Повесть “Город Градов” принадлежит к ранним произведениям Платонова. Она написана в начале 1927 года в Тамбове, куда Платонов был направлен для работы в должности подотделом мелиорации губернского земельного управления. Содержание повести несет отпечаток тамбовских впечатлений писателя. Фабула ее небогата и сводится к следующему. Московского чиновника Ивана Федотовича Шмакова направляют для ответственной административной работы в губернский город Градов. Шмаков сталкивается здесь с многочисленными служебными упущениями. Он пытается сначала что-то изменить, но затем врастает в местную среду и привыкает к Градову. При этом Шмаков работает над трудом “Записки государственного человека”, призванным обосновать необходимость бюрократии как основы строительства Советского государства. Спокойное существование градовских чиновников нарушается неожиданным обстоятельством - решением Москвы упразднить Градовскую губернию. Шмаков включается в борьбу за сохранение губернии, но борьба эта заканчивается ничем. Губернию упраздняют, а Шмаков становится “уполномоченным сельсовета по грунтовым дорогам”. Через год он умирает “от истощения на большом социально философском труде”: “Принципы обезличения человека с целью перерождения его в абсолютного гражданина с законно упорядоченными поступками на каждый миг бытия”.
На первый взгляд, перед нами классическая сатира на бюрократию. Однако подобное истолкование повести, опирающееся на восприятие ее внешней событийной канвы, далеко не исчерпывает смысла “Города Градова”, обладающего, как и другие произведения Андрея Платонова, сложным подтекстом. Углубить истолкование смысла повести, приблизиться к более полному пониманию ее идеи позволяет стилистический анализ текста “Города Градова”, осуществляемый с учетом важнейших его структурных фрагментов. Первое место в ряду таких фрагментов занимает заглавие. Оно выполняет в тексте двойную структурную функцию. С одной стороны, оно является неотъемлемой частью текста, занимая его начальную “сильную” позицию и намечая ведущие смысловые линии, которые развертываются в ткани повествования при помощи разнообразных стилистических приемов. С другой стороны, заглавие отличается относительной семантической самостоятельностью и самозамкнутостью, выступая в роли “текста в тексте”. Оно представляет собой уменьшенную копию и, одновременно, зерно всего текста, скрывая в себе разгадку его смысла. Однако эта разгадка может осуществиться лишь по прочтении всего текста, когда мы возвращаемся к началу и завершаем круг понимания. Таким образом, заглавие обусловливает не только связность, но и цельность, и завершенность текста.
Все сказанное позволяет предложить следующую методику стилистического анализа. В начале мы обращаем внимание на наиболее характерные семантико-стилистические особенности заглавия, выясняем, какое отражение получают замеченные нами особенности в тексте произведения, в чем заключается их идейно-образный смысл. Затем мы переходим к анализу некоторых других структурно важных фрагментов текста и определяем, как соотносятся их формальные и содержательные особенности с уже выделенными семантико-стилистическими и идейно-образными моментами. Наконец, мы вновь возвращаемся к заглавию и на основе уже сделанных наблюдений и обобщений окончательно определяем его смысл, а следовательно, и смысл всего текста.
Подобный подход, опирающийся на структурные характеристики текста, дает возможность использовать все преимущества методики чтения “под лингвистическим микроскопом” и позволяет свести до минимума издержки “читательского импрессионизма”, неизбежные при всяком анализе, опирающемся на личные впечатления исследователя.
Итак, обратимся к заглавию повести Платонова - “Город Градов”. Данное наименование вызывает у русского читателя ряд образных ассоциаций. В первую очередь, оно соотносится с “городом Глуповым” из повести М.Е. Салтыкова-Щедрина “История одного города”. Это подчеркнуто параллелизмом лексического и грамматического состава, а также фонемно-графическим сходством: оба словосочетания имеют аналогичное начало, одинаково построены, обладают равным количеством слогов; в словах “Глупов” и “Градов” ударение падает на один и тот же слог, совпадают начальные и конечные звуки-буквы.
Указанная аналогия подкрепляется рядом тематических и сюжетных параллелей между “Городом Градовым” и повестью М.Е. Салтыкова-Щедрина. Глуповцы конопатили щели блинами и замешивали Волгу толокном. Градовцы строят планеры для почтовой службы и перевозки сена, а также “вечный двигатель, действующий моченым песком”. Глуповцы, по указанию градоначальника Угрюм-Бурчеева, пожелавшего наказать реку, прекратить возмутительное бесчинство никем не управляемой стихии, пытаются соорудить плотину, которая размывается в конце концов водой. Градовцы все время заняты гидротехническими работами, они построили шестьсот плотин, которые, “не достояв до осени”, “были смыты летними легкими дождями”. Идеолог же градовских бюрократов Иван Федотыч Шмаков, подобно Угрюм-Бурчееву, мечтает наказать неуправляемую природную стихию, задаваясь вопросом: “А что если учредить для природы судебную власть и карать ее за бесчинство”.
