Время и пространство относятся к числу ключевых тем творчества Андрея Платонова. В статье «Симфония сознания» он, в частности, замечает: «…человечество живет не в пространстве-времени и не в истории-времени, а в той точке меж ними, на которой время трансформируется в пространство, из истории делается природа»[Цит. по: 1].
Идея «трансформации времени в пространство», о которой пишет А.Платонов, находит свое соответствие в мифопоэтической картине мира, выступающей в качестве своеобразной «матрицы», внутренней формы естественных языков. В.Н.Топоров отмечает: «В мифопоэтическом хронотопе время сгущается и становится формой пространства…»[2; 232]. Неразрывность пространства и времени отражена в этимологии ряда языковых единиц с темпоральным значением. Так, слово ВРЕМЯ восходит к индоевропейскому uert-men от uert – вертеть, вращать, т.е. в основе обозначения времени лежит идея поворота, оборота или развертывания в пространстве.
В словесной ткани произведений А.Платонова проявляется стремление к выведению наружу, восстановлению образной мифопоэтической матрицы языка. Первобытный синкретизм представлений о пространстве-времени находит свое соответствие у Платонова в пересечении предметно-пространственых и событийно-временных категорий при словесном обозначении реалий создаваемого писателем художественного мира. Следует сказать, что с позиции "семантического стандарта", данные явления квалифицируются исследователями как "наиболее неприемлемые" [См.: 3; 118]. Приведем здесь некоторые примеры из повести А. Платонова «Котлован», где наглядно проявляются указанные нарушения категориально-грамматической семантики: "Город прекращался" "происходят... тучи"; "вещество долгой жизни" встреченные и минувшие люди": "вещество существования" и др. Во всех этих примерах мы имеем дело с "категориальными ошибками". Слова "город", "тучи", "вещество", "люди" обладают предметно-пространственной семантикой, слова же "прекращался", "происходят", "существование", "минувшие" связаны с темпорально-событийной сферой. В словосочетании "минувшие люди" отражается взгляд на человека как временную категорию, длящийся процесс (Ср.: "минувшие дни").
Оборот «вещество существования» представляет собой особую образную формулу, в которой отражается поиск устойчивых, неизменных начал жизни людей для преодоления узких координат времени и пространства, для выхода в вечность, где «времени уже не будет» (От. 10. 6).
Поиск вечности во времени определяет пафос творчества Платонова, составляет важнейшую черту образа автора, воплощенного в словесной ткани его произведений. Одним из наиболее показательных в данном отношении является рассказ «Река Потудань»(1936). Заметим, что данный рассказ рассматривается современными исследователями как своеобразный «водораздел», по которому проходит граница между «ранним» и «поздним» Платоновым . При этом обращается внимание на эволюцию в стилевой манере писателя, получающую отражение в рассказе. Приведем одно характерное высказывание: «Много сказано о языке Платонова, но рассказ «Река Потудань», нельзя не согласиться, уже выбивается из пластов платоновской речи, язык внешне теряет свою плотность. Происходит это, на наш взгляд потому, что писатель выходит на новый виток творческого поиска. То, что в нем созрело и требовало выражения, уже не могло быть отлито в конкретных фразах поэтически особенного языка»[4].
«Утрату привычной плотности языка» можно усмотреть, прежде всего, в сокращении количества тропеических выражений, «неологизмов на уровне словосочетания» (М. Михеев). В какой-то момент возникает даже впечатление, что перед нами – газетная хроника с характерным для нее широким использованием общеупотребительной лексики, простотой и прямотой выражения. Однако при внимательном рассмотрении эта простота и незамысловатость оказывается мнимой. На фоне сокращения количества тропов, актуализируемых на уровне словосочетания, значительно возрастает роль «рассредоточенного повтора» (Т. Сильман), варьирования и игры смыслов на уровне сверхфразовых единств и целого текста.
Особое значение для организации текста рассказа имеет развитие темы времени, которое происходит путем многократных повторов существительного «время» (32 словоупотребления на 27 страниц текста) а также путем использования широкого круга слов, заключающих в своем значении указание на определенные периоды времени, а также на начало, продолжение, окончание процессов и действий. Рассмотрим первый абзац «Реки Потудани», который играет роль экспозиции повествования рассказа.
