LXIV
Генерал Рузский неподвижно стоял, и наблюдал за Императором. Казалось, он испытывал в своей душе торжество. Он видел своего Царя поверженным и раздавленным, и именно это вызывало в его душе злобную радость. Он, так же, как и многие другие генералы и чиновники, ненавидел самодержца, и совершенно не отдавал себе отчета в том, что его отречение будет означать конец Российской Империи. Не знал он, да и не мог знать, что пройдет всего лишь несколько месяцев, и страна окажется в таком кровавом хаосе, что понадобится не одно десятилетие, прежде чем она сумеет выйти из него. В десятки миллионов человеческих жизней обойдется России это вынужденное отречение Императора Николая, и победа, которую будет торжествовать мятежный генералитет, обернется для него поражением. И уж тем более не знал Рузский того, что сам он через полтора года будет расстрелян большевиками, которые придут на смену Временному Комитету в обезглавленную Россию. Не дано ему было предвидеть такое недалекое будущее, когда перед своей смертью он будет вынужден копать сам себе могилу. Таково было его собственное будущее в стране, лишенной своей главы, своего Императора. Судьба Царя – судьба России, таковы пророческие слова, и такова судьба всех, кто добивался царского отречения, и кто будет потом торжествовать, и приветствовать его уход. Человек без головы не может существовать, не может существовать и государство.
Не понимал всего этого генерал Рузский, с видом победителя смотревший на Николая, которому уже оставалось быть Царем, даже не часы, а минуты.
Государь медленно повернулся от окна к генералу, и глазами, полными невыразимой муки, посмотрел на него. Рузский даже не представлял себе, какой перелом сейчас происходит в душе Императора.
Николай заговорил:
- Видимо, так тому и быть. – Покорность в его голосе свидетельствовала о том, что он внутренне смирился с неизбежностью своего отречения. – Очевидно, я был рожден для несчастья. Я вынужден приносить людям несчастья. Это моя судьба, от которой я не могу никуда уйти. Я приношу несчастья и всей России целиком, и тем людям, которых люблю, и на которых полагаюсь. Видимо, таков мой крест.
Государь помолчал, словно обдумывая свои дальнейшие слова.
- Если это необходимо для блага России, я согласен отойти в сторону. Если моя отставка может спасти мою страну, я подпишу ее. Вот только… - Николай заколебался. – Вот только как воспримет народ мою отставку?
Генерал Рузский вскинул брови. Как, неужели же Царь всерьез верит в то, что народ все еще на его стороне? Да весь народ только и ждет его отречения. Ненависть к Романовым достигла уже предела. По крайней мере, так думал генерал. А Николай продолжал:
- Я опасаюсь, что народ меня просто не поймет. Все решат, будто бы я изменил своей клятве, данной мной в день моего коронования.
И произнося эти слова, Император внезапно осознал необходимость своего добровольного отречения. Вопрос стоял так; либо он отрекается от своей клятвы, либо отрекается весь народ. Ему вспомнились евангельские слова о том, что пусть лучше пострадает один человек, чем погибнут все. В этот момент Николай осознал и постиг всю суть подвига Иисуса Христа, добровольно принявшего свой крест, и поднявшегося на Голгофу, ради спасения всего человечества.
Рузский хотел что-то ответить, но едва он открыл рот, как в вагон вошел Воейков, с телеграммой в руках.
- Телеграмма генералу Рузскому, от генерала Алексеева, - доложил он, бросая на Государя настороженный взгляд.
Рузский принял телеграмму из рук Воейкова и, прочтя ее, сказал, обращаясь к Царю.
- Мне нужно подумать, и посмотреть, что ответят другие главнокомандующие.
- Да, мне тоже нужно подумать, - не меняя положения, медленно проговорил Николай.
Рузский ушел, и через некоторое время вернулся, неся в руках ворох телеграмм. На этот раз он был не один.
- Вот, - сказал он, предъявляя телеграммы Императору. – Это депеши от главнокомандующих, они все считают, что ваше отречение от престола – это единственный выход в сложившейся ситуации.
Государь обреченно взял в руки телеграммы, и принялся их читать. Это были послания от генералов Алексеева, Брусилова, Эверта, Сахарова, адмирала Колчака, и других. Да, Рузский был прав. Все они уговаривали Царя пойти на отречение.
Николая взяла сильная горечь, когда он понял, что его предали все, на кого он надеялся и полагался. Он закрыл глаза, и понял – это все. Больше надеяться было не на что. Он был предан всеми.
Особенно тяжело ему было получить предательский удар от Великого князя Николая Николаевича, который писал, что победа в идущей войне возможна только при отставке Николая Александровича, и при передаче власти к его сыну и наследнику.
Никто из них не представлял себе, что их убедительная просьба об отставке, на деле будет означать свое собственное поражение. Один из приславших телеграмму, адмирал Колчак, позже осознает, какую чудовищную ошибку он совершил, участвуя в обезглавливании России, и встанет в ряды белой армии, но будет уже поздно. Не будет больше Императора, за которого можно было бы сражаться, а будут большевики, жестоко и методично уничтожающие Российскую Империю, против которых будет вести войну белая гвардия, но у России уже не будет главы, а предатели, принудившие своего Царя отречься от престола, будут обречены на поражение. За свою ошибку все они заплатят весьма дорогую цену.