Надо сказать, что многие сатирические детали Платонова, которые внешне напоминают гротескные, фантастические образы М.Е. Салтыкова-Щедрина, на самом деле, взяты из жизни, уходят корнями в биографию писателя. Так, Виктор Шкловский в книге “Третья фабрика” (1926) вспоминает о своей встрече на Воронежской земле с инженером-мелиоратором, который развивал перед ним идею вечного двигателя. Этим инженером был Андрей Платонов. В письме к редактору “Красной нови” летом 1926 года Платонов писал: “Я построил 800 плотин и 3 электростанции и еще много работ по осушению, орошению и пр.”
Условием сатирических оценок является отчуждение объекта сатиры от субъекта. Но этого у Платонова не происходит. Отношение Платонова к своим персонажам напоминает Н.В. Гоголя, который писал: “Герои мои потому близки душе, что они из души; все мои последние сочинения - история моей собственной души”.
При всем бросающемся в глаза сходстве образов Платонова и Салтыкова-Щедрина нельзя не увидеть и принципиальных различий в характере и тональности сатирических оценок поведения жителей Градова и Глупова. Так, в начале второй главы повести Платонов пишет: “А известно ему было одно, что Градов - оскуделый город, и люди живут там настолько бестолково, что даже чернозем травы не родит”.
Казалось бы, мы здесь имеем дело с простым развитием щедринской темы глупости: “бестолковый” и “глупый” являются синонимами. Однако у Платонова бестолковость жителей Градова получает достаточную абсурдную мотивировку, которая плохо согласуется с реальностью: “даже чернозем травы не родит”.
В конце второй главы Платонов вновь замечает: “... народ здесь жил бестолковый”. А через несколько страниц читатель знакомится с такими размышлениями Шмакова: “пожаров тут быть не может; все люди осторожны и порядочны”. Таким образом, жители Градова одновременно характеризуются и как “бестолковые”, и как “порядочные”. Если учесть, что в контексте платоновской повести слово “порядок” тематически связано со словом “разум” (ср.: “гармонический разум порядка”, “разумные бумаги”, т.е. канцелярские бумаги, носители “документального порядка”), то в данном случае наблюдается скрытый смысловой конфликт, изнутри разрушающий внешне безупречную линию отрицательных оценок.
В чем же истоки этого конфликта? В поисках ответа обратимся снова к заглавию повести. Внимательно всмотревшись в составное наименование “Город Градов”, мы обнаруживаем связь его второй части с церковнославянизмом “град”, вызывающим в нашей памяти круг высоких, патетических ассоциаций: “Красуйся, град Петров и стой, неколебимо, как Россия...”, “град Китяж”, “град нерукотворенный”, “взыскание Небесного града” и пр.
Таким образом, заглавие заключает в себе две полярные эмоционально-оценочные линии: установка на сатиру парадоксальным образом сочетается с установкой на высокую патетику. Данное противоречие становится стилеобразующим принципом текста повести, отличающегося внутренней диалогичностью, переплетением и столкновением различных оценочных установок. Весьма характерны в этом отношении первые абзацы повести.
“От татарских князей и мурз, в летописях прозванных мордовскими князьями, произошло столбовое градовское дворянство, - все эти князья Енгалычевы, Тенишевы и Кугушевы, которых до сих пор помнит градовское крестьянство.
Градов от Москвы лежит в пятистах верстах, но революция шла сюда пешим шагом. Древлевотчинная Градовская губерния долго не сдавалась ей: лишь в марте 1918 года установилась советская власть в губернии, а в уездах - к концу осени.
Оно и понятно: в редких пунктах Российской империи было столько черносотенцев, как в Градове. Одних мощей Градов имел трое: Евфимий - ветхопещерник, Петр - женоненавистник и Прохор - византиец; кроме того, здесь находились четыре целебных колодца с соленой водой и две лежащих старушки-прорицательницы, живьем легшие в удобные гробы и кормившиеся там одной сметаной. В голодные годы эти старушки вылезли из гробов и стали мешочницами, а что они святые - все позабыли, до того суетливо жилось тогда”.
