Как сейчас помню, прихожу я из школы и уже в сенях слышу мужской разговор в хате. Сроду такого не было. Вхожу. Здоровенный, явно не местный мужик в синих галифе, кожаной куртке и фуражке, сразу замолк при виде меня. А мама тут же и объяснила суть такого странного субъекта:
- Сынок, тут вот человек на квартиру просится, его баба Тоня прислала. Он одинок. Обещает каждый месяц сто рублей, обувь нам бесплатно чинить будет и якобы совсем не пьющий. Как ты считаешь? Вот решай, как скажешь, так и будет.
Разумеется, в трезвенность пришельца я сразу не поверил. У нас тогда все пили. Да и здоров он больно. Если что, я ведь с ним не справлюсь. Опять же, мне ли маму не знать? Это она в угоду мне так сказала, а сама, небось,знает, не решу я в ущерб семье. На заводе инженер сто рублей получает, а мама, как уборщица, шестьдесят. Всю жизнь на супе, на каше, да и ходили в чём попало.
- Ладно,- говорю,- я согласен, но при условии - вы закладываете кирпичом этот проход, а со стороны переулка делаете отдельный вход в вашу богадельню с видом на речку.
Мужик аж воссиял от такой удачи. Представился Андрюхой и тут же попросил тележку для перевозки его багажа из вокзальной камеры хранения. Ну как тут не помочь? Увязался и я с ним. И не зря, как оказалось. Едва вышли со двора, он вдруг сделался совсем другим, прямо таки развязным, смешливым, умилительным человеком. Сколько мы шли, столько я любовался вдохновением его болтовни, его движениями, игрой его лица. Да он чуть не плясал передо мной, войдя, похоже, в своё истинное состояние. Тачку с двумя чемоданами он пёр до самого дома один, не позволяя мне даже коснуться её. В одном чемодане оказались обувные колодки разных размеров, в другом - инструменты и всякое разное; из него же Андрюха достал и поставил передо мной хромовые сапоги просто сказочной красоты.
- Это сколько же вы за них отвалили? – спросил я, удивившись такой несказанной роскоши.
- Обижаешь, хозяин, всяк тебе скажет - моя работа! Клиент не пришёл. Год ждал. Теперь вот продать придётся. Хочешь так научиться?
- Ещё бы! Конечно! - воскликнул я.
- Молодец, хорошо, договорились. Сядешь возле меня и через год ещё лучше сделаешь.
С этих слов, сказанных от души, по отечески, как родному, Андрюха стал для меня, самым дорогим, после мамы, существом, оставившим, неизгладимый след в моей биографии.
Уже через три недели, преобразовав его комнату в сапожную мастерскую, мы приступили к изготовлению сапог для мамы. Я подавал инструмент, выпрямлял гвозди, строгал шпильки, смолил дратву и даже вплетал концы той же дратвы в свинячьи щетинки, которые, как оказалось, идеально годились для ручного сшивания любых тонких сапожных кож. Через четыре дня сапожки так и засветились, заиграли на подоконнике. Мама в них - на работу, а там - взрыв фурора, и не только по поводу сапог, но и на рассказ мамы о непьющем квартиранте-сапожнике. Не всем тогда так везло. Начальник цеха попросил принести и другие сапоги. Принесла, и снова ажиотаж, но уже в приёмной директора завода, куда начальник цеха нырнул, чтобы убить всё руководство последним криком моды, ворвавшимся к нам не откуда-то там, а из самой столицы. Тогда, после войны, даже учителя и управдомы ходили в сапогах, галифе, во френчах с накладными карманами и в полувоенных фуражках без знаков различия. В результате мама Андрюхе принесла тогда двести рублей за сапоги и ещё приглашение на завод для обмера ног некоторых руководящих товарищей, для чего и машину обещали прислать, и заплатить хорошо. С машиной, конечно, лестно да и удобно. В конце рабочего дня Андрюху привезли с двенадцатью обмерами ног, двумя рулонами тонкой кожи, пятью листами толстой кожи на наборные каблуки, а то и на двойные подошвы, если угодно. Казалось бы, вот оно долгожданное, хватай работу, мечтай о большем. Но, квартирант вдруг как ежа проглотил, изменился лицом, спрятал глаза да и телом обмяк, как перед неизбежной грядущей гибелью. Нет-нет, к первому заказу он как бы и приступил, и даже мне кое что подкинул, но когда я принёс ему обед в мамином исполнении и именно такой, какой он любит, дверь его «фирмы» оказалась закрытой на висячий замок и ключа в условленном месте не оказалось. Разумеется, я всё сразу понял - алкаш наш квартирант, не выдержал, деньги появились.