"Трава опять отросла по набитым грунтовым дорогам гражданской войны, потому что война прекратилась. В мире, по губерниям снова стало тихо и малолюдно: некоторые люди умерли в боях, многие лечились от ран и отдыхали у родных, забывая в долгих снах тяжелую работу войны, а кое-кто из демобилизованных еще не успел вернуться домой и шел теперь в старой шинели, с походной сумкой, в мягком шлеме или овечьей шапке, – шел по густой, незнакомой траве, которую раньше не было времени видеть, а может быть – она просто была затоптана походами и не росла тогда. Они шли с обмершим, удивленным сердцем, снова узнавая поля и деревни, расположенные в окрестности по их дороге; душа их уже переменилась в мучении войны, в болезнях и в счастье победы, – они шли теперь жить точно впервые, смутно помня себя, какими они были три-четыре года назад, потому что они превратились совсем в других людей – они выросли от возраста и поумнели, они стали терпеливей и почувствовали внутри себя великую всемирную надежду, которая сейчас стала идеей их пока еще небольшой жизни, не имевшей ясной цели и назначения до гражданской войны."
В приведенном примере тема времени получает как открытое("не было ВРЕМЕНИ видеть"), так и скрытое выражение (наречия и прилагательные с темпоральным значением: "опять", "снова", "ранее", "теперь", "тогда", "пока", "впервые", "долгой", "старой", приставочные глаголы совершенного вида со значением прекратившегося длительного действия и обращенного действия, перенесенного на новый промежуток времени: "прекратилась", "переменилась", "превратились").
Косвенно созданию образа длящегося, протяженного, текучего времени способствует также повтор глагольной формы «шел» ("шел теперь в старой шинели…", «шел по густой, незнакомой траве», «они шли с обмершим, удивленным сердцем», «они шли жить точно впервые»). Авторский пафос нарастает к концу абзаца, достигая своей вершины в выражениях: «они выросли от возраста…и почувствовали внутри себя великую всемирную надежду, которая сейчас стала идеей их пока еще небольшой жизни». Плеонастическое выражение «выросли от возраста» на фоне концентрации слов с темпоральной семантикой приобретает значение символа возвращения, циклического, замыкающегося на себя времени . Вместе с тем данное выражение содержит в себе и грамматическую метафору, категориальный сдвиг: значение существительного "возраст" ограничено темпоральной семантикой, тогда как глагол "выросли" относится к пространственной семантической сфере. Внешний физический рост находит у Платонова соответствие в возрастании внутреннего мира, души. При этом «великая всемирная надежда» косвенно характеризуется и как предмет чувства ("почувствовали внутри себя"), и как предмет мысли ("стала идеей").
Играя ведущее текстообразующее значение в рассказе, тема времени, вместе с тем, в ряде случаев оказывается тесно связанным с темой пространства. Рассмотрим еще один пример – описание сна главного героя «Реки Потудани», демобилизованного красноармейца Никиты Фирсова.
"В полдень Никита Фирсов прилег около маленького ручья, текущего из родника по дну балки в Потудань. И пеший человек дремал на земле под солнцем, в сентябрьской траве, уже уставшей расти здесь с давней весны. Теплота жизни словно потемнела в нем, и Фирсов уснул в тишине глухого места. Насекомые летали над ним, плыла паутина, какой-то бродяга-человек переступил через него и, не тронув спящего, не заинтересовавшись им, пошёл' дальше по своим делам. Пыль лета и долгого бездождия высоко стояла в воздухе, сделав более неясным и слабым небесный свет, но все равно время мира, как обычно, шло вдалеке вослед солнцу... Вдруг Фирсов поднялся и сел, тяжко, испуганно дыша, точно он запалился в невидимом беге и борьбе. Ему приснился страшный сон, что его душит своею горячей шерстью маленькое, упитанное животное, вроде полевого зверька, откормившегося чистой пшеницей. Это животное, взмокая потом от усилия и жадности, залезло спящему в рот, в горло, стараясь пробраться цепкими лапками в самую середину его души, чтобы сжечь его дыхание. Задохнувшись во сне, Фирсов хотел вскрикнуть, побежать, но зверек самостоятельно вырвался из него, слепой, жалкий, сам напуганный и дрожащий, и скрылся в темноте своей ночи."
