Глава 3. Ефрейтор
1
Прошли два с половиной года беспорочной срочной службы в армии. За полгода до моего дембеля, по части, ядовитой змеёй, прополз гадкий слушок. Начальство решило «осчастливить» меня следующим воинским званием – ефрейтор.
Я был уже «стариком», «моржом», а они вон чего удумали…
Пораскинув мозгами, проанализировав ситуацию, понял, что до дембеля младшего сержанта не дадут, а тогда зачем это всё мне надо? Демобилизоваться ефрейтором, это вроде как недоумком. За три года заслужил всего одну лычку? У нас во всём батальоне ефрейторов было по пальцам пересчитать. По пальцам одной руки. Да и то при этом большая часть пальцев свободной оказывалась. Отговорить начальство, было маловероятно. Значит нужно, что бы оно само расхотело.
Резко и бесповоротно.
А для этого надо просто-напросто обоср… прошу прощения - обгадиться.
Не в прямом смысле, а в моральном. Что бы стать недостойным чести быть ефрейтором. Надо мнение этого самого начальства обо мне изменить. Да так, что бы оно потом долго в себя приходило, отплёвывалось, и само себе удивлялось, что за блажь ему в голову раньше приходила.
Нужно было только хороший повод подыскать. А кто ищет, тот всегда найдёт… Повод - ждать себя не заставил.
Старшина части, с «говорящей» фамилией Лютых, (мне, почему-то, при упоминании «говорящей» фамилии, сразу вспоминается школьная программа и городовой Держиморда), был страшным матершинником.
Понятно, что это было не по уставу. Понятно, что любое мужское сборище (а теперь даже и женское), без мата не обходится. Понятно, что армия в особенности. Но его богатство выражений, словообильность, количество колен и неимоверное количество выкрутасов, выдавали в нём большого знатока.
Произносился мат по поводу и без повода, на физзарядке, за едой в столовой, на политзанятиях, на перекуре, на марше в колонне, на инструктаже солдат перед увольнением за пределы части.
И у него получались прямо - Черномырдинские нетленки. Напишу одну, наиболее пристойную и часто им употребляемую:
- Товарищи солдаты,- говорил он инструктируя, - При встрече с девушками, чтоб не произошло неприятностей, прежде чем за п…у хватать, не забудьте с головой договориться.
В тот зимний день на улице было холодно. Зарядка закончилась и Лютых скомандовал:
- В казарму через турник и коня.-
Это означало, что каждый должен сделать на турнике подъём с переворотом, а потом, разбежавшись, перепрыгнуть через коня. И только после этого мог бежать в казарму. Старшина бдил за нами в овчинном полушубке, а мы были в одних гимнастёрках. Кто быстро выполнял требование, тот убегал в казарму. А кто не смог сразу осилить турник или «насадил» коня, вынужден был повторять упражнения вплоть до его выполнения, под обильные словоизлияния старшины. «Достал» он этим многих… Солдаты были сильно раздражены. Но что может солдат-срочник, поделать с кадровым старшиной? Правильно, НИ-ЧЕ-ГО…
По дороге в столовую, в колонне, ведомой дежурным офицером капитаном Потешкиным, я, негромко, запустил в мозги окружающих солдат мысль:
- А давайте, в знак протеста против действий старшины, откажемся от еды…
Моё предложение, похоже, понравилось. Пока дошли да гарнизонной столовой, негромкое предложение прошло по всем рядам. Мне не пришлось никого агитировать, всё произошло как бы само собой.
Капитан Потешкин завёл колонну в столовую и, показав, на свободные три стола, предложил всем сесть. Сели. Наша часть была совсем небольшая, всего тридцать восемь солдат и сержантов, так что за столами уместились все.
Бачки с пищей уже стояли на столах, их принесли дневальные нашей части, которые накрывали столы. Все сидим, никто ничего не разливает и не накладывает. Прошла минута, другая, но никто нашего протеста не замечает и никак не реагирует.
Оборачиваюсь, а дежурного офицера Потешкина, в помещении столовой нет.
Солдаты смотрят на меня, мол что делать дальше? Выхожу на улицу. Капитан Потешкин с удовольствием курит «Беломор». Подхожу и докладываю, так мол и так, личный состав отказывается от приёма пищи в знак протеста против действий старшины.
У капитана от изумления открывается рот, а «Беломор» остаётся висеть приклеенным к нижней губе.
Надо отдать должное, пришёл он в себя быстро:
- Пусть люди едят, а я об этом доложу командиру.-
Возвращаюсь в столовую, подхожу к своему месту, вижу множество устремлённых на меня глаз, спиной чую, что сзади Потешкин, негромко, себе под ноги говорю:
- Можно есть.
Мгновенно слетели с чугунных пятилитровых бачков крышки, взметнулись «разводящие» (половники по-гражданскому). Застучали ложки в мисках, люди потихоньку загомонили.
После завтрака, опять строем, нас повели на работу, на стоянку. Привели, распустили по рабочим местам.