При внимательном чтении можно заметить резкий перепад интонации между вторым и третьим абзацем. Этот контраст подчеркнут рядом стилистических средств. Течение речи в первых двух абзацах отличается неторопливостью и эпичностью, напоминая стиль летописи. Ткань повествования состоит из цепи сложных предложений - периодов, имеющих симметричное построение с восходяще-нисходящей интонацией. Приподнятую окраску в повествование, наряду с периодами, вносят также инверсии, архаизмы (“столбовые”, “древлевотчинная”), лексические и грамматические повторы (“князья”, “градовские”, “дворянство”, крестьянство; Енгалычевы, Тенишевы, “Кугушевы”) и метонимии. Выражение: “революция шла сюда пешим шагом” одновременно содержит в себе метонимию (“шли” те, кто делает революцию) и плеоназм “шла.. пешим шагом”. В самом подборе слов у Платонова есть особая проду-манность и изощренность: и глагол (“шла”), и прилагательное (“пешим”), и существительное (“шагом”) выражает одно и то же значение: “передвигаться при помощи ног”. Таким образом, мы имеем здесь дело с “плеоназмом в квадрате”. Эта удвоенная аномалия в сочетании с метонимией задерживает восприятие читателя, подводит его к самостоятельному выводу, который не мог быть открыто сформулирован самим писателем: как таковой революции в Градове не было, она была привнесена извне - “пешим шагом”, на штыках солдат.
Данный вывод, при всей его замаскированности, мог дать основание для обвинения писателя в сочувственном описании явлений, чуждых революции. Для того, чтобы уйти от этих обвинений, Платонов резко меняет свою речевую тактику в третьем абзаце, где на смену возвышенной интонации летописи приходит сатирическая интонация фельетона. При этом Платонов прибегает к использованию слов с отрицательной оценочной окраской (“черносотенцы”, женоненавистник” и пр.), а также к приему иронического снижения высокой лексики на основе стилистического и семантического контраста (“Одних мощей было трое...”, “старушки-прорицательницы”; “старушки вылезли из гробов и стали мешочницами, а что они святые - все позабыли”).
Вместе с тем, если вчитаться в третий абзац, можно обнаружить, что его обличительный пафос оказывается логически не мотивированным. В качестве аргументов исходного тезиса: “в редких пунктах Российской империи было столько черносотенцев”, - наряду с наличием в Градове мощей выдвигается то, что “здесь находились “четыре целебных колодца с соленой водой и две лежащие старушки-прорицательницы, живьем легшие в удобные гробы и кормившиеся там одной сметаной”. Первая часть этого “аргумента” еще имеет какую-то видимость логики, напоминая “научные” объяснения церковных чудес в журнале “Безбожник”: вода в колодцах целебна не потому, что она святая, а потому что содержит минеральные соли. Однако второй довод выглядит полностью абсурдным: какое удобство может быть в гробах? И как могли кормиться монахини (“старушки-прорицательницы”) “одной сметаной” при требованиях строгого поста? Помимо всего прочего, последний оборот содержит и речевую аномалию - мы здесь вновь сталкиваемся с двойным плеоназмом: “лежащие старушки..., живьем легшие” (обстоятельство “живьем” - избыточно: лечь могут только живые).
На первый взгляд, указанная речевая аномалия только усиливает алогичность и абсурдность повествования, однако, на самом деле, она заключает в себе путеводную нить, которая помогает читателю выбраться из, казалось бы, безвыходного смыслового тупика, созданного абсурдной аргументацией рассказчика. Именно здесь за речевой маской рассказчика-фельетониста проступает образ автора-строителя текста, организующего наше восприятие, заставляющего обратить внимание на формальное сходство выделенной аномалии с избыточным выражением: “революция шла сюда пешим шагом” и с плеоназмом, скрытым в заглавии (город Градов - это “город городов”). Тем самым появляются основания рассматривать плеоназм как текстообразующее средство, обеспечивающее связность речевой ткани повести и играющее важную идейно-образную роль. Это можно подтвердить рядом примеров из различных частей текста повести:
I. “Слобожане... бросали пахотное дело и стремились стать служилами-чиновниками, а в междуцарствие свое, пока им должностей не выходило, занимались чисткой сапог, смолокурством, перепродажей зерна и прочим незнатным занятием”.
II. “Проезжие люди жили так, как будто они ехали по чужой планете, а не по отечественной стране, каждый ел укромкой и соседу пищи не давал, но все-таки люди жались друг к другу, ища защиты на страшных путях сообщения”.
III. Печальный молчаливый сентябрь стоял в прохладном пустопорожнем поле, где не было теперь никакого промысла. Одно окно было открыто и какие-то пешие люди кричали в поезд: “Эй, сволочи!”
IV. “Остаток трудового дня Шмаков истратил целиком и полностью на заполнение форм учета учетной работы, наслаждаясь графами и терминами государственного точного языка”.