Стилистика и семантика приведенного абзаца исключительно интересна и разнообразна. Он начинается и заканчивается темпоральными существительными (полдень – ночь). В середине же его возникает яркая метафора-олицетворение: «время мира, как обычно, шло вдалеке солнцу»,- где тема времени получает свое эксплицитное выражение. Словосочетание "время мира" также представляет собой грамматическую метафору, «неологизм на уровне словосочетания»: «мир» здесь употреблено в значении «вселенная», таким образом, в качестве определения к существительному «время» выступает слово, приближающееся по своему семантическому объему к слову «пространство». «Время мира» у Платонова – это, по сути дела, «время пространства». Категориальная несовместимость обнажается здесь до предела. В следующих за этим оборотом трех предложениях, посвященных кошмарному сну Фирсова, нет ни одного слова с временной семантикой, тогда как предшествующий текст насыщен темпоральной лексикой. На первый план здесь выступает цепь пространственных обстоятельств: "в рот", "в горло", "в самую середину его души". Здесь нематериальное – "душа" – выступает в одном ряду с материальным – "рот", "горло". В то же время «маленькое упитанное животное» наделяется способностью проникать в душу. И это заставляет предположить, что в этом образе мы имеем дело с олицетворением нематериального явления, связанного с внутренней жизнью души героя Платонова . В момент пробуждения Фирсова… зверек «скрылся в темноте своей ночи». Есть основания для утверждения о том, что плеонастичное словосочетание «темнота ночи» имеет второй переносный смысл, характер которого вполне можно раскрыть лишь в процессе анализа целого текста рассказа.
Слово «ночь» является одним из наиболее употребительных слов в рассказе (вместе со своими производными оно используется в «Реке Потудани» 39 раз). Ночью происходит ряд событий рассказа, имеющих большое значение для развития сюжета рассказа и понимания его идеи. Особый интерес в данном отношении представляет эпизод с двумя белыми булками, которые Никита принес домой и завернул в отдельную бумагу, не угостив при этом отца.
"Затем Никита, как обычно, надел фуражку и пошел до полночи и обе булки тоже взял с собой."
На просьбу отца взять его с собой Никита отвечает отказом. Он идет к невесте, но не застает ее дома.
"В тот вечер Никита не застал Любы, ее не было дома. Он сел тогда на лавочку у ворот и стал ожидать хозяйку. Белые булки он положил себе за пазуху и согревал их там, чтоб они не остыли до прихода Любы. Он сидел терпеливо до поздней ночи, наблюдая звезды на небе и редких прохожих людей, спешивших к детям в свои жилища, слушал звон городских часов на колокольне, лай собак по дворам и разные тихие, неясные звуки, которые днем не существуют. Он бы мог прожить здесь в ожидании, наверно, до самой своей смерти."
«Белые булки» — «ночь» — «смерть», – эти слова, внешне не связанные между собою, составляют ассоциативный ряд, объединяемый глубинными семантическими связями на уровне подтекста. Ожидание Никиты заканчивается приходом Любы, которая приносит сообщение о смерти ее подруги Жени.
"Никита молчал. Теплые булки лежали у него за пазухой - не то их надо вынуть сейчас, не то теперь уж ничего не нужно. Люба легла в одежде на кровать, отвернулась лицом к стене и плакала там сама для себя, беззвучно и почти не шевелясь.
Никита долго стоял один в ночной комнате, стесняясь помешать чужому грустному горю. Люба не обращала на него внимания, потому что печаль от своего горя делает людей равнодушными ко всем другим страдающим. Никита самовольно сел на кровать в ногах у Любы и вынул булки из-за пазухи, чтобы деть их куда-нибудь, но пока не находил для них места.
- Давайте я с вами буду теперь! - сказал Никита.
- А что вы будете делать? - спросила Люба в слезах. Никита подумал, боясь ошибиться или нечаянно обидеть Любу.
- Я ничего не буду, - отвечал он. - Мы станем жить как обыкновенно, чтоб вы не мучились.
- Обождем, нам нечего спешить, - задумчиво и расчетливо произнесла Люба.
- Надо вот подумать, в чем Женю хоронить, - у них гроба нету...
- Я завтра его принесу, - пообещал Никита и положил булки на кровать."
В этом отрывке тема булок перемежается с темой ночи и смерти: "Теплые булки лежали у него за пазухой" — "стоял один в ночной комнате" — "вынул булки из-за пазухи" — "в чем Женю хоронить, – у них гроба нету..." — "положил булки на кровать".
