингвистическим микроскопом”) сосредоточивает внимание на какой-либо языковой особенности или художественной детали текста: яркой метафоре, нарушении законов грамматической или лексической сочетаемости, на звукописи, синтаксическом параллелизме и т. д. Затем дается объяснение замеченным “отклонениям от нормы”, проверяется, поддержаны ли они другими выразительными средствами. После этого выдвигается некое общее положение, гипотеза об идейно - эстетической обусловленности целого.
Следующий, дедуктивный, этап анализа состоит в проверке и конкретизации выдвинутой гипотезы с помощью языковых черт различных уровней, определения их системной связи и взаимообусловленности. В результате общее положение или принимается, или опровергается (в последнем случае выдвигается новая гипотеза).
В ходе филологического анализа художественного текста осуществляется своеобразное “семантическое восхождение” от абстрактного рассудочного представления об идее произведения к конкретному пониманию его образного смысла, высшей точкой которого является постижение образа автора. Ответим, что образ автора не существует не языкового выражения, вне художественно - стилистической структуры литературного произведения. В соответствии с концепцией В. В. Виноградова, специфика образа автора заключается именно в том, что это образ, являющийся речью, образ-слово, образ-текст2.
Андрей Платонов писал о Пушкине, что он развивает свои темы “всей музыкой, организацией произведения – добавочной силой, создающей в читателе еще и образ автора как главного героя сочинения”3. Эти слова можно отнести и к самому Платонову.
Обратимся к анализу его повести” “Котлован”.
В соответствии с методикой “филологического круга” анализ можно начать с любой яркой детали текста. Уже первая фраза содержит в себе несколько так называемых отклонений от нормы.
Ср.:
В день тридцатилетия личной жизни Вощеву дали расчет с небольшого механического завода, где он добывал средства для своего существования4.
Прежде всего, здесь обращает на себя внимание употребление слов "жизнь" и "существование". В результате включения фразеологизма "личная жизнь" в состав комбинированного словосочетания "в день тридцатилетия личной жизни" слово "жизнь" наряду с присущим ему в данном случае фразеологически связанным значением приобретает и второе, более широкое значение “время от рождения до смерти”. Контекст в данном случае не снимает многозначности, а, напротив, обусловливает одновременную реализацию двух значений слова. В основе выражения "добывал средства для своего существования" также лежит фразеологизм (средства к существованию). Использование определения "своего" и замена предлога приводят к разрушению фразеологического единства, в результате чего слово "существование" также утрачивает фразеологически связанное значение и приближается по своей семантике к слову "жизнь", что может быть воспринято в данном микроконтексте как плеоназм (т. е. многословие, словесное излишество).
Случайны или нет замеченные нами “неправильности”, можно опре-делить лишь при сопоставлении этого фрагмента с другими. Ср. два диалога, участники которых используют в своей речи слова жизнь и существование. Первый происходит между Вощевым и безымянным представителем завкома:
- Администрация говорит, что ты стоял и думал среди производства, - сказали в завкоме.- О чем ты думал, товарищ Вощев? - О плане жизни.- Завод работает по готовому плану треста. А план личной жизни ты мог бы прорабатывать в клубе или в красном угол-ке. - Я думал о плане общей жизни. Своей жизни я не боюсь, она мне не загадка. - Ну и что же ты мог бы сделать? - Я мог бы выдумать что-нибудь вроде счастья, а от душевного смысла улучшилась бы производительность (с. 5-6).
Второй диалог (или, точнее, полилог) происходит между рабочими - землекопами и Вощевым, когда он впервые приходит на котлован:
- Ты зачем здесь ходишь и существуешь? - спросил один, у которого от измождения слабо росла борода. - Я здесь не существую, - произнес Вощев, стыдясь, что много людей чувствуют сейчас его одного. - Я только думаю здесь. - А ради чего же ты думаешь, себя мучаешь? - У меня без истины тело слабнет, я трудом кормиться не могу, я задумывался на производстве, и меня сократили... - Что же твоя истина! - сказал тот, кто говорил прежде. - Ты же не работаешь, не переживаешь вещества существования, откуда же ты вспомнишь мысль! (с. 12).
