На страницах журнала «Дон» поэзия – частый гость. И это замечательно. Правда удивляет выбор как поэтов, так и их стихов. Об этом и пойдет речь.
О свободе, жизни и прочих… возвышенных вещах
Время движется, все меняется. Один лишь человек неизменен. И все так же ему хочется сказать свое собственное слово о жизни, о свободе, о народе…
Все это и является темой небольшого поэтического цикла Владимира Берязева «Пламя в горсти».
Название не без претензии… Однако… Это наше вечное однако… Вроде бы и есть поэтический образ, но как-то он не до конца понят ни читателями, ни, вероятно, самим автором. С пламенем оно, конечно, понятно. Ну какой поэт без горения, особенно в наше бурное время. Но почему в горсти? Тогда это уже не пламя, это уже огонек.
Но не будем столь привязчивы к нашему поэту, а обратимся к первому стихотворению. Оно о свободе.
Хромая свобода
кричит в инвалидной коляске
кровавое «Геть!»,
во славу народа
срывая посмертные маски,
сквозь траура медь…
Свобода нынче у поэта не в чести. Она у него и хромая, и в инвалидной коляске, и кричит кровавое «Геть!». Таким образом поэт отмечает нелицеприятный образ свободы, проявившийся на Украине. Правда там речь шла не столько о свободе, сколько о захвате власти и дележе денег и прочих материальных ценностей. Но это совсем не поэтические слова. Ну их!
Поэт хочет и будет говорить о свободе. А кто ему запретит? Он сам свободная личность, особенно в обращении с русским языком. Попробуем это показать.
Так, если свобода немножко хромая, она должна быть с палочкой, а если уж совсем хромая, то на костылях. А если она в инвалидной коляске, то она или полностью обездвижена, или частично. Но в любом случае, она не может быть хромой.
Далее. Чтобы заинтересовать читателя, наш пиит не совсем правильно строит предложение. Он очень удобно для себя ставит деепричастный оборот «во славу народов срывая посмертные маски».
Конечно, такая проза… деепричастный оборот… русский язык… Тут Пегас копытами молотит. А мы со своей прозой…
Все же попытаемся убрать на время деепричастный оборот и посмотрим, для чего он понадобился поэту. «Хромая свобода кричит в инвалидной коляске кровавое «Геть!» сквозь траура медь». Вообще-то, сквозь медь траура.
Оставим пока форму в покое и вернемся к содержанию.
Во второй строфе поэт бросается в историческую ретроспективу.
Все та же!
Все то же булыжное эхо Парижа
и пламя в горсти.
Ты хочешь свободы?
Суди же, громи же, бери же,
сколь сможешь снести.
Сколько авторской иронии… Свобода, оказывается, не изменилась. Она все та же, что была во время Французской революции. Это тогда, когда звучали слова: «Свобода, равенство, братство».
А что же для автора свобода? Судить, громить и брать… Но где же здесь свобода? Истинная свобода духа, а не свобода от совести. Свобода прежде всего заключается в возможности выбора. Это когда все шагают левой, а кто-то не хочет и идет не в ногу, а то и вообще стоит. А здесь речь идет о насилии, о свободе насилия.
В последнее время у нас считается дурным тоном, если в стихах не появляются слова БОГ, БОЖИИ. Дело не в вере или безверии. Модно…
Незыблемо небо,
где Божии звезды на тверди
любовью – равны,
а с гневом свободы
мы верные данники смерти,
гордыни сыны.
Бедный читатель. Сколько ему сразу. Так сразу и не поймешь, о чем же это поэт? В чем глубина его поэтического дискурса? И почему с гневом свободы мы данники смерти? А что если свобода без гнева, то человек не данник смерти?
Ну и как же без любви к Родине. Я за. Но почему я должен любить русское АВОСЬ да НЕБОСЬ, которое часто сродни разгильдяйству. Сделать на авось – это сделать абы как.
Не по принуждению
я выйду на труд и на битву
за русский АВОСЬ,
по благословенью
лишь, к Сергию став на молитву,
дружиной – не врозь.
В этой строфе автор опять призвал себе в помощь деепричастный оборот («к Сергию став на молитву»), который разбивает не очень удачную фразу.
Читая этот стих, понимаешь авторскую любовь к АВОСЬ. Авось читатель примет эти громоздкие неуклюжие синтаксические конструкции за что-то значительное и необычайное. НЕБОСЬ и невнятность мысли посчитают за новое слово в поэзии.
