СВОЛОЧЬ
Сегодня по телевизору рассказали, как шестеро в доме сгорели, старой печкой спасаясь от морозов.
Трагедия, кошмар - а во мне только сердце чуть дрогнуло. Там огонь перекрыл все пути отступленья – и живые люди стояли ещё перед ним, не веря во весь этот ужас внезапный; и руки к небесам воздевали, чтобы сон оказался – а там тоже костёр.
Трещали стропила уже, и к босым ребячьим ногам падали вниз головёшки, искрами живо смеясь: а дети им взвизгнут едва и тут же затихнут в испуге, с надеждой – боясь догадаться понять, почему у родителей губы как черви трясутся – ползут, извиваясь ехидно, по лицам – почему их глаза стекленеют как яйца вкрутую - стуча в черепном котелке.
Вот школьный портфель полыхнул - словно красный огонь вслух читает учебники; и тапки с помпоном загорелись в углу; и ночной горшочек пластмассовыми слезами истекает на крашеный пол. Одежда на вешалке – в ней на работу да в школу идти – уж костром занялась, и куда голышом по морозу. К кому – если весь мир от них в огненной обжимающей западне.
Стягивается на их душах удавка – а я её не вижу.
Они уже орут. Первыми закричали отец с матерью – боже, детей пощади! – Но природное естество не ведает человечьего страха - для него что пожар, что потоп, то великая божья придумка - и тот лобастый младенец, который ещё на руках не проснулся, тоже зачат был от бога. Мальчишка затих наревевшись, наевшись, и теперь крепко спит, несмотря на огонь – он и криков не слышит в чарующем сне.
Я тоже не слышу, не вижу огня - ведь я очарован прекрасной судьбой, мне золото жизни дано.
А у них вся судьба – пепелище; на этом обугленном погосте смрадно воняет горелым, особенно мясом. Запах чёрной золы осязаем и толст, как грузовой вагон, под крышу набитый углём; его не спутать, он нагло врывается в нос, шебуршит там, откладывая сажу словно рыбью икру. Этот запах привычен – он свой на пожаре.
А вот аромат запечённого мяса противен и тонок как глист, потому что зовёт к шашлыкам, к пированью над трупами, воздевшими моляще кости свои – здесь всё провонялось безумием - а я не чую, не слышу, не вижу его.
Но пусть бы только по телевизору – далеко всё и мёртво – а то ведь я вживую становлюсь сволочью.
Вот на днях видел старую бабку, которая горестно плакала на улице. Тихонько, как будто даже чтобы никому не мешать своей мелкой бедой: но слёзы из глаз текли крупные, и на её маленьком личике они смотрелись как капли густого дождя, кучно обсевшие глубокие морщины увядшего яблока. Вернее, персика - потому что когда я подошёл ближе, увидел на её щеках много длинных безобразных волосьев. Изъеденая шаль давно износилась; синий плащ может раньше и был по фигуре, но теперь тащил в себе одни кости; и халат с-под него торчал грязный по подолу.
Я эту бабку сразу приметил: тележку её - четыре колеса да сверху картонный ящик с охвостьями базарных помоев; кошелёчек её - футляр от электробритвы, куда положила грошик, найденный на дороге; ботинки её - войлочные растрепаи, к которым проволокой и соплями была присобачена вторая подошва.
У её тележки отвалилось колесо - она не могла дальше ехать. И тут подошёл мой троллейбус. Хорошо что стыдясь, старуха ни на кого не глядела, чтобы не быть для того обузой - потому что если она взглянет на него, то он по совести должен к ней подойти и помочь; а глаза в глаза я бы не смог от неё убежать. А так ей обязательно кто-нибудь другой да поможет. Мир не без добрых людей.
Прибыл домой. Выгрузился.
Но в голове черви закопошились, оставляя вонючие слизистые следы посреди мозговых извилин. О чём думают эти нищие старики? Как им жизнь опостылела. А мечтают о чём? Хоть бы быстрее сдохнуть по божьей воле.
Есть ли он? бог тот? Веруют ли они? - Ведь столько сил отдали на благо своей страны, зрея в серости будней светлое будущее - а оно их облекло в удушающий мрак. И дело тут не в еде да одежде - хотя страсть как хочется старикам сытно поесть, и согреться до дробышек. А в вере дело: прадедов их обманывали цари, отцам врали диктаторы, лживые демократы лгут внукам. А всё из-за пары сундуков золотых монет, которые на том свете - да и на этом тоже - бессмертной душе никогда не понадобятся.
Вот этой старухе сейчас бы за круглым столом посидеть, за чаем с горячими плюшками. И чтобы рядом счастливые дети да весёлые внуки, и любили они её, целовали прямо в сморщенное яблочко с ямками на щеках. Сияло б на лице бабки солнце, а не та промозглая слякоть, от которой я позорно сбежал.
Да. Злые мы стали и беспросветные. Кажется, что если сегодня не успеешь сделать гадость своему ближнему, то завтра уже конец света – и амба всем твоим негодяйским начинаниям.
С утра в маршрутке слышу от водителя: - Не трожь дверь! Ослеп, что ли? Она автоматическая! - и милое его лицо в кепочке вдруг сразу превращается в свиную харю, злобно похрюкивающую от недоедания.
Прохожу по рынку, спеша, а там древняя старуха зачем-то с сумками. Мешаешь, карга: - Ты чего раскорячилась посреди дороги? Двигай сракой живее! - и я уже похож на барана, даже больше на чёрта с рогами, который спустился на землю пободаться с добрыми людьми.
Старуха, подымая тяжёлые сумки, цепанула торговый лоток, рванула пакет с кукурузой - и на весь тихий утренний рынок понесла торгашей благим матом, вознося их на волнах ураганной ругани до небес, и оттудова почти насмерть шмякая об землю – а ангельское абрикосовое личико стало похожим на бледную поганку в мухоморных пятнах.
Вот что мы делаем друг с другом, следуя христианским заповедям своих церковных книжек, которые в золочёных переплётах пылятся на полках наших хрустальных шкафов.
Потому что сочуствие пропадает, теряется мелочью. Чужое горе становится приятнее собственной радости. Когда я узнаю про крушение, то первая мысль: сколько жертв? И если их мало, меньше десятка, я считаю себя обманутым в ожиданиях – зачем, мол, объявляли о катаклизме, когда тут обычная бытовуха.
Эта же самая сердечная немощь, уверен, и в душах всех других обывателей. Даже ведущие дикторы, из телевизора, с постными лицами своё горе играют на публику - а желудком уже прикидывают, сколько новых приблудных зрителей садятся у телеэкрана, и как от сего увеличится прибыль. Есть, конечно, и добрые праведники, в самом деле страдающие от чужой боли - но их лишь на словах почитают, на людях, а в собственных душах презирая блаженными.
Немеют наши сердца. Отлёжены они да отсижены в креслах и на диванах, с газетой у телевизора. Все люди приглушённо шепчутся про апокалипсис, про войну, боясь и ожидая её – но каждый верит, что беда обойдёт его стороной. Каждый ведь, думающий о себе что он единственный – уповает на бога, молится, даже не веря.
Все люди стали чужды друг другу - но когда кто-то из нас корчится затиснутый в искорёженных железяках, без рук-ног и уже без головы, то всё равно орёт во всю оглашенную глотку:
- Спасите!! Родные!! Не потеряйте меня, единственного на свете!! -