Как видим, слова "жизнь" и "существование" в этом контексте утрачивают жесткую семантическую определенность, приобретая функции гибкого, подвижного и неисчерпаемого по своему значению символа. Как и в первой фразе повести, это достигается за счет расширения семантического объема слов, включения их в неожиданный контекст. Так, в выражении "план жизни" слово "жизнь" употреблено в наиболее широком его значении (“существование вообще, бытие в движении и развитии”; ср.: закон жизни). Это широкое понимание недоступно “представителю завкома”, который стремится привести все проявления жизни в “соответствие со своим канцелярским мировидением”, расчленить, ограничить, поместить в соответствующую графу (“план личной жизни”).
Вощев и его собеседник говорят на разных языках, и это становится источником смыслового конфликта, играющего большую роль в понимании идеи повести. Выражением этого конфликта является, в частности, различное использование героями повести официально-деловой лексики и фразеологии. Если в устах “представителя завкома” и других “богатых начальников бедноты” канцелярит служит прежде всего сигналом омертвелости их языка и мышления, отчужденности от жизни, то для Вощева, рабочих-землекопов, “бедных и средних мужиков” канцелярские слова и выражения заключают в себе потаенный высший смысл. Так, в первом из процитированных диалогов возникает контекстуальный синонимический ряд: план жизни - душевный смысл - счастье. Позже в повести появляется еще одно выражение, которое также можно включить в этот ряд - "всемирный устав" (“он по-прежнему не знал, есть ли что особенное в общем существовании, ему никто не мог прочесть на память всемирного устава”).
Герои Платонова связывают непонятный им официально-деловой язык с “идеей власти, идеей силы, идеей истины”5. Канцелярские слова и выражения для них не просто слова, но особые магические действия, способные преобразовать не только социальную действительность, но и все мироустройство в целом:
Вощев, опершись о гробы спиной, глядел с телеги вверх - на звездное собрание и в мертвую массовую муть Млечного пути. Он ожидал, когда же там будет вынесена резолюция о прекращении вечности времени, об искуплении томительности жизни (с. 61).
Было бы ошибкой видеть в таком восприятии и словоупотреблении проявление младенческого сознания и умственной неразвитости героев Платонова. Именно такое восприятие очень точно соответствует глубинной внутренней форме делового языка, его изначальной императивной функции: “как сказано, так и стало”.
Все сказанное выше позволяет сделать предположение, что использование канцелярско-деловых оборотов в тексте “Котлована” не является случайным. Это одна из существенных черт образа автора. То же можно сказать и об употреблении абстрактной лексики в функции конкретной, ср., например, выражение "вещество существования" и соотносительные с ним словосочетания "вещество долгой жизни", "вещество создания". Все они выступают контекстуальными синонимами выражения "смысл жизни". В данной семантической ассоциации проявляется стремление героев повести к материально-конкретному, чувственному восприятию “смысла жизни”. Мысль, истина, смысл буквально “переживаются” ими, ощущаются как нечто телесное.
Ср.:
"Ты не переживаешь вещества существования..."; "у меня без истины тело слабнет..."; "от душевного смысла улучшилась бы производительность труда..."
Один из героев повести, призывая рабочих к активному труду, говорит:
Перед нами... фактический житель социализма [девочка]. Из радио и прочего культур-ного материала мы слышим лишь линию, а щупать нечего. А тут покоится вещество со-здания и целевая установка партии - маленький человек, предназначенный состоять все-мирным элементом! (с. 52).
Ср. также:
"...обездоленный, Вощев согласен был и не иметь смысла существования, но желал хотя бы наблюдать его в веществе тела другого, ближнего человека..." (с. 15).
В данном случае мы имеем дело не с метафорой или каким-либо другим тропом, основанным на семантическом переносе. Здесь отсутствует самое главное свойство тропа - семантическая двойственность, двуплановость. Отвлеченное понятие и предмет, абстрактное и конкретное, сущность и явление отождествляются в восприятии героев буквально. Такое отождествление характерно для мифопоэтической картины мира и для древнейшего состояния языка, соответствовавшего “дологическому” мышлению.