Слова «полночь», «ночь», «ночной» в процитированных трех примерах не только выражают тему времени, указывая на обстоятельство действия, но и, несомненно, содержат себе дополнительный смысловой оттенок. Ночь – это символ состояния души героя Платонова, который жалеет хлеба для отца, сберегая булки для невесты. Примечательно, что слово «булки» упоминается 6 раз в сравнительно небольшом фрагменте текста, едва превышающем размер страницы. Это настойчивое повторение свидетельствует о чрезвычайной важности данной детали для понимания идеи рассказа. Заметим, что речь идет не просто о хлебе, но о белом хлебе, выпекаемом из чистой пшеницы. Данный момент отсылает нас к сну Никиты, в котором ему явился маленький упитанный зверек, откормленный чистой пшеницей. Можно также провести параллель с ранним фельетоном Платонова «Душа – неприличное животное». В этом фельетоне упоминаются мельники, которые тайно выносят с работы за пазухой пшеницу. Данное совпадение детали вряд ли можно считать случайным. Платоновское определение "Душа – неприличное животное" в определенной степени относится и к душе героя рассказа «Река Потудань».
УПИТАННОЕ МАЛЕНЬКОЕ ЖИВОТНОЕ, КОТОРОЕ СТРЕМИТСЯ ВО СНЕ ФИРСОВА ПРОБРАТЬСЯ В СЕРЕДИНУ ЕГО ДУШИ – ЭТО ОЛИЦЕТВОРЕНИЕ НЕРОДСТВЕННОГО ОТНОШЕНИЯ НИКИТЫ К ОТЦУ.
Образно-стилистическая система рассказа «Река Потудань» испытывает на себе влияние «Философии общего дела» Н.Федорова, которая, по свидетельству исследователей [11, 12], «была настольной книгой» Андрея Платонова. Н.Федоров писал: «отрицание отечества и братства есть полнейший нравственный упадок, отрицание нравственности»[13, 78]. И далее: «Человек «оставит отца и матерь» - не заповедь, а заявление акта глубоко безнравственного»[13, 411]. Федоров сурово осуждает «расхищение природы блудными сынами, приводящее к истощению и смерти»[13, 102-103].
Тема смерти, тления, истощения жизни тесно переплетается в «Реке Потудани» с темой времени. Герои Платонова как бы живут в плену у времени, не в силах разорвать смертный круг. Это касается и всей природы. Весьма показательным в данном отношении является следующий фрагмент рассказа:
"Земля по склонам и на высоких пашнях лежала темной, снег ушел с нее в низы, пахло молодою водой и ветхими травами, павшими с осени. Но осень уже забытое давнее время, - земля сейчас была бедна и свободна, она будет рожать все сначала и лишь те существа, которые никогда не жили. Никита даже не спешил идти к Любе; ему нравилось быть в сумрачном свете ночи на этой беспамятной ранней земле, забывшей всех умерших на ней и не знающей, что она родит в тепле нового лета."
Тема времени здесь выражается не только при помощи темпоральной лексики ("осень", "давнее время", "никогда", "лета", "ночи"), но и при помощи слов, связанных с мотивами рождения, жизни, смерти и памяти ("молодою", "ветхими", "рожать", "родит", "не жили", "умерших", "павшими", "забытое", "беспамятной", "забывшей"). Рождение, жизнь и смерть предстают как формы проявления, своеобразные ипостаси времени. Время соединяет молодое и ветхое, уже умерших и тех, кому только предстоит жить.
Важно отметить, что в приведенном описании, выдержанном в форме несобственно-авторской речи, позиции героя и автора не совпадают. Никите «нравилось быть… на этой… земле, забывшей всех умерших». Авторский же взгляд, неприятие смерти и забвения как естественного удела всего живущего проявляется в ряде эпитетов: «павшими», «забытое», «беспамятной» и пр. Особый интерес из этого ряда представляет эпитет «павших». В норме данное определение носит фразеологически связанный характер. Оно употребляется только в ограниченном круге словосочетаний: "павшие войны", "павшие в бою"( на войне, на поле битвы) и т.п. Употребление этого слова в качестве определения столь «низкого», обыденного предмета, как трава, имеет скрытый полемический характер и передает чрезвычайно важную для Платонова идею о единстве, общности участи всего существующего на свете в его вовлеченности в круг страдания и смерти, о необходимости преодоления разрушительной работы времени через память, чувство и разум человека. Н.Федоров писал: «Последствием бесчувственности является неродственность, а именно: и забвение отцов и рождение сынов. Неродственность в ее причинах обнимает и всю природу, как слепую силу, не управляемую разумом» [13, 67].