Было воскресенье. Мама, придя из церкви, тоже растрогалась. Пропащим мужик-то оказался, а она о нём всему цеху, на весь завод... А товара-то набрал. И как теперь людям в глаза смотреть?
- Может пойти поискать? - предложил я.
- Что ты, что ты? – вскричала мама, - На каких правах? Ещё больше позориться? Сам приползёт, коль не прибьют где-нибудь.
И как же мама была права. Приполз, приполз, но только не сверху, как ожидали, а низом, по шпалам и уже затемно. И хорошо Баба Тоня узрела. Не ваш ли жилец, говорит, там на рельсах пристроился? Прибрать бы, а то ведь поезд вот-вот.
А как его приберёшь? Не людей же звать. С насыпи-то скатили, ну а в гору - куда уж нам. Выручили, как ни странно, его же собутыльники, шедшие следом и не такие уж пьяные. За трояк они не только затащили его на постель но ещё и раздеть пытались.
На другой день квартирант спал до полудня. Я, как всегда, принёс обед, он поел и как ни в чём ни бывало продолжил своё золотое дело, чем благословил и меня к тому же. Я уж было увлёкся, а он и говорит:
- Ну и что теперь будет? Прогоните, да?
Я молчу, опасаясь чего-нибудь ляпнуть не по праву и возрасту.
- А меня, дорогой, уже с трёх мест попёрли. И зачем вы меня с рельсов-то?.. Теперь бы уж «отстрелялся». Стыд-то какой. Мать твоя там за меня... А я вон как. Идиот, алкаш. Нет-нет, да и сорвусь. Поддержать-то ведь некому.
- А где же ваша жена? - спросил я, пытаясь разговорить мужика и хоть как-то оправдать перед мамой его недостойное поведение.
- Ой, да всё было, а теперь вот бродяга без кола, без двора, и мечтаю толь о том, чтобы опохмелиться. Может сбегаешь, а? Здесь ведь рядышком.
Такой оборот меня даже испугал слегка. Вместо раскаяния он, видите ли, ещё водки просит. У нас, конечно, была бутылка на случай гостей, но как отдать? Не будет ли хуже.
Похоже, заметив мои сомнения, Андрюха аж заскулил:
- А у вас есть что ли? Миленький, ну... ну... Решай! Мне ведь самую малость, сто грамм, не больше, умоляю! Умоляю! А я тебе за это всю свою клятую жизнь прямо вот здесь как перед Господом выложу.
Ну, думаю, ладно, возьму грех на душу. Такой здоровый, а как ребёнок канючит. Мать, конечно, взгреет.
Принёс я ему полный гранёный стакан, то есть половину бутылки, а он это всё так хлебанул, что я и не заметил. Зато как просиял, как оживился, прям не поверить - не узнать.
