Если бы в школьные годы, классе в девятом, ему кто-нибудь сказал, что он получит высшее образование, он ни за что не поверил бы. Крепкого телосложения, полноватый, выделяющийся взрослыми чертами лица, он был из тех, у кого плохо развиты навыки социального взаимодействия. Он не хотел принимать этот человеческий мир, и его жизнь можно было описать одним словом – одиночество. Но это был не его выбор. Сейчас он писал диссертацию, погруженный в поиски материала, благо для этого практически не приходилось отходить от компьютера – электронные научные библиотеки были уже давно распространены в Сети. И всё же большую часть его размышлений занимала не тема диссертации. Он думал о своей жизни, об опыте, пережитом им в детстве и юношестве, и о том, что поглощало его день за днём. Это состояние не покидало его ни на минуту, лишь время от времени становясь менее или более выраженным. Депрессия, приправленная нескончаемой рефлексией – то, что он знал лучше всего. Он любил себя, бесспорно, и это не мешало ему чувствовать себя покинутым и ненужным. Он думал о том, что, в сущности, и не мог стать никем иным, кроме как психологом, ну или философом, в конце концов. Тот мир, вернее, те его представления о мире, из которых он исходил значительную часть своей жизни, прожитую в облике маленького мальчика, а затем и юноши, в какой-то момент оказались подвергнуты переосмыслению. Он хотел жить, но не знал, как это делается. Случись Эрику Берну описывать его жизнь, в первую очередь он сделал бы вывод, что молодой человек не умеет говорить «Здравствуйте». И мало с кем разговаривает вообще. В его истории, быть может, не было ничего необычного. Необычным было то, как он воспринимал себя, свою жизнь и всё в ней случавшееся.
Эдуард родился в небольшом провинциальном городе одной из республик уже бывшего, только что распавшегося Союза. Он был поздним ребёнком. Мама работала учителем математики, отец с ними не жил. Как сказали бы несколько веков назад, Эдуард был незаконнорожденным. У отца была другая семья, и когда мальчику исполнилось три года, отец уехал жить в Германию. Однако после отъезда он регулярно, не менее раза в год приезжал в провинциальный городок навестить «вторую семью». Почти новый сверкающий отцовский «Форд Скорпио» был предметом гордости для Эдуарда, которому на две-три недели в году выпадала возможность говорить «наша машина», «мы на нашей машине ездили на море» и подобные выражения, подчеркивающие его принадлежность к статусу его отца. Шестилетний мальчик не знал, что этот статус был не более чем умело поданный мифический атрибут обеспеченной жизни, что в Германии отец и его семья долгое время жили на социальное пособие, а машина куплена на деньги, занятые у многочисленных родственников. Но тогда это было и неважно. Каждый раз отец привозил диковинные штуки – жвачки, желатиновых мишек, плавательную маску, велосипед. Всё это было практически бесценным, так как большая часть соседских детей не имели подобных вещей. Велосипед даже украли, прямо с балкона второго этажа. В 1999 году они с матерью переехали в Калининградскую область. Это была идея отца, до Калининграда добираться было быстрее, расстояние составляло несколько сотен километров. Сначала полгода жили в небольшом посёлке в одном конце области, а затем переехали в другой, в ещё меньший посёлок в сорока километрах от Калининграда.
– Эй, выходи на улицу! – какой-то восьмилетний мальчишка, забравшись на трубу теплопровода, стучал и заглядывал в окно квартиры на первом этаже, в которой они поселились.
То была серая, бедная жизнь России конца девяностых. Обшарпанные здания, построенные солдатами, располагались на территории бывшей воинской части. Теперь здесь был реабилитационный центр для трудных подростков из Калининграда. Отъявленные хулиганы города, сироты, токсикоманы и дети из малообеспеченных семей были завсегдатаями этого центра. Всего на территории было три жилых здания: одно – общежитие для детей, другие два – дома с отдельными квартирами, предназначенными для сотрудников Центра. Мать работала целыми днями, её приняли на должность заместителя директора, и даже ночью ей могли позвонить и сообщить, что очередной ребёнок наглотался таблеток, напился или сбежал. Вся сознательная жизнь Эдуарда протекала в полном социальном одиночестве в четырёх стенах его комнаты в квартире на втором этаже, в которую они с матерью переехали спустя четыре года после приезда. Именно здесь он теперь писал диссертацию. Из этой комнаты он в течение нескольких лет выходил сначала в школу – просто потому, что туда нельзя было не ходить, – а затем в университет. Университет, в отличие от школы, он посещал с удовольствием, для него он стал открытием – место, в котором тебя не унижают преподаватели, ссылаясь на твоё незнание основ термодинамики или неспособность рассчитать молярную массу какого-нибудь вещества, и куда можно приходить, даже не вспоминая, что сегодня должна быть очередная драка с пацанами из параллельного класса, всегда находившими заведомо надуманные причины, как это было в его школьной жизни. Учившийся до пятого класса без троек, Эдуард болезненно переживал пубертатный период. И здесь, конечно, сказалось отсутствие отца. То есть, формально он был, но существенной роли в жизни не играл. Воспоминания о жвачках и велосипеде не могли заменить реальной возможности обратиться за помощью или хотя бы просто поговорить. В восьмой класс Эдуард пошёл в другую школу. Один из приятелей решил поступать в военное училище, и он тоже загорелся этой идеей. Не потому, что испытывал тягу к военному делу, а просто за компанию. Несмотря на свою плотную комплекцию или именно из-за неё, он никогда бы не пробежал километр за четыре минуты, да и к тринадцати годам уже не решил бы ни одной задачи из учебника математики за седьмой класс. Он не поступил, а возвращаться обратно в ту же школу не хотел. С момента переезда в Калининградскую область он в общей сложности сменил четыре школы, что совершенно не способствовало ни развитию его социальных навыков, ни интеллектуальному развитию.