V. “Сапожник Захар, сосед Ивана Федотыча ко двору, каждый день будился от сна женою одинаковыми словами:
- Захарий! Вставай, садись за свой престол”.
Во всех приведенных примерах плеоназмы играют роль ведущего текстообразующего и экспрессивного средства. При этом наряду с явными плеоназмами (“занимались занятием”, “проезжие ехали”, “учета учетной работы”, “будился от сна”) мы встречаемся здесь и с менее очевидными случаями лексической избыточности (“пахотное дело”, “служилы-чиновники”, “по отечественной стране”, “проезжие люди”, “пешие люди”).
Особо следует сказать об устойчивых и стертых оборотах, плеонастичность которых обычно не осознается, но в платоновском контексте намеренно выводится наружу. В четвертом примере (“истратил целиком и полностью на заполнение...) разрушение фразеологизма осуществляется за счет паронимической переклички слов “полностью” - “заполнение”. Во втором примере эта же цель достигается путем использования ненормативного оценочного эпитета “страшных” и звукового повтора ("иЩа", "заЩиты", "сообЩение"). Однако самым интересным в указанном отношении является третий пример, где внутренняя слова “пустопорожнее” становится доступной для восприятия читателя благодаря придаточному предложению: “где не было теперь никакого промысла”. Данный комментарий насыщен глубоким смыслом: “пустопорожнее поле” у Платонова - это не просто “незастроенное”, но опустошенное место(1).
Заметим, что в первоначальной редакции повести эта фраза выглядела несколько по-иному: “Печальный молчаливый сентябрь стоял в прохладном пустопорожнем поле, где не было следа промышленности”. Платонов изменил свой текст по требованию цензуры, но не смягчил, а, напротив, усилил тему опустошения.
Во всех процитированных примерах избыточность выражения сочетается с повышенной смысловой насыщенностью текста. Эффект концентрации смысла создается подтекстными ассоциативными перекличками и рядом стилистических приемов, которые используются параллельно с плеоназмами. В первую очередь, это приемы стилистического и семантического контраста. Так, в первом из приведенных примеров высокое слово “междуцарствие” употребляется в переносном смысле и подвергается ироническому снижению в контексте, насыщенном просторечными словами, формами и выражениями: “служили”; “чинка сапог” (вместо “починка”); “смолокурство” (вместо “смолокурение”); “должностей не выходило” (выражение из професионального жаргона чиновников).
Слово “междуцарствие” тематически соотнесено со словом “престол” (из пятого примера) - так жена сапожника Захара называла круглый пенек, на котором он сидел перед верстаком. Тем самым в подтексте повести иронически обыгрывается излюбленная метафора революционных агитаторов и публицистов: “царь-пролетариат”.
В этой связи можно вспомнить характерный диалог из другой платоновской повести “Котлован” - его ведут старик-сторож с кафельного завода и пролетарий Чиклин:
- А ты сам-то кто же будешь? - спросил старик, складывая для внимательного выражения свое чтущее лицо. - Жулик, что ль, или просто - хозяин-буржуй?
- Да я из пролетариата, - нехотя сообщил Чиклин.
- Ага, стало быть, ты нынешний царь: тогда я тебя обожду”.
Расширение круга исторических и литературных ассоциаций читателя является необходимым условием адекватного восприятия речевой ткани повести Платонова, понимания содержательной стороны замеченных нами формальных особенностей текста. Это, в первую очередь, касается плеоназмов, само внутреннее строение которых постоянно и намеренно подчеркивается Платоновым, вводится в светлое поле сознания читатля. Понять, в чем заключается образный смысл этого подчеркивания помогает обращение к широкому культурно-историческому контексту. В данной связи можно вспомнить, что плеонастические обороты являются одной из наиболее характерных черт древнерусского летописного стиля. (Ср.: “И даша ему дань...”; “уставляющи уставы и уроки...”; “наяша наимиты возити мертвеця из города”; “сбысться пророчество Исайа пророка” и пр.). Плеонастичным является и заглавие самой известной русской летописи - “Повесть временных лет”.
Плеоназм, как никакое другое изобразительно-выразительное средство, соответствует идее повторения и возвращения, одухотворяющей труд летописца, стремящегося к поиску устойчивых, неизменных основ бытия в хаосе сменяющихся событий.
Время осмысливается в летописи с позиций вечности, сквозь призму Священной истории - событий жизни Иисуса Христа, переживание которых составляет основу особого литургического мироощущения православных христиан, строящих свою жизнь в соответствии с ритмом го-дового круга богослужений.