При поверхностном взгляде может возникнуть впечатление, что “точка зрения” автора целиком совпадает с точкой зрения героев, что нет различия между авторской речью и речью персонажей. Но, достигая большой степени близости к своим героям, порой отождествляясь с ними, Платонов одно временно сохраняет и взгляд извне. Так, например, в ремарках и репликах диалога, формально организованных точкой зрения персонажа, мы находим слова, которые никак не могут быть отнесены к несобственно-прямой речи героя.
Ср.:
- Ты зачем здесь ходишь и существуешь? - спросил один, у которого от измождения слабо росла борода.
Если даже предположить, что взволнованный и смущенный вниманием землекопов Вощев заметил, что у его собеседника “слабо росла борода”, ему никак не может принадлежать причинное заключение от измождения. В этом замечании - сам автор, который относится к своим героям, как к близким людям, сочувствуя и сопереживая им.
Метод А. Платонова близок методу, характерному для художников - примитивистов, в основе которого всегда лежит различение “глаза видящего” и “глаза знающего”6. “Знающий глаз” автора в “Котловане” присутствует не только в речи повествователя, но и в речи героев, обусловливая появление в ней слов, которые никак не может содержать бедный словарь персонажей. Так, выражение "вещество существования", несомненно, является символом образа автора, хотя и вводится через речь персонажей. Это выражение (и сам символ) в сконцентрированной форме определяет сущность единого, целостного взгляда Платонова на действительность, в основе которого лежит отказ от абсолютизации противопоставления неживой материи и органической жизни, мысли и чувства, духовного и телесного. “Вещество существования”, понимаемое как высшая истина и смысл жизни, у Платонова лишено безличной обобщенности абстрактной категории, оно всегда индивидуально.
Рассмотрим еще несколько фрагментов текста, тематически соотнесенных с проанализированными отрывками.
"По вечерам Вощев лежал с открытыми глазами и тосковал о будущем, когда все ста-нет общеизвестным и помещенным в скупое чувство счастья" (с. 41).
Если рассматривать эту фразу изолированно, в отрыве от макроконтекста повести, может остаться впечатление полной бессмыслицы: слово "счастье" здесь приобретает свойства конкретного существительного, обозначающего некий предмет и тем самым становящегося в один ряд с такими словами, как "дом", "помещение" и под. Понять образный смысл этой семантической трансформации позволяют следующие примеры: “Я мог бы выдумать что-нибудь вроде счастья”,- говорит Вощев; другой персонаж повести, Пашкин, “познав в себе доброту к трудящимся”, жалеет, что пролетариат “обязан за всех все выдумать и сделать вручную вещество долгой жизни”. Инженер Прушевский же “выдумал единственный общепролетарский дом вместо старого города”. Глагол выдумать приобретает здесь функцию глагола физического действия. Возникает следующий ассоциативный ряд: “счастье” - “вещество долгой жизни” - “общепролетарский дом”. В сознании героев повести “общепролетарский дом” (читай: коммунизм) отождествляется со счастьем. Поместить же всех людей в “скупое чувство счастья” - значит укрыть их за надежными стенами “общепролетарского дома”. Эпитет "скупой" в данном случае следует понимать как “огражденный”, “собранный”, “ограниченный” (среди лишенного границ и смысла стихийного и холодного пространства природы). Эта мечта оградить “зябнущее детство”, “охранить людей от невзгоды” движет рабочими, роющими котлован под “общий дом”.
"Разные сны представляются трудящемуся по ночам - одни выражают исполненную надежду, другие предчувствуют собственный гроб в глинистой могиле; но дневное время проживается одинаковым сгорбленным способом - терпеньем тела, роющего землю, чтобы посадить в свежую пропасть вечный, каменный корень неразрушимого зодчества" (с. 40).