Новая школа была значительно меньше прежней, в ней учились всего около двухсот человек. Он попал в хороший класс. Наверное, в любой школе есть «хорошие» и «плохие» классы, почему-то как правило это «А» и «Б». В школу Эдуард часто приходил в спортивном костюме, что было атрибутом «крутости». По природе он был очень хорошим и добрым, мама воспитывала его в соответствии с представлениями о нравственности, свойственными человеку советской эпохи. Но та среда, в которой он оказался, требовала иного, поэтому костюм он носил скорее по необходимости, диктуемой внешними обстоятельствами.
– Толстый! Или ты не толстый, а накачанный? – какой-то парень лет шестнадцати, сидя в окружении своей компании на школьном крыльце и затягиваясь сигаретой, провоцировал его. Эд не реагировал. Он ещё не решил, накачанный он или нет, однако отчётливо понимал, что не хочет быть таким, как эти ребята. Хороших обычно значительно меньше, чем остальных. Говорят, что все не могут быть плохими, но Эд видел обратное и во многих своих представлениях не ошибался. Чего стоила та история, которая произошла в раздевалке спортивного зала.
– Все уже говорят, что ты будешь драться с Толяном, – Серёга был кем-то вроде нейтрального посыльного из параллельного класса и сообщил Эдуарду новость.
– В смысле? – недоумевающе взглянул на него Эд. – По крайне мере я ничего об этом не знаю.
– Ладно, будь осторожен, – с усмешкой произнёс Серёга.
Игра завершилась победным броском Эда, мяч коснулся пола по другую сторону сетки, команда выиграла. Это было эффектным совпадением и ничего не предопределяло, всё оказалось решено до игры. Толян был огромным детиной под два метра ростом, Эд – значительно ниже. Раздевалка была набита, все толкались и суетились.
– Райнхольд! – крикнул детина.
Эд повернулся. Удар пришёлся на левую скулу, но Эд не упал. Не таким огромным он был как Толян, но достаточно крепким, что называется – с широкой костью.
– За что это? – с чувством собственного достоинства и довольно сдержанно произнёс Эд.
– За всё хорошее.
У детины не было внятного ответа, да и не могло быть. Это игра, подростковая игра, в которую играют дети из неблагополучных районов, лишённые какого бы то ни было контроля со стороны озабоченных своей тяжёлой жизнью постперестроечного периода взрослых. Эта игра позволяет им сохранять ощущение своей значимости.
– За что? – повторил Эд.
Ответ не изменился. На долю секунды Эд задумался, решая, что предпринять. Расклад явно был не в его пользу. Даже если кто-то из своих подключится, этих засранцев всё равно больше. Он решил. Удар, ещё. Никто не нападает, один-на-один. Детина – пошатываясь, согнувшись и закрывая лицо руками – пытался уворачиваться. Эд обхватил правой рукой его шею, вытащил в коридор и, удерживая, насколько хватало силы, нагнувшись над ухом детины, спросил:
– Ну что, может, хватит?
Как позже выяснилось, диалог в сложившихся обстоятельствах был не лучшим способом решить проблему. Противник взмахом ноги в одно мгновение сломал нос интеллигентного дипломата. Хруст костей, темнота в глазах и вкус. Вкус густой красной крови, потоком хлынувшей из носа, попадающей на губы, одновременно стекающей из носоглотки на корень языка и отправляемой частыми глотками в пищевод. Теперь лицо руками закрыл Эд, и вдруг удары посыпались на его голову. К здоровяку присоединились его товарищи, но Эду уже было всё равно. Град продолжался не более минуты.
– Пойдём, не останавливайся.
Пашка, близкий товарищ, придерживая Эдуарда за руку, шёл рядом. Они только что вышли из спортзала и, полуодетые, шагали по недавно выпавшему снегу.
– Ты как? – спросил Пашка.
– Нормально, вроде. Только вкус во рту странный, чувствую себя вампиром, – неловко и неумело попытался сострить Эд. – Как нос выглядит?
– Хреново выглядит. Лоб плавно переходит в переносицу. Хорошо, что ты кость на место сместил, а то ещё и кривой был бы. Через пару недель опухоль должна сойти.
– Обнадёживает.
Ребята пошли в сторону остановки, с которой обычно Эдуард уезжал домой. За остальной период времени в пути до остановки не было произнесено ни слова. Кровь не останавливалась несколько часов.