«Беспамятная», забывшая умерших земля, на которой нравится быть Никите Фирсову, у Платонова являет собой образный эквивалент мыслей Федорова о природе как «слепой силе». Словосочетание "в сумрачном свете ночи" косвенно служит для характеристики состояния души героя Платонова. Оно чрезвычайно интересно по своему строению и семантике, заключая в себе одновременно оксюморон (сочетание слов "сумрачный" и "свет") и плеоназм (сочетание слов "сумрачный" и "ночь") При этом оно явно соотносится со словосочетанием "в темноте своей ночи" из сна Фирсова.
Несмотря на то, что «Философия общего дела» Н.Федорова выступает в качестве «внутренней формы» рассказа «Река Потудань, Платонов не во всем соглашается со своим учителем. В отличие от Федорова, для Платонова безнравственна не сама по себе любовь к жене, но любовь, сосредоточенная лишь на одном существе, приводящая к забвению «отечества».
Никита женится на Любе, но оказывается не способным к супружеской близости, и это переживается обоими молодоженами как трагедия. Кошмарный сон, привидевшийся Никите по пути домой, вновь и вновь возвращается к нему в виде причудливых фигурок, которые он лепит по вечерам из глины.
"А когда он отделывался начисто, то нагребал к себе в подол рубашки глину из старого погреба и шел с ней в квартиру. Там он садился на пол и лепил из глины фигурки людей и разные предметы, не имеющие подобия и назначения, -- просто мертвые вымыслы в виде горы с выросшей из нее головой животного или корневища дерева, причем корень был как бы обыкновенный, но столь запутанный, непроходимый, впившийся одним своим отростком в другой, грызущий и мучающий сам себя, что от долгого наблюдения этого корня хотелось спать."
«Мертвый вымысел» в виде корня, вросшего одним своим отростком в другой, грызущего и мучающего самого себя, выглядит как «сон наяву» и сопряжен с состоянием беспамятства, подспудного стремления Никиты к полному забвению самого себя, к выходу за пределы времени, неотделимого от страдания. Обостренное ощущение хода времени приходит к Никите в ночь перед уходом из дома.
"В ту ночь Никита выспался рано, проснувшись немного позже полуночи. Он лежал долго в тишине и слушал звон часов в городе -- половина первого, час, половина второго: три раза по одному удару. На небе, за окном, началось смутное прозябание -- еще не рассвет, а только движение тьмы, медленное оголение пустого пространства, и все вещи в комнате и новая детская мебель тоже стали заметны, но после прожитой темной ночи они казались жалкими и утомленными, точно призывая к себе на помощь."
Тема времени здесь актуализируется не только за счет обозначения временных координат при помощи лексики темпорального характера ("ночь", "рано", "позже", "полуночи", "долго"), но и за счет наглядного представления изменений в пространстве по мере приближения ночи к рассвету ("началось смутное прозябание", "медленное оголение пустого пространства", "движение тьмы"). Значимым моментом является то, что количество ударов, отсчитывающих время, остается одним и тем же. В результате возникает впечатление иллюзорности движения времени: парадоксальным образом оно движется, оставаясь на месте. Этот образ соответствует внутреннему состоянию Никиты, переживанию им времени как безысходного, замкнутого на себе круга страдания.
Стремясь разорвать этот круг, герой Платонова тайно уходит из дому. Никита поселяется на базаре в торговой слободе Кантемировке, где его используют на самой грязной работе: он моет отхожее место, убирает навоз за лошадьми, роет яму для нечистот. Пищу его составляли остатки от ужина и обеда, которые обычно до этого «выхлестывались» в помойку базарным сторожем и его женой.
В организации повествования о жизни Никиты на слободском базаре тема времени играет определяющую роль. Данная смысловая модель выражается при помощи ряда темпоральных слов и оборотов, последовательно фиксирующих этапы полурастительного существования героя Платонова.