Приведенный фрагмент относится к числу редких в повести, где голос автора звучит соло, при том, что в целом художественно-стилистический облик “Котлована” определяется гармоническим слиянием голосов автора и персонажей. Здесь эмоционально-смысловая энергия текста достигает необыкновенно высокой степени концентрации. В этом периоде сталкиваются две полярно противоположные модальности повествования: лирико-патетическая и трагическая. С одной стороны, здесь звучит мотив вечности, устремления людей к преодолению разрушения, страдания и смерти, наиболее емким выражением которого выступает сложный речевой образ - "вечный, каменный корень неразрушимого зодчества". В целом он представляет собой перифразу ключевого выражения "общепролетарский дом". Все семантические ассоциации, связанные с этим выражением, стягиваются в один узел. Сгущение смысла достигается за счет пересечения нескольких стилистических приемов: плеонастического варьирования эпитетов ("вечный", "неразрушимый"), метафоры, основанной на совмещении признаков живого и неживого ("корень"), метонимии, связанной с употреблением отвлеченного существительного - названия действия для обозначения результата этого действия ("зодчество"), гиперболы, стилистически окрашенных слов и пр.
Наряду с патетическим мотивом, как уже было сказано, в приведенном отрывке явственно звучат и трагические ноты. Они связаны прежде всего с темой страдания ("сгорбленный", "терпение") и смерти ("гроб", "могила"}. Выражение "свежая пропасть" также ассоциативно связано со словом "могила" (ср.: "свежая могила"). В тексте повести обнажается внутренняя форма существительного "прОпасть" (ср. глагол пропАсть}. Это слово используется, в частности, при описании “ликвидации кулаков вдаль”: их сплавляют по “снежной текущей реке”, льющейся “среди охладелых угодий в свою отдаленную пропасть”. Слово "пропасть", как и могила, ассоциативно соотнесено со словом "котлован".
Ср.:
\
"...все бедные и средние мужики работали с таким усердием жизни, будто хотели спа-стись навеки в пропасти котлована" (с. 114).
Котлован для вечного, каменного здания человеческого счастья оборачивается могилой для “вещества создания” - сироты Насти, гробовое ложе которой выдолбили в вечном камне. Здесь, несомненно, существует параллель с широко известной притчей Достоевского о здании человеческого счастья и замученном ребенке.
Несмотря на трагическое звучание финала, идея повести, на наш взгляд, заключается в утверждении всеединства и вечности жизни, космической трагичности существования человека, стремящегося преодолеть страдание и смерть через единение со всем живущим.
Это наша гипотеза, обобщающая итоги первого, индуктивного, этапа филологического анализа повести “Котлован”. В соответствии с методикой “филологического круга” перейдем далее ко второму, дедуктивному, этапу анализа. Обратимся к тем местам повести, в которых можно усмотреть противоречие с предлагаемым пониманием идеи “Котлована”. На первый взгляд, с нашей интерпретацией целостного образного смысла повести не согласуется широкое использование иронии, сатирического звучания ряда образных характеристик. Сатира в чистом виде предполагает абсолютное отрицание высмеиваемого. Условием сатирической оценки является отчужденность объекта сатиры от ее субъекта, в отличие, например, от юмора. Однако у Платонова сатира оказывается парадоксально совмещенной с лирикой.
Отрицательные герои в повести не отделены от образа автора, в них тоже есть чувство сопричастности общему для всего живущего страданию. Так, профуполномоченный, который не ощущает “стыда существования от двух процентов тоскующего труда” (т. е. профсоюзных взносов), всегда чувствовал “свою душу ... когда его обижали”. Активист же, который “действует с хищным значением”, “ликвидируя кулака как класс”, лишенный, казалось бы, полностью всего человеческого, что подчеркивается и его безымянностью, заменой имени собственного названием функции, также изредка “замирал на мгновение от тоски жизни - тогда он жалобно глядел на любого человека, находящегося перед его взором; это он чувствовал воспоминание, что он - головотяп и упущенец, - так его называли иногда в бумагах из района”. Более того, в повести существует подтекстная параллель между активистом и детьми, которые являются для героев “Котлована”, как и для самого Платонова, символом надежды, жизни. Активист “каждую новую директиву... читал с любопытством будущего наслаждения, точно подглядывал в страстные тайны взрослых, центральных людей”. Он не хотел “быть членом общего сиротства”, но не избежал той же участи, что и сирота Настя.
