Каждый художественный текст представляет собой непрямое изображение его автора. Описывая в тексте создаваемую им реальность, автор, вместе с тем, описывает себя. Задача – сквозь явленную нашему восприятию художественную реальность рассмотреть ее творца, который скрывается за рядом речевых масок, прямо и косвенно обозначенных в тексте, - через личные местоимения, антропонимы, тематические слова, пространственные и временные координаты повествователя (“лирического героя”) и, наконец, авторскую оценочную позицию, которую ни в коем случае нельзя отождествлять с “образом автора”.
Попытаемся теперь конкретизировать эти положения на примере анализа стихотворения В.В. Маяковского “Товарищу Нетте – пароходу и человеку”.
Авторская оценочная позиция в стихотворении Маяковского выражена подчеркнуто открыто, суть ее заключается в тезисе о жизненности и непобедимости дела коммунизма, выдвинутом в седьмой строфе:
В коммунизм из книжки
Верят средне.
“Мало ли,
что можно
в книжке намолоть!”
А такое –
оживит внезапно “бредни”
и покажет
коммунизма
естество и плоть.
Подчеркнуто открытое, публицистическое выражение авторской оценочной позиции, на первый взгляд, облегчает понимание идеи стихотворения. Однако ряд деталей текста останавливает наше внимание, препятствуя “лобовому”, плоскостному истолкованию его образного смысла. Так, слово "плоть" в седьмой строфе представляет для нас интерес не только со стороны своей стилистической окраски. Очень важна его “внутренняя форма” – связь с религиозными представлениями и ассоциациями. Эта связь выводится наружу благодаря использованию в следующей строфе выражения “на крест” (За него – на крест И пулею чешите!).
Сквозь переносное значение включенных в контекст революционной фразеологии слов "плоть" и "крест" просвечивает их первоначальный смысл, обусловленный евангельским мотивом жертвы, освящающей и подтверждающей высшую истину. В данном случае открыто, публицистически подчеркнутая и выделенная с помощью ряда риторических приемов (лексических и звуковых повторов, стилистически окрашенных средств и т.п.) тема жизни оказывается в подтексте пересеченной и тесно связанной с темой смерти. При этом возникает связь с глубинным архетипическим противоречием языка и культуры: жизнь – смерть. И это противоречие изнутри раскалывает риторическую конструкцию, внося в нее смысловую сложность и многозначность, “противопоказанную” агитационной, публицистической фразе.
Обратившись к конкретному анализу других частей и фрагментов стихотворения, мы убеждаемся, что данная антиномия не является случайной, эпизодической, но определяет весь образный строй текста, его символику, охватывая все уровни художественно-стилистической организации текста стихотворения, начиная с заглавия, которое заключает в себе внутренний контраст, скрытое противоречие. Неожиданным в заглавии – “Товарищу Нетте – пароходу и человеку” - является прежде всего соединение в позиции однородных приложений, несопоставимых по своему значению слов: пароход и человек. Эти слова обозначают явления, относящиеся к разным предметным сферам, - живого и неживого. В первых трех строфах “встреча” с пароходом, носящим имя Теодора Нетте, описывается как встреча с живым человеком: пароход предстает в восприятии лирического героя как реальное воплощение Нетте-человека.
Почти гипнотический эффект тождества создается путем соединения антропонима товарищ с названием парохода (“разворачивался и входил товарищ “Теодор Нетте”), совмещением портретных деталей облика Нетте с деталями “портретного облика” парохода (“в блюдечках-очках спасательных кругов”), обращением к пароходу, как к живому человеку: “Здравствуй, Нетте! Подойди сюда” Наконец, поэт спрашивает у парохода: “Тебе не мелко? – так же, как мы спрашиваем у близких: “Тебе не холодно?” И этот вопрос окончательно завершает “воскрешение” Нетте, вводя его в облике парохода, в живых – окружающих и близких поэту людей.
Все перечисленные детали, прямые и косвенные, передают внешнюю сторону образа “парохода и человека”, предстающую в восприятии лирического героя; внутренний же смысл данного образа, соотносительный со смыслом всего стихотворения, выражен во фразе: “Как я рад, что ты живой дымной жизнью труб, канатов и крюков”. Выражение живой жизнью выступает в роли своеобразного семантического и звукового камертона, символического ключа стихотворения. Оно кладет начало серии однокоренных лексических вариаций: "оживит" – "жить" – "живем" – "общежитьем" – "жилах" и т.п. Эти повторы обеспечивают целостность и связность текста, в то же время внося в него напряженную атмосферу заклинания. Данные лексические повторы также создают особый звуковой рисунок стихотворения: словесные переклички находят свое соответствие и поддержку в серии звуковых повторов и, прежде всего, в аллитерации на звуки ж и з, обеспечивающей опосредованные ассоциативные связи со словом "жизнь": “В коммунизм из книжки…”, “можно в книжке…”, “оживит внезапно”, “покажет коммунизма”, “Мы живем, зажатые железной клятвой”. Звукопись играет здесь огромную роль, при этом аллитерации и ассонансы в контексте художественного целого приобретают символическую функцию.