- А всё - война, война проклятая! - вдруг закричал он, вскочив и зашагав вдоль печи, таращась на меня, как бы на своего собутыльника. Представь себе, мы с кумом оказались не только в одном батальоне, но и в одной роте, в одном взводе и даже рядом в атаке, только я лейтенант, а он младший сержант и мой подчинённый. Да всё бы и ничего, только и ранило нас в том же бою, и почти одновременно - меня, значит, в бедро и плечо зацепило, а ему осколком так вспороло живот, что все кишки в грязь. Подползаю, а он и говорит: «Закрой чем-нибудь, а то вороньё щас поналетит». Ну я-то всё назад затолкал, рубахой перетянул да и потащил ближе к дороге, где всё таки было больше шансов получить хоть какую-то помощь. С пол-версты протащил, подоспела медсестрёнка, посмотрела, покачала головой да и ушла другого спасать, который орал так, что душу рвало на части. Очнулся я в госпитале и сразу попытался разузнать про кума - жив ли? Оказалось что боец с таким ранением и такими документами у них никогда не регистрировался, хотя и должен был, если прикинуть. Вот я и решил, что погиб, значит, мой кореш, одноклассник, сосед и крёстный моего единственного ребёнка. Да ладно бы от пули или под скальпелем, а то ведь, наверняка, от своры воронья, в несусветных муках...
При этих словах Андрюха вдруг умолк, мне сделалось дурно, и я оказался на могучих руках нашего странного квартиранта.
- Да жив он, мой кум-то, жив!- кричал Андрюха, брызгая на меня водой и отвратительно дыша перегаром. Более того, когда я уже улыбался, он добавил:
- Ты погоди его жалеть, он жив до сих пор и ещё нас с тобой переживёт, если я его не найду и не задавлю вот этим руками.
При такой интриге я, хлебнув воды, потребовал продолжения рассказа.
- Ну, держись, дальше - страшней,- сказал фронтовик и начал уже в другом ключе, и как бы даже с азартом.
- Ну, в крымский десант я попал уже капитаном, командиром роты. Да лучше бы и не попадал. Там такое, такое было! Немцы–то нас ждали, как оказалось, разбили в пух в прах, корабли потопили, технику тоже. Народ, кто плавать умел, сразу разделился на две части - одни подались в открытое море в надежде на катера с дымовой завесой, другие, и я в том числе, поплыли в сторону берега, но не сдаваться, а с таким расчётом, чтоб под прикрытием задымления проплыть до края береговых укреплений врага, и тем самым избежать пленения. Но не случилось. Все устали, переохладились, а кое-кто уже и тонуть начал. Румынское оцепление помогло нам выбраться на высокий скалистый берег. Немцы бы и не подумали, так бы в воде и кончили. Румыны же нас раздели, привезли бочки с керосином, что бы мы могли мазут смыть. А вот когда мы отдохнули, отогрелись у костра, румыны нас голыми, чистыми да благодарными построили на краю обрыва и сдали немецкому руководству. А немцы что ж, у них от фюрера установка - евреев и комиссаров кончать на месте, офицеров тоже, но после допроса. А как отделить, коль все голышом. Вот они и нашли предателя среди нас, который шёл с немецким офицером вдоль всего строя и показывал кто есть кто. Евреев и комиссаров сразу в сторону и в расход. Офицеров тоже уводили, но надевали наручники. Нас всего было человек пятьдесят. Я стоял предпоследним. Конечно, я обрадовался возможной отсрочке своей кончины. Всё же хоть кой–то шанс. Но каково же было моё удивление, когда я вдруг узнал в том плюгавом голом предателе того самого своего кума, которого я тащил по грязи, сам теряя кровь и сознание. Сразу в башке чёрт те что - то ли плакать, то ли молиться. Но были и искры надежды - а вдруг он тайный чекист, уж меня-то он вытащит?.. Но странное дело, чем он ближе, тем мне страшней, ибо я уж смекнул - коль на нём уже столько жертв, то и меня он точно не пожалеет. И вот эта рожа! Да–да, рожа, чужая, злобная, и с тенью хитрой ухмылочки. И знаешь что он сказал, тыкая в меня пальцем? Юде унд официр. Немец взглянул на него, на мой на мой пах, потом опять на него, потом сунул ему в нос ствол и выдал такой ругательный монолог, что предатель весь побелел, да так и отпрянул, готовясь к смерти.