По мнению Платонова, “для живого нет безобразия”. Высокое и низкое не противопоставляются в “Котловане”, все взаимосвязано и взаимообратимо. Это проявляется, в частности, в использовании лексики с эмоционально - экспрессивной и стилистической окрашенностью. Нами уже было отмечено необычное употребление официально - деловой лексики и фразеологии, приобретающей в восприятии героев повести высшее сакральное значение, и в этом символическом значении она сближается с высокой лексикой церковнославянского происхождения. Употребление в пределах одной фразы официально-деловой и высокой лексики у Платонова не приводит ни к. “языковой смуте”, ни к созданию эффекта стилистического контраста. Здесь мы сталкиваемся с проявлением особой контекстуальной нормы, обусловленной, в свою очередь, идеей повести.
Ср.:
"Ликвидировав весь последний дышащий живой инвентарь, мужики стали есть говядину и всем домашним также наказывали ее кушать; говядину в то краткое время ели, как при-частие, - есть никто не хотел, но надо было спрятать плоть родной убоины в свое тело и сберечь ее там от обобществления" (с. 82).
На первый взгляд - это злободневная политическая сатира, и в рамках микроконтекста такое толкование будет оправданным. Но рассматривая церковнославянизмы "причастие" и "плоть" в макроконтексте, мы видим функциональную связь этих слов с идеей вечности и всеединства жизни. Причастие является символом приобщения к одухотворенной плоти Богочеловека. Поэтому снимается противопоставление плоти и духа, к преодолению трагической разобщенности которых и стремятся герои “Котлована”. Конечно, у Платонова эти понятия преломляются несколько необычно, своеобразно, но суть и направление семантических связей не меняется. Так, слова "плоть" и "душа" выступают в тексте как семантически взаимообратимые. Мужики понимают весь свой “живой и неживой инвентарь” не только как плоть, но и как душу. Показателен в этом отношении следующий диалог, происходящий у постели ослабевшего от горя мужика:
- Может, ты смысла жизни не чувствуешь, так потерпи чуть - чуть, - сказал Вощев лежачему. Жена хозяина исподволь, но с точностью разглядывала пришедших, и от едкости глаз у нее нечувствительно высохли слезы. - Он все чуял, товарищи, все дочиста душевно видел! А как лошадь взяли в организацию, так он лег и перестал. Я-то хоть поплачу, а он нет...- Стало быть, твой мужик только недавно существует без душевной прилежности? - обратился Вощев.- Да как вот перестал меня женой звать, так и почитай с тех пор.- У него душа - лошадь,- сказал Чиклин. - Пускай он теперь порожняком поживет, а его ветер продует... (с. 72).
Здесь слово "душа" является контекстуальным синонимом “смысла жизни”, который понимается участниками разговора как нечто телесно ощутимое (ср.: "ты смысла жизни не чувствуешь: все дочиста душевно видел"; "существует без душевной прилежности").
Взаимосвязь и взаимообратимость высокого и низкого в повести отражается и в характере оценок: положительная оценка чего-либо может переходить в отрицательную (и наоборот) или совмещаться с ней. Ср., например, описание дочери хозяина кафельного завода, которую любил в молодости инженер Прушевский и “моментальный поцелуй” которой помнит всю жизнь Чиклин. Ее оценочная характеристика в воспоминаниях Чиклина внутренне противоречива:
"Чиклин теперь уже не помнит ни лица ее, ни характера, но тогда она ему не понра-вилась, точно была постыдным существом, - и так он прошел в то время мимо нее не остановившись, а она, может быть, и плакала потом, благородное существо" (с. 34).
Этот внутренний смысловой конфликт находит продолжение в истории ее дочери, девочки Насти. Ликвидируя буржуазию как класс, герои “Котлована” видят в дочери “буржуйки” “фактического жителя социализма”, “вещество создания” и “всемирный элемент”.