Подобное мироощущение, казалось бы, плохо согласуется с самой темой “Города Градова” и сатирической тональностью значительной части повествования Платонова. Однако мы уже говорили о парадоксальном сочетании в тексте “Города Градова” сниженных и высоких мотивов, интонаций, оценочных линий. Активное использование лексики церковно-славянского происхождения в платоновском тексте само по себе также не является случайным. В дополнение к этому отметим ряд моментов содержательного характера. Так, в описании быта градовцев мы находим характерную деталь: кулачные бои между городом и слободами происходят в дни больших церковных праздников - на Троицу, в Николин день и на Крещенье. Показательно также содержание записей, которое оставлял на отрывных листках календаря один из сослуживцев Шмакова:
“Суббота - открыто заявить столоначальнику, что иду ко всенощной, в Бога не верю, а хожу из-за хора, а была бы у нас приличная опера, ни за что не пошел бы”.
“... Испросить у сослуживцев лампадного масла. Нигде нет и все вышло. Будто для смазки будильника”.
Сослуживцы Шмакова имеют говорящие фамилии: “Десущий”, “Благовещенский”.
Сам Шмаков же размышляет: “Не пора ли ему отправиться в глухой скит, чтобы дальше не скорбеть над болящим миром? Но так будет бессовестно”.
Наконец, в речи Бормотова, главного идеолога градовских бюрократов, мы находим следующее рассуждение: “Так вот, я и говорю, что такое губком? А я вам скажу: секретарь - это архиерей, а губком - епархия! Верно ведь? И епархия мудрая и серьезная, потому что религия пошла новая и посерьезней православной. Теперь на собрание - ко всенощной - попробуй не сходи!”
Каждый из этих примеров в отдельности может восприниматься как образец советской сатиры, направленный против религиозного суеверия и бюрократического приспособленчества. Взятые же все вместе эти детали создают впечатляющую картину устойчивости и неизменности патриархального быта и мировоззрения обитателей города Градова. Наиболее открыто этот момент выражен в следующем отрывке:
"История текла над их головами, а они сидели в родном городе, прижукнувшись, и наблюдали, усмехаясь за тем, что течет. Усмехались они потому, что были уверены, что то, что течет, потечет - потечет и - остановится. Еще давно Бормотов сказал, что в мире не только все течет, но и все останавливается. И тогда, быть может, вновь зазвонят колокола".
Примечательно, что данный фрагмент отличается крайней степенью речевой избыточности. При этом лексические плеоназмы сочетаются с синтаксическими. Наибольшая концентрация дублирующих друг друга языковых средств достигается в предложении: "Усмехались они потому, что были уверены, что то, что течет, потечет - потечет - и остановится". В приведенном примере текст как бы “выворачивается наизнанку”, описывая сам себя через свою форму, которая заключает в себе ту же идею, что и обозначаемое ею внеязыковое содержание. Идея эта - движение по кругу, повторение и возвращение.
Данное объяснение относится ко всем избыточным речевым оборотам, использованным в повести, и может служить ключом к истолкованию плеоназма заглавия, а следовательно, и художественного смысла всей повести. Вместе с тем приведенная формулировка носит достаточно общий характер и нуждается в конкретизации и развитии. Для этого мы должны перейти ко второму этапу толкования текста, предполагающему анализ некоторых других важнейших структурных фрагментов текста под углом уже сделанных обобщений.
В роли таких фрагментов, помимо заглавия, начальных и конечных абзацев текста, выступают различные отступления от событийной канвы произведения. Данные отступления обладают относительной семантической независимостью и самостоятельностью (автосемантией) и выглядят, на первый взгляд, как инородные текстовые вкрапления на фоне основного повествования. Однако, на самом деле, эти фрагменты играют чрезвычайно важную роль для понимания текста, представляя собой некоторый дополнительный его смысловой "этаж". Они помогают выявить принципы построения текста, его связи и перекличку с иными текстами и другими частями того же произведения, т.е. выступают средством косвенной цитации - внутренней и внешней. К числу подобных отступлений в "Городе Градове" относятся выдержки из труда главного героя повести Ивана Федотовича Шмакова “Записки государственного человека”, речи на банкете в честь Бормотова (часть из них уже цитировалась), названия канцелярских документов, а также некоторые странные истории и высказывания, лишенные прямой связи с логикой повествования. В ряду этих странных историй первое место занимает сон Шмакова, поражающий своей фантастичностью и полным сюрреализмом:
“Шмаков задремал от плавного хода поезда и сбился с рассказа старика. Увидев во сне кошмарное видение, что рельсы лежат не на земле, а на диаграмме и означают пунктир, то есть косвенное подчинение. Шмаков пробормотал что-то и проснулся”.