Кроме уже отмеченных аллитераций на Ж и З, символически соотнесенных с темой жизни, исключительно важную роль в звуковой инструментовке играют аллитерации на С, Р и на губные согласные Б - П, В, М, соотносительные со звуковым обликом слов смерть и пароход. С темой парохода связан также ассонанс на А - О.
Противоречие жизнь – смерть, определяющее целостный образный смысл стихотворения, осуществляется не только через лексические, но и через звуковые противопоставления. Так же, как на словесно-образном уровне, на уровне звуковой инструментовки происходит резкое столкновение, взаимопересечение и взаимопроникновение мотивов, развивающих линии жизни и смерти. Показательно в этом отношении сопоставление первой и последней строф:
I)Я недаром вздрогнул.
Не загробный вздор.
В порт,
горящий,
как расплавленное лето,
разворачивался
и входил
товарищ “Теодор
Нетте”…
II)… Мне бы жить и жить,
сквозь годы мчась.
Но в конце хочу –
других желаний нету –
встретить я хочу
мой смертный час
так,
как встретил смерть
товарищ Нетте.
Д – Р - Д, а также ассонанс на О. Маяковский здесь прибегает к одному из наиболее сложных видов звукового повтора – внутреннему созвучию. Так, в слове "вздор" повторяется с перестановкой звука о первый слог глагола "вздрогнул"; в словах же "загробный" и "разворачивался" повторяется по четыре звука из слова "вздрогнул".
Из 13 знаменательных слов, составляющих строфу, звук Р присутствует в 10. Звуковая и семантико-стилистическая организация строфы в целом не создает пока впечатления острого трагизма, хотя при всем ее торжественном звучании и жизнеутверждающем пафосе она все же несет на себе налет тревоги и драматизма. Приблизиться к пониманию истоков этого драматизма позволяет сравнение последней строфы с первой. Тема смерти, лишь намеченная в начале текста в эпитете "загробный" и косвенно выраженная через поставленное в кавычки имя собственное "Теодор Нетте", в последней строфе приобретает развернутое непосредственное выражение в словах "смертный час", "смерть".
Звуковой рисунок последней строфы определяется нагнетанием глухих согласных звуков, ведущее положение среди которых занимает звук с, повторяющийся 8 раз, и звук т, повторяющийся 12 раз. Этот состав аллитерации звуков перекликается составом согласных первых первой строфы. Здесь выстраивается цепь В - С – Т – Р – М (в первой строфе В – З – Д - Р – Г). Символическая значимость замены з на с здесь очевидна. Эта значимость подчеркивается также соотношением между звонким согласным Д в первой строфе и парным с ним глухим Т в последней строфе. С наибольшей наглядностью эти соотношения появляются при сопоставлении слов вздрогнул и встретил. Внутренняя смысловая и стилистическая соотнесенность строф подчеркивается также их концовкой: обе они заканчиваются одинаково – словом "Нетте"
Исключительно большое значение для постижения целостного образного смысла текста имеет также шестая строфа – наиболее информативная и эмоционально-напряженная в стихотворении:
За кормой лунища.
Ну и здорово!
Залегла,
Просторы надвое порвав.
Будто навек
за собой
из битвы коридоровой
тянешь след героя,
светел и кровав.
Вся информация о подвиге Нетте укладывается в одно словосочетание "битва коридоровая". О значительном удельном весе строфы в контексте стихотворения сигнализирует высокая концентрация в ней различных стилистических приемов. Здесь используются экспрессивные речевые новообразования ("лунища", "коридоровая"), метонимия (лунное отражение в море именуется "лунищей"), метафора ("залегла", "просторы надвое порвав"), сравнение ("будто … тянешь след героя…"), эпитеты ("светел" и "кровав") и др.