Описание смерти когда-то прекрасной женщины, которую Прушевский считал “счастьем в его юности”, насыщено сниженными натуралистичекими деталями:
"Она лежала сейчас навзничь - так ее повернул Чиклин для своего поцелуя, - веревочка через темя и подбородок держали ее уста сомкнутыми, длинные обнаженные ноги были по-крыты густым пухом, почти шерстью, выросшей от болезней и бесприютности, - какая-то древняя ожившая сила превращала мертвую еще при жизни в обрастающее шкурой животное” (С. 50).
В этом отрывке проявляется тенденция к нейтрализации общеязыковой стилистческой окраски. Это касается как слова с высокой окраской - “уста”, так и слова “животное”, употребление которого по отношению к человеку всегда сопряжено со сниженной окраской.
Стилистическое выравнивание происходит благодаря влиянию общей лирической модальности контекста, присутствию глубоко личного, интимного момента, который связан не только с юношескими воспоминаниями героев, но и с авторской позицией сочувствия и сопричастия всякому страданию. Образ автора воплощен здесь в особом ритме фразы и в типично платоновском комментарии: “выросшей от болезней и бесприютности”.
Время повести всегда конкретно, оно выступает как особое качество жизни, которая, в свою очередь, предстает как универсальное свойство действительности во всех ее проявлениях. В тексте повести исчезает противопоставление времени и пространства. Взаимопроникновение пространственной и временной семантики можно наблюдать в уже рассмотренных словосочетаниях "вещество существования" и "вещество долгой жизни", а также в таких примерах, как: "город прекращался"; "происходят холодные тучи"; "стреченные и минувшие люди" и др. Подобное взаимопроникновение, неразрывность пространства и времени характерно для мифопоэтической картины мира, организованной “по образу и подобию” человека (“категории” всегда и временной и пространственной). Эти представления глубоко скрыты во внутренней форме языка (так, слово время образовано с помощью суф. -men (>мя) от той же основы, что и "вертеть..." Первоначальное значение сущ. время - “нечто вращающееся, т. е. “круг, поворот, оборот” = развертывание в пространстве). Оживление внутренней формы языка в тексте повести способствует реализации ее идеи. В свою очередь, идея “Котлована” “прорастает” из образов, таящихся в языке. В этом отношении важную роль играет анализ разнообразных случаев “нарушения” субъектно-объектных связей.
Ср.:
"Кузница была открыта в лунную ночь на всю земную светлую поверхность, в горне горел дующий огонь, который поддерживал .сам кузнец, лежа на земле и потягивая веревку мехом" (с. 99).
Здесь налицо несколько “нарушений” субъектно-объектных связей: в первом предложении использована двучленная конструкция страдательного залога с опущенным субъектом действия, однако действие, объектом которого является кузница, приобретает дополнительную объектную направленность за счет использования форм винительного падежа в управляемой позиции (в лунную ночь на всю земную светлую поверхность}. В сочетании "дующий огонь" объект приобретает качества субъекта (ср.: "дуть на огонь"}, а в словосочетании потягивая веревку мехом объект и субъект действия поменялись местами.
Взаимообратимость грамматического субъекта и объекта - лишь частное проявление взаимообратимости субъекта и объекта повествования, автора и его героев. Выразительную иллюстрацию этой закономерности мы находим в следующем отрывке:
"Вощев сел у окна, чтобы наблюдать нежную тьму ночи, слушать разные грустные зву-ки и мучиться сердцем, окруженным жесткими каменистыми костями" (с. 4).
Прежде всего обращает на себя внимание необычное употребление глагола "мучиться" (т. е. “переживать”), который обладает общевозвратным грамматическим значением, обозначая совершающееся в самом субъекте. Использование орудийного творительного падежа ("сердцем") приводит к “раздвоению” субъекта и действия. В данном случае сердце - как бы самостоятельный субъект, особый “орган страдания”. Но оно же наделяется и присущей живым существам способностью ощущать себя в пространстве и способностью к осязанию ("окруженным жесткими каменистыми костями"). Это можно объяснить подвижностью точки зрения автора. С двойной субъектно-объектной отнесенностью фразы связано и явное противоречие между формально-грамматической и семантической стороной придаточного цели ("сел... чтобы мучиться сердцем"). Сам Вощев, которого трудно отнести к мазохистам, садясь у окна, явно не мог преследовать цели испытывать страдания, “мучиться”. В данном случае мы сталкиваемся как бы с проекцией точки зрения автора, опережающей ход событий.