Однако фриц не застрелил подлеца, не поставил в общий строй, а послал к бочке умываться и одеваться, как мне перевёл сосед. К нашему удивлению, вдруг приехали две грузовые машины с баулами полосатой одежды, с обувью и с пропитанием, состоящим из очень черного хлеба и воды в бидонах, которую нам предстояло пить из консервных банок. Потом нас долго везли на баржах, в товарных вагонах, и, наконец привели в некий рабочий лагерь, добывающий в горе строительный камень для нужд великой Германии. Да всё бы ничего, бывалые люди ещё в пути усекли место лагеря и варианты побега. А вот когда нас развели по местам обитания, старшиной нашего, самого крайнего барака, оказался всё тот же мой «разлюбезный» кум. Ходил в немецкой форме, с дубинкой, с ножом, с парабеллумом. Вот и всё, думаю, теперь или он меня или я его, или мне надо любой ценой удирать, пока жив. Всю ночь не спал, к утру решил, что днём присоединюсь к ребятам, которые собрались идти в ночь по той схеме, что задумали ещё в вагоне. Надо будет проскочить лесом километра три, а там, на подъёме, - в любой эшелон и часа через два-три можно сигануть на родную землю. Риск, ясное дело, огромный, но всё же лучше, чем ничего. Да и всё бы нормально, если б той ночью не было тревоги, во время которой кум, гадёныш, не нанёс удар первым. Едва выгнав народ на построение, он со своими прихвостнями начал шмон именно с моей лежанки и конечно же "нашёл" заточку, какой ни у кого из нас и быть не могло. Поскольку расстрел в этом лагере не практиковался, то за такой предмет здесь полагалось двадцать ударов железным прутом, рифлёным таким, перед строем, и к тому же после экзекуции наказанный должен был не лежать в койке, а непременно вкалывать полный день. Ну, работать после того я, конечно, не мог. Спрятался в скалах да и страдал, отходил потихонечку. А он, скот, представь, пришёл с охраной, в полном довольствии, потому как ему, видите ли, потрепаться со мной захотелось. Так сразу и начал:
- Ну, как жизнь, капитан? Сдыхаешь уже? То ли ещё будет. Держи второй гол - гранату-то под тебя я тогда швырнул.
- Зачем? Что тебе надо от меня?
- Ой, не дури, капитан, а то не знаешь? Валька любила меня, а под тебя улеглась, потому что ты в офицеры подался. Ты бы и сам не простил такое. Я вот сейчас заявлю, что ты в меня камень бросил и тебе ещё двадцатку махнут, с отсрочкой исполнения. Потом мой человек услышит как ты о побеге болтал. А потом как фюрера ругал и Сталина хвалил. Тебя, гад, будут прилюдно сечь каждую неделю. А вот когда твой мерзкий зад всем надоест, я застрелю тебя под колючкой. А вернувшись домой, удочерю свою дочь и женюсь на Вальке, да и дом твой займу.
- Как тебе такое? - сказал Андрюха, обращаясь уже ко мне, дрожа и краснея от жутких воспоминаний. - Вот и я не знал,- продолжал он уже с хитринкой в лице.- Ну что я мог? У меня - боль, у него - парабеллум, два охранника за спиной и ещё народу полная каменоломня. И вот тут он ах как просчитался. Какие из пленных свидетели? Вся охрана - наверху, а эти два румына рядом с ним, слушая его бред, всем своим видом показывали мне готовность лично прикончить гадёныша. Но зачем же их подставлять? Я моргнул другу, стоящему за скалой, тот взвесил в руке камень, мол отвернитесь ребята, и как охранники отвернулись, так предатель и рухнул на острый, "случайный" камень, о чём охранники и доложили своему боссу, тоже из румынского гарнизона. Румыны не немцы, большинство из них фашистов не любили, а некоторые и русский знали, и очень часто выдавали или сами уничтожали наших предателей за спинами немцев. Вот и мне повезло. Да что там мне - вдохновлённые первым успехом и тем, что начальника лагеря куда то–там срочно вызвали, наша группа из трёх человек решила бежать именно этой ночью. Уж не знаю, видела ли нас румынская охрана, но стрельбу в лагере мы услышали на половине пути к цели. То есть румыны и здесь нам подсобили. Паровозная команда оказалась тоже румынской. Узнав нас по полосатой робе, притормозили, подсказали где ним лучше выскочить. И уже часа через три мы выпрыгнули из вагона на своей родной, хотя и оккупированной территории.