Этот фрагмент появляется только в окончательной редакции повести. В первозданном тексте “Города Градова” он отсутствует. Есть основания предполагать, что в данном случае мы имеем дело с аббревиатурой текста, сокращенным его описанием, в котором свернуты основные смысловые линии повести. Есть особая нарочитость и в самом построении приведенных фраз. Сообщение о том, что Шмаков “сбился с рассказа старика” дублируется на структурно-синтаксическом уровне. Фраза обрывается, т.е как бы “сбивается”: распространяющий ее оборот отрезается от нее и оформляется как самостоятельное предложение. Возникает уже знакомый нам эффект круга, который при этом усиливается лексической гиперизбыточностью: оборот “увидев во сне кошмарное видение можно разложить на три семантически дублетных словосочетания: “увидев сон”, “увидев кошмар”, “увидев видение”.
Момент удвоения присутствует и в самих обстоятельствах, сопутствующих кошмару. Шмаков едет в вагоне по рельсам и видит сон про рельсы, при этом из реального мира вещей он попадает в перевернутый двоящийся мир знаков. Рельсы одновременно лежат на диаграмме, т.е. на поверхности бумаги, и находятся “внутри нее”, являются ее составной частью. Двойной и вывернутый наизнанку смысл заключает в себе и выражение “рельсы... означают пунктир, т.е. косвенное подчинение”. Слово “означает” используется для выражения отношений между знаком-символом и понятием.
Здесь же оно связывает два знака - один “означает” другой. В основе этой связи лежит внешнее сходство: прерывистая линия пунктира представляет собой иконическое обозначение рельсов, состоящее из стальных брусков, имеющих небольшие промежутки между собой. Таким образом, семантическая связь имеет здесь взаимообратимый, “круговой” характер.
Проведенный анализ свидетельствует о том, что описание сна Шмакова, при всей его внешней сумбурности, обладает своей внутренней логикой и напоминает некоторое иносказание, загадку. Для того чтобы понять и разгадать ее, обратимся к последующему тексту и попытаемся отыскать в нем детали, прямо или косвенно связанные с формальными и содержательными особенностями приведенного отрывка.
Такие детали мы встречаем уже через страницу - в одном из авторских отступлений:
“Несмотря на то, что этот пункт был связан рельсами со всем миром - с Афинами и Апеннинским полуостровом, а также с берегом Тихого океана, - никто туда не ездил: не было надобности. А если бы поехал, то запутался бы в маршруте: народ тут жил бестолковый”.
На первый взгляд, слово “рельсы” употреблено здесь в буквальном смысле и обозначает реальный объект. Однако употребление его в одном контексте со словами “пункт”, “маршрут” вызывает представление о карте. Афины, Апеннинский полуостров, берег Тихого океана - все это знаки и условные изображения на карте, которую рассказчик как бы окидывает взглядом. Таким образом, рельсы - это также условный знак на карте, представляющей, подобно диаграмме в сне Шмакова, образ мнимой, зазеркальной реальности. Отсюда - “никто туда не ездил”. Ездить по карте, как и по диаграмме, - нельзя.
Образ рельсов снова возникает через несколько абзацев - в “Записках” Шмакова: “Я тайно веду свой труд. Но когда-нибудь он сделается мировым юридическим сочинением, а именно: я говорю, чиновник и прочее всякое должностное лицо - это ценнейший агент социалистической истории, это живая шпала под рельсами в социализм”.
Данный отрывок в значительной мере проясняет странные образы сна Шмакова. Рельсы, которые привиделись ему в кошмаре - это путь в социализм. И лежат они на бумаге, т.е. ведут в никуда. В “Записках” Шмакова кошмарный образ его сновидения дополняется новыми деталями. Метафорическая перифраза “живая шпала под рельсами в социализм” носит двусмысленный характер, не осознаваемый рассказчиком-Шмаковым, но явный для читателя. Рельсы-то проходят по живым людям... В памяти всплывает:
Прямо дороженька: насыпи узкие,
Столбики, рельсы, мосты.
А по бокам-то все косточки русские...
Сколько их! Ванечка, знаешь ли ты?
При всей важности замеченных особенностей, этот круг ассоциаций не исчерпывает всего смысла сна Шмакова, который не поддается однозначной, линейной интерпретации и требует для своего более полного понимания дальнейшего расширения контекста.
Особую значимость в этом отношении имеет образ диаграммы, который так же, как и образ рельсов, неоднократно возникает в тексте повести. Весьма показательным является следующий отрывок:
“Водка расходовалась медленно и планомерно, в круговую и в общем порядке, оттого и настроение участников ползло вверх не скачками, а прочно, по гармонической кривой, как на диаграмме”.