Взаимообратимость субъекта и объекта проявляется не только в особом характере соотношения точек зрения автора и персонажа, но и в изображении мира природы. В описании природы в повести полнее всего выражается идея космичности человеческой жизни, единства и подобия микрокосма и макрокосма (в соответствии с мифопоэтическими представлениями и философскими воззрениями древности). Ветер, солнце, звезды, луна, дождь и пр. выступают у Платонова одновременно и как объект изображения, и как выразительный символ внутреннего мира автора и его персонажей.
Ср.:
"Вопрошающее небо светило ... мучительной силой звезд";"... лишь вода и ветер населяли вдали этот мрак и природу, и одни птицы сумели воспеть грусть этого великого вещества..."; "неотлучное солнце безрасчетно расточало свое тело на каждую мелочь здешней, низкой жизни..."
Вместе с тем образ природы, как и другие образы “Котлована”, внутренне противоречив. С одной стороны, природа воплощает идею вечности жизни, свободы и гармонии. В этом отношении природа противостоит попыткам расчленить и остановить жизнь, заключить ее за ограду Организационного Двора. Показательно в этом отношении восприятие природы активистом:
"В то утро была сырость и дул холод с дальних пустопорожних мест. Такое обстоятельство тоже не было упущено активом.
- Дезорганизация! - с унылостью сказал активист про этот остужающий вечер приро-ды" (с. 69).
Чиклин, который ведет непримиримую борьбу с кулаком, “ничем не мог возразить” против “вечного примиренчества природы”.
С другой стороны, природа равнодушна к страданиям человека и без него слепа, пустынна и лишена смысла:
"Уныло и жарко начинался долгий день; солнце, как слепота, находилось равнодушно над низовою бедностью земли; но другого места для жизни не было дано (с. 37).
Снежный ветер утих; неясная луна выявилась на дальнем небе, опорожненном от вихрей и туч, на небе, которое было так пустынно, что допускало вечную свободу, и так жутко, что для свободы нужна была дружба" (с. 92).
В последнем примере мотивы космической трагичности существования человека, необходимости единения людей для преодоления страдания и смерти получают непосредственное выражение. Космическая, вечная свобода вне человека оборачивается безжизненной пустотой и бессмысленностью: “для свободы нужна была дружба”. Ср. ассоциативный ряд. который возникает в повести в связи с выражением "неясная луна": "мертвая массовая муть Млечного пути" - "ночь стояла смутно над людьми" - "туманная старость природы". Во всех этих выражениях подчеркивается отсутствие смысла в безлюдной, “обесчеловеченной” природе.
Однако для самого Платонова мир не “мертвое тело”, но сложное живое целое, в котором человек и природа неразделимы. И попытки уничтожить природное начало в человеке так же пагубны, как и попытки обесчеловечить природу, представить ее мастерской, где человек - лишь работник.
Описания природы у Платонова по своему ритму и образности напоминают стихотворения в прозе. Переплетение полярных смысловых линий жизни и смерти, лирических и трагических мотивов создает экспрессивный эффект большой силы. Неожиданность и парадоксальность образов при этом стоит на грани сюрреализма.
Ср.:
"Полночь, наверно, была уже близка; луна высоко находилась над плетнями и над смирной старческой деревней, и мертвые лопухи блестели, покрытые мелким смерзшимся снегом. Одна заблудившаяся муха попробовала было сесть на ледяной лопух, но сразу оторвалась и полетела, зажужжав в высоте лунного света, как жаворонок под солнцем" (с. 94).