"На слободском базаре Никита прожил долгое время…
Работал Никита постоянно; даже ночью…
Среди лета Никиту взяли в тюрьму по подозрению в краже москательных товаров из базарного филиала сельпо, но следствие оправдало его…
Никита просидел в тюрьме всего пять суток…
Он слабо теперь чувствовал самого себя и думал немного, что лишь нечаянно появлялось в его мысли. К осени, вероятно, он вовсе забудет, что он такое, и, видя вокруг действие мира, -- не станет больше иметь о нем представления; пусть всем людям кажется, что этот человек живет себе на свете, а на самом деле он будет только находиться здесь и существовать в беспамятстве, в бедности ума, в бесчувствии, как в домашнем тепле, как в укрытии от смертного горя..."
В последнем предложении строй повествования принимает характер несобственно-авторской речи. Мы имеем здесь сложное переплетение опосредованных авторских оценок ("он вовсе забудет, что он такое"; "он будет только находиться здесь и существовать в беспамятстве", "в бедности ума", "в бесчувствии") с выражением взгляда героя, его переживаний и ощущений ("как в домашнем тепле", "как в укрытии от смертного горя..."). Использование по отношению к Никите местоимения «что» и местоимения среднего рода "такое" переводит его в разряд неодушевленных существ, помогая выразить существенную черту его образа - стремление выйти за пределы человеческой участи, превратиться в растение.
Из душевного анабиоза Никиту выводит неожиданная встреча с отцом. Самосознание и память возвращается к нему от жалости к отцу, по сути дела, воскрешающего сына. Платонов пишет, что встреча эта происходит «вскоре после тюрьмы, уже на отдании лета». Здесь использована крайне необычная для светской литературы форма указания на время действия. Слово «отдание» относится к литургическим терминам. В церковной традиции оно употребляется для обозначения последнего дня попразднества великих церковных праздников. Но с какой же целью используется это слово Платоновым? Лето, проведенное Никитой на слободском базаре, ни по каким меркам не может быть названо праздником. Очевидно, для Платонова в данном случае имеет первостепенное значение ассоциативный ореол слова «отдание», его связь с церковной и евангельской традицией. Через это слово устанавливается связь между временем рассказа и временем Священной истории, явленным в литургическом годовом круге, который отображает события жизни Иисуса Христа*. Возвращение Никиты – это возвращение блудного сына. Можно обратить внимание на перекличку ряда деталей рассказа с евангельской притчей. Блудный сын опустился в нужде до рабства, до самой нечистой для древних евреев работы – стал пасти свиней, он голодал и готов был есть пищу, которой кормили животных. Отец блудного сына сам выбежал ему навстречу, зная, что тому не под силу будет пройти оставшийся путь. Отец Никиты, правда, не закалывает упитанного тельца для сына но он готов отдать ему последнее, что у него есть.
"Отец вынул из кармана хлеб, дал половину сыну, и они пожевали немного на ужин. Никита молчал, а отец постелил на землю мешок и собирался укладываться.
- А у тебя есть место? - спросил отец. - А то ложись на мешок, а я буду на земле, я не простужусь, я старый..."
Деталь с хлебом отсылает нас к эпизоду с белыми булками, которые сын пожалел для отца.
Никита узнает о попытке Любы утопиться в реке Потудани. «И опять его сердце наполнялось горем и силой». Он возвращается той же ночью домой, встречается с Любой и избавляется от своего бессилия.
"Никита обнял Любу с тою силою, которая пытается вместить другого, любимо-го человека внутрь своей нуждающейся души; но он скоро опомнился, и ему стало стыдно.
- Тебе не больно? - спросил Никита.
- Нет! Я не чувствую, - ответила Люба.
Он пожелал ее всю, чтобы она утешилась, и жестокая, жалкая сила пришла к нему. Однако Никита не узнал от своей близкой любви с Любой более высшей радости, чем знал ее обыкновенно, - он почувствовал лишь, что сердце его теперь господствует во всем его теле и делится своей кровью с бедным, но необходимым наслаждением."