Прошло не более минуты, как в радио-цех, где я работал, влетел наш замполит, капитан Куклин. Мужик роста выше среднего, поджарый, обычно спокойный и уверенный в себе. Сейчас он был явно в гневе. Гнев выражался в виде ледяной вежливости. Прищуренные, змеиные глаза смотрели на меня нарезными стволами.
- К командиру.- коротко скомандовал он не предвещавшим ничего хорошего голосом.
Майор Горбунов, был полной противоположностью замполиту. Низкорослый, расползшийся в ширину, с плешью, которую он пытался хоть частично прикрывать, зачёсывая волосы определённым образом. Он бегал по кабинету, брызгал слюной и топал ногами вереща:
- Как же ты посмел взбунтовать всё часть? Это же воинское преступление! Тобой теперь Первый отдел займётся!!! Это же такую свинью нам всем подложил…
Мне подложил. Замполиту подложил. Начальнику радио-цеха тоже подложил.
Я, якобы виновато, смотрел в пол, шмыгал носом, а сам злорадно думал:
- А на хрена, ты меня захотел ефрейтором сделать? –
2
Минут через двадцать, я сидел в отдельной комнате, чтоб никто мне не мешал сосредоточиться и чтоб я ничего важного не забыл из своей гнусной политической деятельности.
Передо мной лежала стопка чистой бумаги, стояла чернильница-непроливашка и лежала деревянная ученическая ручка со стальным ржавым пером.
Деваться было некуда и я начал писать свой первый в жизни рассказ, описывая что я делал, как я это делал и вообще, как докатился до жизни такой…
Но писал я не о себе, любимом, а о старшине Лютых и о его действиях в нашей солдатской жизни. И «закладывал» я его по полной мере, без жалости и сострадания.
Как он по нашим тумбочкам шарит и берёт себе, что ему нравится. Как рюкзаки наши в каптёрке обшаривает и опять же ворует из них всё приглянувшееся. У рядового Дрофа, который сейчас в отпуске, динамики большие из рюкзака украл. И динамики те, сейчас стоят у Лютых на крыше, к печной трубе привязанные, и вещают на всю округу. Дрофа из отпуска приедет, Вы, мол, у него поинтересуйтесь об этом случае. Он подтвердит. И много чего другого привёл. Когда два года живёшь, бок о бок, поневоле что-то и узнаёшь. А закончил я свой рассказ - его виртуозным обращением с нецензурной лексикой, которой уже всех достал до печёнок.
Перечитал написанное, пару запятых поправил, число поставил и подпись. Вручил замполиту. Ведь это он меня, «контру», проглядел…
Офицеры, в кабинете командира заперлись, стали труд мой изучать, искать причину, по которой меня за помидоры можно на первой же осине повесить, а там, как назло, всё только про старшину и как у личного состава терпелка на старшину кончилась. А службой все довольны, обязанности выполняем. Беспрекословно. И неуклонно.
Решили, полагаю, что вреда от меня мало, дальнейшей опасности их командирские задницы не подвергаю. И Слава Богу, проявил себя как недостойным быть ефрейтором своевременно. Они теперь не ошибутся, коли вышеупомянутого ефрейтора мне не дадут.
Посему решили в Первый отдел меня не сдавать. Кто знает, может я и про них, чего ведаю? А Первый отдел он и немого разговорить может, так что от греха подальше, лучше уж они сами разберутся. Но повоспитывать меня решили хорошенько.
Замполит, это его работа, а раньше всё как-то случая ему не предоставлялось, в тот же день устроил собрание всего личного состава, а меня перед сидящими столбиком поставил. Чтоб порку публичную устроить. Стою, весь свой интеллект включил и за безразличной физиономией спрятал. А Куклин, как контрразведчик из фильма «Адъютант его превосходительства», просит в подробностях и публично рассказать, как всё происходило.
Очевидно, ожидал, что я выкручиваться начну, врать стану, на других вину перекладывать, фамилии называть, себя этим обелять. Но не на того напал…
Я всё подробно, по шагам описал, никого конкретно не назвал и выходило так, как будто все само собой образовалось. Достал старшина своими матюгами, а я, идя в столовую, просто вслух высказал мысль, что хорошо бы в знак протеста отказаться от еды. А остальные просто услышали и поддержали. И никто никого не агитировал, и никто никого не уговаривал, и не заставлял. Куклин и так и этак вопросики ставит, а я как налим, у него из рук выскальзываю. Всё ему объясняю, не задерживаюсь с ответом, в глаза смотрю не моргнув, и всем своим телом изображаю готовность помочь разобраться. Только что хвостиком не виляю…
Короче – шлангом прикинулся или ветошью, кому как нравится.
Сорокалетнего замполита такая ситуация явно не устраивала. У него то козырь был в рукаве, а меня, двадцатилетнего пацана он в угол всё не мог загнать, не получалось, не давался я.
-А кто команду давал есть начинать? – бабахнул он из главного калибра.
- Никто не давал. Я капитана Потешкина поставил в известность, что происходит, вернулся в столовую, сел, и остальные сели и все есть начали.
И тогда Куклин вынул из рукава козыря…
В любом коллективе, в армии, в тюрьме, на воле, встречаются сексоты. Секретные сотрудники. В армии такие «стучат» в Первый отдел, в тюрьме – куму, на воле в КГБ.