Несерьезный характер ситуации, изображенный в приведенном отрывке, контрастирует с серьезным тоном рассказчика, при этом обращает на себя внимание само построение фразы, которое отличается необыкновенно продуманным характером. Вся фраза в целом представляет собой период, распадающийся на две симметричные части. В каждой из этих частей содержится по четыре обстоятельства образа действия, которые, почти все, семантически дублируют друг друга, создавая эффект постепенного нарастания экспрессии - “ как на диаграмме”. Здесь мы вновь встречаемся со случаем самоописания фразы, когда ее форма уподобляется содержанию, высвечивая его суть.
Вся жизнь градовцев, во всех ее появлениях и деталях регламентирована штатным расписанием. “Планомерно”, “в круговую”, “в общем проядке” - значит в порядке служебного подчинения, в соответствии с бюрократической иерархией.
Образ диаграммы приобретает в контексте повести обобщенный смысл, становится символом государственной иерархии и государства в целом. Этот образ наделяется сакральными чертами, окружается священным ореолом. Указанный момент наиболее ярко проявляется в следующем отрывке:
“Явившись, он молча сел и начал листовать разумные бумаги. Сослуживцы дико смотрели на новое молчаливое начальство и, вздыхая, не спеша чертили какие-то длинные скрижали”.
“Длинные скрижали” в сочетании со словом “чертили” ассоциируются с длинными линиями, которые обычно наносят на диаграммы. Однако совершенно диковинным выглядит употребление здесь церковнославянизма “скрижали”. Этим словом в Библии обозначаются каменные плиты, которые Бог дал Моисею и на которых было запечатлено Откровение для народа Израиля - заповеди и законы его жизни. Таким образом, диаграмма скрыто сопоставляется со священными заповедями, а чиновники со жрецами.
Заметим, что слово “диаграмма” в описании сна Шмакова обозначает не только сам чертеж, но и бумагу, на которой этот чертеж нанесен (“рельсы лежат не на земле, а на диаграмме”). Отсюда тематическое поле слова "диаграмма" в тексте платоновской повести оказывается весьма широким, включая в себя самые разнообразные слова, связанные родо-видовыми, пространственными и функциональными семантическими отношениями: “бумага”, “деловая официальная бумага”, “делопроизводственная логика”, “круг делопроизводства”, “канцелярия”, “писчие документы”, “документальный порядок” и пр. Все эти слова так же, как и слово “диаграмма” приобретают в “Городе Градове” сакральный смысл, окружаются магическим ореолом.
Официальные бумаги, канцелярский язык воспринимаются героями Платонова как носители и источники высшей мудрости, истины и силы. Градовские чиновники наслаждаются “графами и терминами государственного языка” и “множа письменные документы”, вдохновляются сознанием, что они “множат “порядок”, гармонию в нелепом неудостоверенном мире”. Развернутое обоснование культа официального документа, канцелярской бумаги дает Иван Федотович Шмаков в своих “Записках”:
“Нам нужно, чтобы человек стал святым и нравственным, потому что иначе ему деться некуда. Всюду должны быть документ и надлежащий общий порядок.
Бумага лишь символ жизни, но она и тень истины, а не хамская выдумка чиновника”.
Характеризуя канцелярскую бумагу как “тень истины” (т.е. отражение, проекцию истины), Шмаков придает ей статус откровения священных скрижалей. Истина же, в понимании героев Платонова, заключается в идее всемирной государственности. Шмаков мечтает, что его записки “сделаются мировым юридическим сочинением” и предполагает переименовать свой труд, дав ему название “Советизация как начало гармонизации вселенной”. Шмаков мысленно называет своих сослуживцев “тружениками на ниве всемирной государственности”. Бормотов же в речи перед подчиненными заявляет: “Мне бы царем быть на всемирной территории”.
За всеми этими кажущимися нелепыми и комическми оборотами и высказываниями проступает некий глубоко укоренившийся в русском сознании образ. Это образ государства, венчающего мировую историю - Москвы-Третьего Рима. Данная смысловая линия в окончательном варианте “ Города Градова” скрыта в подтексте, однако в первоначальной редакции повести она была развернута со всей возможной открытостью и полнотой. Трактат Шмакова в этой редакции содержит, в частности, следующий фрагмент:
“Ленин - это новый Иван Калита, с той разницей, что тот собирал княжеские клочья безмасштабной московской Руси, а Ленин собирает клочья всего растрепанного империалистического мира; но сложить эти клочья можно в единственно возможную сумму - социализм. Но сбор клочков мира, потрескавшегося от капитализма, допустим лишь путем образцовой государственности.