В приведенных примерах любовь предстает как некоторая самостоятельная «сила», овладевающая героем Платонова ("его сердце наполнялось горем и силой"; "обнял Любу с тою силою, которая пытается вместить другого, любимого человека внутрь своей нуждающейся души"; "жестокая, жалкая сила пришла к нему"). Здесь можно увидеть перекличку с Н.Федоровым, ср.: «Вопрос о силе, заставляющей два пола соединяться в одну плоть для перехода в третье существо посредством рождения есть вопрос о смерти; это исключительное прилепление к жене, заставляя забывать отцов, вносит политическую и гражданскую вражду в мир…»[13, 64].
Конечно, Платонов не столь жёсток в своих оценках. Но в то же время нельзя не заметить принципиальное отличие подхода писателя к теме любви от возвышенных и романтических традиций ее воплощения в мировой литературе – начиная с «Дафниса и Хлои» и заканчивая «Мастером и Маргаритой»… Платонов далек от воспевания любви-эроса, целью которой является обладание. Когда Никита ощущает в себе стремление к обладанию «любимым человеком», ему «становится стыдно». «Близкая любовь» характеризуется при помощи эпитетов "жестокая, жалкая" (сила), "бедное, необходимое" (наслаждение). В данных эпитетах, наряду со стремлением уйти от идеализации любви-эроса, проявляется сочувственное отношение автора к героям, продолжающим совершать свой жизненный путь в кругу страдания и истощения.
«Переход от смерти к жизни, или одновременное сосуществование всего ряда времен (поколений), сосуществование последовательности, есть торжество над временем», - пишет Н.Ф Федоров[13, 572]. В «Реке Потудани», напротив, время торжествует над людьми. Рассказ заканчивается фразой:
"Она была сейчас в одной заношенной ночной рубашке, и похудевшее тело ее озябло в прохладном сумраке позднего времени."
Причастия "заношенной", "похудевшее" обладают перфектной семантикой, специальным результативным значением со своеобразным оттенком степени развития явления в разных отношениях [См: 14, 606-607]. Тем самым они опосредованно заключают в себе идею воздействия хода времени на предметы реального мира – одушевленные и неодушевленные. Оборот «в прохладном сумраке позднего времени» соотносится со словосочетанием «в сумрачном свете ночи». И в том и другом случае мы имеем дело с явлением "пространственно-временного синкретизма», и в том и другом случае слова с корнем «сумрак» обладают дополнительным ассоциативным ореолом: они не только обозначают свойства внешней реальности, но и указывают на состояние внутреннего мира героев. Метафора «сумрак времени», завершающая текст рассказа, приобретает вместе с тем предельно обобщенное значение, выступая символом непознаваемости времени, а также невозможности для всех живущих выйти за пределы круга времени, сопряженного для людей со страданием.
Литература
1. Михеев.М. В мир А.Платонова - через его язык. Предположения, факты, истолко-вания,
2. Топоров В.Н. Пространство и текст //Текст: семантика и структура. – М., 1983.
3. Арутюнова Н.Д. Предложение и его смысл. – М.,1976
4. Анастасия Пискунова На берегу реки Потудань.// http://www.topos.ru/article/1341.
5. Волков А.А. Основы русской риторики. – М., 1996.
6. Михальская А.К. Основы риторики. – М., 2001.
7. Пришвин М.И. Дневники. – М., 1990.
8. Толстая С.М. Аксиология времени в славянской народной культуре. // История и культура. – М., 1991.
9. Лукин В.А. Художественный текст: Основы линвистической теории и элементы анализа. – М., 1999.
10. Лукин В.А. Художественный текст: Основы линвистической теории. Аналитиче-ский минимум. – М., 2005.
11. Гачев А.Ю Философско-эстетическая концепция А.Платонова. Диссертация на со-искание ученой степени кандидата философских наук. – Самара, 1996.
12. Антипов А.А. Философия «общего дела Н.Ф.Федорова и роман А.И.Платонова «Чевенгур»: от «имманентного воскресения к вселенскому бессмертию (утопия и реальность) //Проблемы славянской культуры и цивилизации. / Материалы VII Международной научно-методической конференции. – Уссурийск, 2005.
13. Федоров Н.Ф. Сочинения. – М.. 1982.
14. Русская грамматика./ АН СССР. Институт русского языка. Т. I. – М., 1980.
__________
* Заметим также, что освобождение из тюрьмы в контексте христианской традиции также имеет сакральный символический смысл. "Он освобождает нас из тяжкой темницы грехов", - говорит о Христе святитель Иоанн Златоуст.