Но даже сейчас, припертый к стене, преданный всеми, Государь все еще продолжал на что-то надеяться.
- Я не знаю, действительно ли этого хочет вся Россия, а не только главнокомандующие и Дума.
Рузский указал на пришедших вместе с ним генералов Савича и Данилова.
- Я прошу вас выслушать этих господ, а потом уже судить.
Николай посмотрел на генералов.
- Хорошо, но только я попрошу их быть предельно откровенными со мною.
Вперед выступил генерал Данилов. Он явно волновался, и Император, несмотря на свое тяжелое положение, почувствовал к нему жалость. Кто знает, вполне возможно, что этот человек стал просто жертвой обмана.
- Ваше Величество, - заговорил генерал. – Я просто не вижу иного выхода, кроме как пойти на отречение. Я считаю, что вам просто необходимо принять предложение Думы.
Ну, ясно, подумал Государь, он просто говорит то же самое, что и все. Возможно, он опасается мести со стороны своих соратников.
Он посмотрел на Савича. Под пристальным взглядом Царя тот невольно сжался.
- А вы такого же мнения? – Вопрос был произнесен вкрадчивым тоном, и от этого Савича охватило сильное волнение. Трудно сказать, что именно он почувствовал в этот момент, но слова, которые он собирался сказать Императору, вдруг словно бы застряли у него в горле, и не хотели сходить с его языка. Николай смотрел на него, и ему показалось, что Савич готов разрыдаться. С трудом взяв себя в руки, он проговорил:
- Ваше Величество, я человек прямой, и не хочу ходить вокруг да около, увиливая от ответа. Поэтому я скажу вам только то, что солидарен с мнением генерала Данилова.
Другого ответа Государь и не ожидал. Он смотрел на всех трех генералов, которые сами даже не осознавали того, что только что зачитали своему Императору смертный приговор.
Говорить было больше нечего, и Николай подошел к окну, устремив в него свой взгляд. В воздухе повисла тяжелая тишина, которая действовала на нервы, как Рузскому, так и всем остальным. Однако они продолжали молча ждать решения Государя.
Заверения генералов вовсе не убедили Императора в том, что они выражают мнение всего народа, но он понял, что в сложившейся ситуации все равно не сможет ничего больше добиться. Выхода у него не было. Он обернулся и, окинув еще раз своим взглядом генералов, сказал:
- Я решился. Я отрекаюсь от престола.
Сказав это, Николай перекрестился. После этого он поблагодарил генерала Рузского за верную и доблестную службу и, сев за стол, принялся писать что-то на телеграфном бланке. Закончив, он протянул Рузскому два бланка, заполненных его рукой.
- Вот, отправьте их по назначению.
В первой из них, на имя Родзянко, было написано следующее:
«Нет той жертвы, которую я не принес бы во имя действительного блага и для спасения родимой матушки России.
Посему я готов отречься от престола в пользу моего сына, с тем, чтобы он оставался при мне до совершеннолетия, при регентстве брата моего Михаила Александровича.
Николай»
Вторая же телеграмма, предназначенная генералу Алексееву, содержала в себе такой текст:
«Во имя блага, спокойствия и спасения горячо любимой России я готов отречься от престола в пользу моего сына. Прошу всех служить ему верно и нелицемерно
Николай».
Однако Рузский, по непонятным причинам, не отправил эти телеграммы. Ему стало известно, что в Псков выехали Гучков и Шульгин, поэтому, покидая поезд, Рузский строго-настрого приказал, чтобы, как только они прибудут, ему об этом было бы сразу же доложено.
В тот же день Государь пригласил к себе профессора Федорова. Его беспокоила судьба сына. Когда профессор вошел в вагон, Император сразу же обратился к нему:
- Сергей Петрович, ответьте мне прямо, без уверток. Будет ли мой сын когда-нибудь совершенно здоров? Есть ли хоть какая-то надежда на то, что его болезнь излечится?
Профессор засопел, опустил взгляд, и провел пальцами по уголкам глаз.
- Сергей Петрович, - повторил Николай. – Говорите откровенно, не щадите меня.
- Нет, - просто и твердо сказал Федоров, взглянув прямо в глаза Царю. – Болезнь Цесаревича неизлечима, и нет никакой надежды на то, что ваш сын поправится.
Государь побледнел.
- Видите ли, - поправился профессор. – Ваш сын может прожить и очень долго, при надлежащем уходе, и соблюдая определенные меры безопасности. Но может и умереть в любую минуту, от простой случайности, от самого легкого ранения.
Федоров развел руками.
- Увы, чудес на свете не бывает, и уж, тем более, не могу творить чудеса я.
Эти слова еще больше расстроили и без того измученного Императора.
- Ах, профессор, профессор, - проговорил он. – Даже вы не хотите сообщить мне доброй весточки.
- Вы же сами просили меня быть с вами предельно откровенным, - виновато произнес тот.
- Да-да, конечно. Но как же мне жить с моим сыном после моего отречения?
- Ему, по всей видимости, придется жить в семье регента, в семье Великого князя.
Николай вскинул взгляд на Федорова.
- Нет, Сергей Петрович, я никогда не отдам своего сына в их семью, в руки жены моего брата. Не бывать этому!