В данном отрывке сравнительно мало случаев нарушения лексической сочетаемости, но тем большую выразительность приобретает использованное сравнение. Возникающая перед нами картина конкретна до мелочей (полночь, луна, деревня, плетни, схваченные первым морозом - “мертвые” лопухи, смерзшийся снег на них), но это только усиливает впечатление фантасмагоричности. Ведь даже девочка Настя знает, “что мух теперь нету - они умерли еще в конце лета”, но “в трупных скважинах убоины”, которой были завалены крестьянские дворы, “было жарко, как летом в тлеющей торфяной земле, и мухи жили там вполне нормально”. Трупная муха - символ смерти - сравнивается с жаворонком - символом жизни. Острота этого внутреннего образно-смыслового конфликта усиливается противопоставлением солнца и луны (луна во многих мифопоэтических картинах мира предстает как солнце царства мертвых), лета и зимы. Все координаты места и времени оказываются смещенными, перевернутыми, все представления о реальности - опрокинутыми. И это в максимальной степени способствует передаче ощущения катастрофичности и абсурдности происходящего.
Вместе с тем мы еще раз убеждаемся, что, отталкиваясь от конкретных социальных реалий, Платонов не замыкается в политической злободневности, но выходит на высший уровень художественно-символического обобщения. Подход автора в определенной мере соотносителен с мифопоэтическим видением мира, одним из отражений чего является космогоническая мифологема “вселенского человека”. Учет этой связи очень важен для понимания особенностей языка и поэтики “Котлована”. Взаимообратимость живого и мертвого, абстрактного и конкретного, времени и пространства, субъекта и объекта представляет собой отличительную черту мифопоэтической картины мира, выступающей “внутренней формой” любого национального языка. Однако мифологическое видение, прямыми носителями которого являются герои Платонова, обладающие младенческим сознанием и неразвитым в логическом отношении языком, служит лишь формой выражения авторской идеи.
Сохраняя целостность восприятия мира, осваивая язык как “дом бытия” (М. Хайдеггер), Платонов преодолевает механистичность рассудочных представлений о действительности, которым соответствует стертость и клишированность языка. Художественная Вселенная Платонова разумно организована, пронизана смысловой энергией авторского “я”. “Умное узрение”, “осязание умом”, “разумное видение” - эти выражения А. Ф. Лосева очень точно передают суть художественного метода Андрея Платонова.
Филологический анализ текста “Котлована” позволил нам продемонстрировать единство творческой интуиции автора и ее языкового выражения, что проявляется в универсальной связи каждого элемента художественной формы повести с ее идеей, суть которой выражена в тезисах о вечности и всеединстве жизни, космической трагичности существования человека и возможности преодоления этого - через единение со всем живущим, через восстановление внутренней и внешней гармонии человека и природы.
Предложенная формулировка идеи повести, несколько видоизмененная и дополненная в результате второго, дедуктивного, этапа анализа текста, конечно, не является единственно возможной. Но проведенный анализ позволил, на наш взгляд, продемонстрировать ее объясняющую силу. Филологический анализ повести дал возможность выделить и ряд существенных черт образа автора. Это сочетание сатирического и лирического начал, “взгляда видящего” и “взгляда знающего”. философского и поэтического подходов к изображению действительности. Но охватить суть образа автора единой формулировкой невозможно. Постижение образа автора - это высший уровень понимания художественного текста. Путь к постижению образа автора - это путь к постижению того общего начала, “обобщенной индивидуальности”, которая потенциально присутствует в каждом, но получает адекватное выражение только в произведениях выдающихся мастеров слова, к которым, безусловно, можно отнести и Андрея Платонова.
***
1. Шпитцер Л. Словесное искусство и наука о языке: Проблемы литературной формы. - Л., 1928.
2. Виноградов В. В. Стилистика. Теория поэтической речи. Поэтика. - М., 1963.
3. Гаврилова Е. Н. Андрей Платонов и Павел Филонов // Лит. учеба.- 1990. - № 1.
4. Платонов Андрей. Котлован. Ювенильное море. - М., 1987. - С. 4. В дальнейшем все цитаты приводятся по этому изданию.
5. Волошинов В. Н. Марксизм и философия языка. - Л., 1928.
6. Гаврилова Е. Н. Указ. Статья.