- Говоришь, команды ты не давал? - повторил замполит, а у меня и свидетель есть.
- Наливайченко, выйди сюда.
Из зала поднялся и вышел ко мне хорошо знакомый приборист второго года службы.
- Кто команду давал? – спросил Куклин.
- Он, Левонович. – ответил Наливайченко.
- Ну, и как это понимать? – снова запел свою песню замполит.
– Один говорит команду не давал, второй говорит, что давал.
Оба говорят об одном и том же, но совершенно по разному.
- Это надо понимать так, что один из нас лжёт. – Жёстко отчеканил я.
Куклин только руками развёл.
На этом, попытка подвергнуть меня публичной порке, добиться признания и раскаяния, завершилась ничем. Как и само собрание.
3
Перед концом работы, в этот же день, начальство устроило общее построение личного состава, вывело меня из строя и объявило свой вердикт:
– Десять суток гауптвахты!
Я, вообще-то, нормальным солдатом был. В самоволки не ходил, иногда и выпивали понемногу, когда день рождения у кого-то был, но за три года ни разу не попался. Даже тогда, когда я, будучи «молодым», с сержантом Цурюповым, третьего года службы, в совместном увольнении будучи, поллитровку водочки на двоих выкушали практически без закуски. Продавщица магазина, которая эту водочку нам продала, стаканчиком нас снабдила и даже входную дверь в магазин на крючок закрыла на пять минут, чтоб никто, случайно, нам не помешал.
Вот как женщины, в Советской Гавани-сортировочной, солдатиков уважали.
Зашумело у меня в голове после выпитого, но сдюжил. А Цурюпов принял на грудь и в зюзю. Поплыл. Оно понятно, «старик», здоровье уже не то…
Закачался, чушь начал нести, ногами по дороге кренделя выписывать. Не бросишь же одного. Пришлось его плотненько сбоку к себе причалить, рукой жёстко за талию обхватив и потихоньку вести в сторону части. А там километра полтора – два. Слава Богу, дело по осени было, стемнело уже, замаскировало нас.
Дотащил я его до казармы, посадил на лавочку, на стадионе, а сам на разведку в казарму, нет ли там старшины Лютых или дежурного офицера. Хорошо, что проверил, Лютых был.
Дал я задний ход, пока он меня не засёк. Сел на лавочку к Цурюпову. Лавочка в темноте, а крыльцо казармы под яркой лампочкой. Нас не видно, а крыльцо как на ладони. Ждать пришлось долго, около часа, пока старшина домой не утопал, я аж продрогнуть успел.
Уложили мы потом сержанта, вместе с дневальным, в койку. Раздели, одеяльцем прикрыли, а тут уж и отбой, посему и свет в казарме немедленно выключили.
Утром Цурюпов, проснувшись, всё головой крутил по сторонам и таращился выпученными глазами, не понимая, как это он, прямо из магазина вчера, да в своей койке оказался сегодня утром. Больше я с ним никогда в увольнение не ходил. Чудом не засветились.
Итак, получил я десять суток «губы». Не расстроился, даже интересно было побывать, посмотреть, а как жизнь там. Другого-то случая раньше не представлялось. Время идёт, а на «губу» меня всё не ведут. Ремонтник я был хороший, а посадят, никто за меня работать не будет, у каждого свои обязанности. А истребитель МИГ 17 стоит в ремонте только неделю, потом его должны выгнать из ангара и следующий в ангар загнать. А уже и снег окрестности покрыл, совсем похолодало. По уставу, посадить могут только в течении месяца. Месяц со дня наказания прошёл, всё, уже не имеют права сажать.
А декабрь к концу идёт, до Нового года только десять дней осталось. В пятницу, с утра, объявили, завтра меня и ещё одного солдатика нашего, сдадут на «губу». Солдат сначала ведут в санчасть, меряют температуру, доктор осматривает и даёт заключение, здоров ли. Если здоров, то на «губу». Если температура, кладут в санчасть. Ну, думаю, тут-то я от вас и усклизну.
Пятница - банный день. Банька на территории части была своя, с небольшой, но отличной парилкой. Я уже давно практиковал, распарившись, выбегать на улицу и растираться снегом. А потом опять в парилку, отогреваться, а потом опять в снег. И так несколько раз, пока не надоест.
До армии у меня было слабое горло. Мороженное поел не вовремя, сосульку в рот взял, всё. Ангина обеспечена.
В пятницу, распаренный после бани, я шёл в казарму и жадно жрал горстями снег, рассчитывая завтра затемпературить. Вы не поверите. Да я сам себе не поверил, когда назавтра температуры не оказалось.
Я ДАЖЕ НЕ ЧИХНУЛ НИ РАЗУ.
Поэтому нас обоих, прямо из санчасти, повезли сдавать на гауптвахту. А на календаре было 25 декабря. И сажали на десять суток. А Новый год был дембельский. К Новому году, в армейских условиях, я приготовил десятилитровую стеклянную бутыль брусничной настойки, а теперь предстояло встретить Новый год в камере.
Катастрофа, всё летело к коту под хвост…