На первый взгляд, картина, предстающая перед нами в шестой строфе, отличается изобразительной, зрительной конкретностью, создаваемой рядом деталей: борт парохода, лунная ночь, бескрайнее море (просторы). Зрительную наглядность можно также усмотреть в метафорическом сопоставлении лунного следа за бортом парохода со следом крови. Однако при внимательном рассмотрении оказывается, что эта изобразительность мнима, и на первый план выступает выразительное символическое значение отдельных образов и всей строфы в целом. Это становится ясным на фоне других частей стихотворения и, прежде всего, на фоне сопоставления с первой строфой. В первой строфе пароход приходит, в шестой – уходит.
В первой строфе возникает образ порта, залитого солнечным светом (“в порт, горящий, как расплавленное лето”), в шестой строфе возникает образ моря при лунном свете. Тема же света, огня в литературе и в мифоэпической традиции всегда была связана с темой жизни. Эпитеты "горящий", "расплавленное" из первой строфы оказываются в этом плане соотнесенными с эпитетом "светел" из 6-ой строфы.
Вместе с тем в контексте стихотворения приобретает образную значимость и скрытое сопоставление солнечного и лунного света. Это сопоставление связано с исходным противоречием “жизнь – смерть”: солнце ассоциируется с жизнью, луна – со смертью (заметим, что луна во многих мифоэпических картинах мира предстает как солнце царства мертвых). Эта ассоциация поддержана звуковым рисунком последних двух строк шестой строфы, для которых характерны аллитерация на С, символически связанная в стихотворении с темой смерти; аллитерация на Р, обеспечивающая пересечение в звуковом плане мотивов смерти и парохода; и это сближает также шестую и первую строфу, в которой ассонанс на О – А и аллитерация на р также играет большую роль. В свете общего символического смысла строфы сквозь зрительный образ лунной дороги на поверхности бескрайнего моря поступает образ прерванной, прорезанной “кровавым следом” жизни (море, вода так же часто, как и свет, огонь, метафорически отождествляются в поэзии с жизнью).
В конце девятой строфы происходит “переключение” в план личной темы поэта (“чтобы, умирая, воплотиться в пароходы, строчки и другие долгие дела”). Последняя строка четверостишия выделена перепадом ритма, она отличается подчеркнутой замедленностью звучания на фоне энергичного ритма предшествующих строк. Это подчеркнутое замедление ритма, “продление” звучания строки иконически соотносится со смыслом словосочетания долгие дела. При этом ораторский пафос лирического героя приглушается, речь идет уже не о вечности (навек), а лишь о "долгих делах". В первой же строке следующей, заключительной строфы явственно проступает интонация неуверенности, связанная с использованием формы сослагательного наклонения (“мне бы жить и жить”), контрастирующая с риторическим форсируемым в предыдущих трех строфах безоговорочным жизнеутверждением, связываемым с бессмертием дела коммунизма. Трагические мотивы берут верх в десятой строфе, что, как уже отмечалось, отражается не только в ее лексико- семантической организации, но и в звуковой инструментовке. Центральная мысль строфы – неизбежность конца земной жизни (“в конце хочу – иных желаний нету”). После смерти же наступает ночь, в которую уходит в стихотворении пароход, и, в лучшем случае, некоторое время на поверхности жизненного моря “светлый и кровавый” путь – след, оставленный в памяти людей “долгими делами”.
Владимир Маяковский является одним из самых ярких представителей риторической традиции в русской поэзии, истоки которой восходят к одическому ХVIII веку. Ораторский пафос соединяется в его поэзии с исключительным разнообразием стилистических и ритмико-интонационных средств. Идеал Маяковского – слово-жест, врывающееся в действительность, потрясающее и опрокидывающее ее. Вспомним: “От слов таких срываются гроба Шагать четверкою своих дубовых ножек!” “Стар стал – убивать! На пепельницы – черепа!” “Ваше слово, товарищ маузер!” "По оробелым грянь парабеллум!" и пр.
Однако образ поэта не укладывается в рамки активно создаваемого в собственных глазах и глазах окружающих мифа об “агитаторе, горлане, главаре”, о чем, в частности, и свидетельствует проведенный анализ текста стихотворения “товарищу Нетте – пароходу и человеку”. Образ автора в этом стихотворении Маяковского предстает как образ лирического Я, стремящегося к преодолению конечности человеческого существования через слияние с коллективным Мы, но при этом остро и трагически переживающего потерю веры в личное бессмертие и воскрешение. Закономерным итогом этого отказа становится пустота, уныние и безысходность, по слову Спасителя: “Се, оставляется вам дом ваш пуст” (Мф, гл. 23, 38).