Домой, конечно, мы не собирались. Перешли линию фронта, нашли свой полк, да там и остались с разрешения прежнего полкового чекиста. Я был ещё дважды ранен, дошёл до Берлина, демобилизовался в звании майора, с орденом Боевого Красного знамени и с кучей медалей. До дому оставалась одна пересадка. И мог ли я тогда представить себе, что именно здесь, на родине, после войны, судьба приготовила мне не похожий ни на что удар...
Вышел я на перрон папирос купить, стою в очереди, слышу знакомый голос. Глядь, а это снова он, мой кум собственной физиономией и весь из себя орденах. Я - к нему, а он кого-то толкнул на меня и - на утёк. Я - за ним. Составов на станции - невпроворот, людей - тьма. Я вдвое мощнее его, он - втрое шустрее. Я ору "держи вора!" А он - через тамбуры, под колёсами. Я кричу и кричу. Подключился милиционер, потом другой. Вражина - во двор, а там - контейнеры. Он - в щель, надеясь на хитрый выход с другой стороны. Но щель оказалась непроходимой, и мы его сцапали. Вернее, сцапали нас обоих. И что бы ты думал? Этот гад, попавший на допрос первым, перевернул всю нашу историю наоборот. С его подачи это он, будучи сам с распоротым животом, вытаскивал меня с поля боя, это не он, а я выдал врагам комиссаров, евреев и офицеров нашей пленённой команды. И это не он, а я был старшиной барака, казнил пленных и его обещал казнить, за что его человек и попытался убить меня камнем по голове, где, как на зло у меня остался незаживший шрам от последней раны. При том всё это он преподнёс так достоверно и патриотично, с такой ненавистью ко мне, что оба чекиста сразу прониклись к нему почтением. Мои же объяснения были встречены с усмешкой, слушать не стали. И конвоир, подражая начальству, с матом втолкнул меня в КПЗ. Но не это, не это, дорогой, разрывало тогда мою душу. Факты можно и уточнить, но этот же подлец мог освободиться раньше меня и, как когда-то угрожал, распорядиться моей семьёй по своему усмотрению. Так оно и случилось. Меня отпустили через месяц рядовым и без наград. Не посадили только потому, что я, видите ли искупил кровью своё якобы предательство. Я, разумеется, сразу домой, к жене и дочке в родной дом, где мы были так счастливы до войны. Стучу, открывает чужая дама. Как оказалось, в доме вполне законно живёт семья инвалида без обеих ног. Дама подала мне конверт с надписью «Для моего первого мужа». Читаю: "Сеня рассказал мне про твои мерзости. Я Сеню всегда любила. И ребёнок - его. А ты и не мечтай, не ищи встреч. И будь ты проклят, предатель!" Ну, что?.. Успел забежать за сарай. Упал. Разрыдался так, что собаки завыли. Эх, был бы там пистолет! Пошёл к реке. Река подарила мне не только прохладу, но и фронтовика Лёху из нашего полка, без обеих ног и с сыном лет девятнадцати. Затащили, напоили, накормили, пригласили остаться у них и учиться сапожному делу. Через год Лёха в запое помер, сын его женился. А я остался одиноким бродячим сапожником, преданным всеми, в том числе и чекистами. И что мне прикажешь делать, если душа и ранее без спиртного была каждый день в огне, как у дьявола в преисподней? Всё бы ничего, но Родине не могу простить. Я за неё умирал, в атаках смертью дышал, а она со мной как... Думаешь, не обидно Да я свои награды не на сукне, на душе носил, святей святых считал. А теперь что... Теперь я вроде как и воевал-то за Гитлера.