Не будем столь придирчивы к автору. Ведь это только одно стихотворение.
А что же дальше?
А дальше идет новое стихотворение. И начинается оно так:
Затеряться в полях, в лабиринте проселка
С непотерянным шансом: однажды вернуться на тракт.
Эти строки дают ожидание чего-то нового и по-настоящему хорошего. Но увы, дальше опять идут раздумья. А с философией у нас ой какие трудности.
Ибо – почва черна. И – высоко-высоко
Вновь печалью и болью курлычут свобода и страх.
Почва черна. Интересно, а какой она должна быть, если это чернозем? И почему свобода и страх курлычут печалью и болью? А зачем тире? Нет, я понимаю, что такое авторские знаки. Но их тоже надо ставить по необходимости, например, для усиления звучания фразы, пауза подчеркивает мысль. Но зачем тире после ИБО? А зачем после И? Это какой такой поворот мысли после союза, который не имеет лексического значения. Опять я о скучном… О правилах русского языка. Пиит же свободная личность, даже от правил.
Вторая же строфа этого стихотворения настолько оригинальна, что читателю остается только ахнуть, читая авторские изыски.
Одиночества лед за грудиною тает.
Кто мечтает о славе – увы, до креста одинок…
А проселок ветвится и в небо живое врастает,
За клубочком катясь, веруй! Это ль не главный урок!
Попробуем перевести это все на нормальный русский язык. Кто мечтает о славе, одинок до конца жизни. Однако лед одиночества тает в груди, когда остаешься наедине с природой. И едешь по необъятным просторам. Ну как-то так. Правда последняя строчка не поддается переводу. Но в данном стихе не все подчиняется логике. И остается читатель с вопросами: «Почему катясь? И во что веруй?»
Последняя строфа этого стихотворения вообще вся из авторских изысков.
Докатись до села, до околицы, возле погоста.
Тормозни у кладбищенских ветел, постой у могил.
В майском ветре, родительски нежном, и ясно, и просто
Охолонешься веянием тех, кого детской любовью любил…
Автор сказал все, что мог. Теперь дело за читателем. Трудись, разбирай…
Владимир Берязев силен в различных стихотворных и песенных жанрах. Вот и «Байкальский романс» … В нем автор собрал все, о чем знал. От самого обычного до самого возвышенного:
Пучок черемши, омулёк и стопарик!
Мои кореша – кержаки-молчуны –
Играли в игру «Заполярье – Сафари».
И смертию не были побеждены.
Вот такое объединение просторечий (омулёк, стопарик, кореша) с книжной формой слова «смертию».
А сколько всего в третьей строфе:
Подснежная звень голосит на поляне.
Небесная рать окружает Синай!
И вновь замыкают собой соборяне
Сибири-Руси непотерянный рай…
Здесь все вместе. И Сибирь, и Синай, и соборяне, и небесная рать. Только зачем все это?
Что же характерно для нашего пиита.
Разностилевая нелепица. Соединение просторечий (грудина, охолонишься) с одновременным использованием слов книжной окраски «тракт», «погост».
Невнимательное отношение к слову:
Перегон сменяется перегоном,
а буровик – туарегом,
То есть бурят-монголом, ойрот-хакасом, казачьим сыном…
Туарег – это житель Африки. Скорее всего, автор хотел употребить слово «абориген», то есть местный житель.
Тяжелый синтаксис:
Снова созвездья полны мощью вещей, чью волю не знаю,
Снова очи Петровой страны бессовидением искажены.
Много еще написал Владимир Берязев. Но первенство по благоглупости оспаривают три строфы. Они из разных стихотворений.
Первая:
Мир на стыках покачивается, мир катится заоконно,
Никогда не заканчивается железной дороги видео.
Прошвырнуться по родине…
А в соседнем купе верещат и щебечут: «Прикольно».
А тебе лишь одно междометие явлено по наитию:
- Ети ее!..
Вторая:
Загудело, заныло
Изнутри – е – мое!
И в душе засвербило
Молодое знатье…
Третья:
По шаблону – лекалу ли
Модельера a la Господь.
О- ля-ля! Я скажу: вали!
Сгинь, изыди, подале подь!
Что остается сказать? Наверное, надо повторить слова поэта. О-ля-ля! Е-мое. Ети ее. Нет, не прикольно, грустно…
И хочется закончить словами поэта:
Взгляни на себя тверёзо:
Не будет другого раза.
А все остальное – проза.
А все остальное – фраза.
PS. Лучше, конечно, трезво.