Настала поэтому эпоха велико мировой большевистской государственности, перед которой и Рим и Александр Македонский ничто, и уездные исправники тоже”.
Шмаков выступает здесь наследником старца псковского Елеазарова монастыря Филофея, который в своих посланиях к великим князьям Василию III, а затем Ивану III наиболее ясно и сильно выразил идею о вселенской роли русского царства.
“Внимай Господа ради, - обращается Филофей к великому князю Василию III, - яко вся христианския царства снидошася в твое царство; посем чаем царства, ему же несть конца... яко два Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не быти...”
Символический характер носит и авторская ремарка - обозначение новой должности Шмакова - "уполномоченный сельсовета по грунтовым дорогам". С одной стороны здесь получает развитие мотив абсурдности: грунтовые дороги прокладываются "самостийно", без всякого планирования и управления - предмет служебной ответственности Шмакова, по сути дела, отсутствует в реальности, представляя собой пустоту, ничто. С другой стороны, в данном случае присутствует очевидная аллюзия - намек на связь построений Шмакова с почвеническими идеями, прежде всего с идеями славянофилов, утверждавших величие коренных начал Русского государства.
Эти сопоставления, как и другие новые образно-стилистические детали, выявленные нами, позволяют существенно конкретизировать идею круга-возвращения, сформулированную в итоге первого этапа анализа текста платоновской повести. Идея движения по кругу относится ко всей истории Российского государства, символом которого выступает город Градов. Социалистическая утопия предстает логическим продолжением древнерусской утопии строительства града Божия на земле.
Таким образом, мы возвращаемся, уже на новом уровне, к образу “город городов”, скрытому в заглавии. Этот образ изначально носит апокалиптический характер и, вместе с тем, отличается двойственностью. С одной стороны, он связан с мотивом взыскания Небесного града, горнего Иерусалима. С другой же стороны, в повести присутствует и скрытое сопоставление города Градова с апокалиптическим антиподом небесного Иерусалима - Вавилоном, который также называли “город городов”.
Образ Вавилона появляется в тексте повести Платонова совершенно неожиданно, он кажется странным, немотивированным, никак не связанным с ходом повествования. Этот образ возникает в тираде Бормотова по поводу просьбы Шмакова ускорить отправку служебной почты:
“А как же в Вавилоне акведуки строили? Хорошо ведь строили? - Хорошо! Прочно? - Прочно! А почта ведь там раз в полгода отправлялась и не чаще! Что теперь мне скажешь? - Бормотов знающе улыбнулся и принялся подписывать подтверждения и напоминания”.
Слово “Вавилон”, согласно библейскому истолкованию, обозначает “смешение”. Данное толкование связано с известным эпизодом строительства Вавилонской башни, когда люди вступили в горделивое состязание с Богом: “Посему дано ему имя Вавилон, ибо там смешал Господь язык всей земли и оттуда рассеял их Господь по всей земле” (Быт., гл. 11, стих 9).
Вряд ли случайным является пересечение между тематическими полями имен собственных “Вавилон” и “Бормотов”. Смешение языков привело к тому, что люди перестали понимать друг друга. “Бормотать” - значит говорить непонятно (ср. греч. barbaros - варвар, т.е. говорящий на чудом языке , на тарабарщине). Тирада Бормотова представляет собой, по сути дела, его “речевой паспорт”, своебразную расшифровку фамилии: он говорит непонятно для Шмакова, т.е. “бормочет”. Вспомним, как заканчивается описание сна Шмакова: “он что-то пробормотал и проснулся”. За этими смысловыми перекличками скрывается глубокий подтекст.
Речь из средства связи между людьми превращается в средство их разъединения. Разумный порядок, к установлению котого стремятся фанатики всемирной государственной идеи, оборачивается абсурдом. “Прочность” оказывается мнимой, все завершается крушением, распадом. “Кошмарное видение” Шмакова сбывается воочию: Градов переводят в заштатные города, т.е. в состояние “косвенного подчинения”.
Итак, город Градов - это символ российского государства, существование которого протекает в круге одних и тех же противоречий; главным из которых является противоречие между претензий на мировое значение и лидерство и реальной возможностью эту претензию осуществить: в том случае, когда государство претендует на роль высшей ценности в жизни человека, становится кумиром, оно превращается из средства защиты и объединения людей в средство их разобщения и уничтожения и, в силу этого этого, само оказывается под угрозой распада, ухода с исторической арены.
***
(1) После подавления Тамбовского восстания, в ходе которого использовались отравляющие газы, было полностью уничтожено население многих деревень. Даже сегодня обращает на себя внимание крайняя скудость сельских поселений вдоль железной дороги, проходящей по Тамбовской обасти.