После этих слов Андрюха отвернулся, сел на свою кожаную табуретку и тихо заплакал в ладони. Я же, чтоб не разреветься, выскочил в сени, где встретил маму, с которой мы, плача, всё это и обсудили. Разумеется, мама всё рассказала в цеху. Дошло до начальника цеха, до директора. Директор через начцеха передал маме следующее: «Сделает хорошо эту партию, завяжет с водкой, возьму в штат, дам мастерскую, жильё, а там, глядишь, и невесту подыщем, если хозяйка такого орла раньше не заграбастает. Ко всему, начальник райотдела МГБ пообещал директору похлопотать в Москве о пересмотре дела Андрея Бугрова, в связи со вновь открывшимися обстоятельствами. И за это Андрюха отдал бы всё. А уж как рады были мы с мамой, её подруги и даже баба Тоня.
Андрюха бросил пить и схватился за работу так, что и сам не спал, и мне не давал, и ели мы только раз в день, когда мать приходила с работы. В результате, уже к концу мая, а это за месяц с малым довеском, двенадцать пар хромовых сапог сияли на подоконнике и скамье, радуя нас новой победой в последней атаке за справедливость и за жизнь этого человека.
И вот пришло время презентации. По такому делу в приёмной директора собрались все заказчики сапог и не только. Андрюха пригласил и нас с мамой. Сапоги сразу расхватали, надели, и в порыве общего восторга начальник отдела кадров ещё и сплясал в обновке короткое па из легендарной "барыни". Секретарь собрала и отдала деньги Андрюхе. Когда клиенты разошлись, директор сказал:
- Молодец, Андрей Иванович! Золотые руки. Уж угодил, так угодил. А что касается моих обещаний, то двухкомнатная квартира из моего резерва ждёт тебя. Ключи у прораба. Оборудование для мастерской тоже завезено, так что оформляйся и приводи всё в порядок. А по поводу пятна в биографии, ты уж извини, не получилось. Начальник отдела в Москве помнит твоё дело. Пусть, говорит, благодарит судьбу за то, что под расстрел не попал. Ведь у него же не только пленение, но и доказанная работа на врага по внедрению нечеловеческого режима в фашистском лагере. Никто здесь, конечно, в это не верит. А тебе зачем? Подумаешь, пятно! Ну и хрен с ним. Тем более, что ты теперь устроен лучше всех прочих в нашем «ауле». С этими словами директор пожал руку Андрюхе и нас отвезли домой. Утром я не посмел стучать. В обед он не ответил. Ну, думаю, не выдержал, упился всё-таки . Но Андрюха не ответил ни вечером, ни утром. Когда же к полудню милиционер проник через окно, то обнаружил несчастного на полу мёртвым. Мелом на полу слово «Простите!»
Как потом оказалось, квартирант наш хлебнул целую бутылку чистейшего спирта, лишь бы навеки забыть обиду, нанесённую ему не иначе как Родиной. А на самом хребте горы, стеной стоящей за нашим заводским посёлком, всегда стоял огромный каменный крест, видимый даже из окон проходящих поездов, и никак не подписанный. Директор распорядился отлить такой же, но из железобетона. Могилу долбили двое суток, крест ставили мощным краном. Памятные тексты писали все кто захотел, даже говорят, что и руководство города и завода, но утвердили вдруг мои слова, должно быть, как от ребёнка. Правда, их увеличили раз в сто, но люди плачут до сих пор: "Здесь лежит наш Андрюха, защитивший Родину. Поклонись ему, прохожий, и тебе воздастся".